Как появилась книга «Культура Два»

Я бы вернулся в 1975 год, когда я поступил работать в отдел социологии Института теории и истории архитектуры, и моим начальником и научным руководителем одновременно был Вячеслав Глазычев. Он предложил мне тему не для диссертации, а вообще: «Вот давай поработай над генеральным планом реконструкции Москвы 1935 года, посмотри, какие там были партийные постановления по этому поводу».

И это оказалось настолько увлекательным чтением, что я тогда решил, что мне надо начать с 1917 года, чтобы понять, каким образом это дошло до постановления 1935 года. И я даже сейчас не помню, откуда эта идея возникла, но я решил, что мне надо прочесть подряд все постановления советской власти начиная с 1917 года. Я даже начал чуть-чуть раньше, с 1916-го. И я сидел в Ленинской библиотеке, там стоят такие огромные тома — «Законы и постановления рабоче-крестьянского правительства». Я, по крайней мере, пролистал все эти тома, останавливаясь на том, что мне было интересно, и делал постоянно выписки.

Я все делал на таких маленьких каталожных карточках. Дома у меня стояли ящики, и постепенно ящики стали заполняться совершенно бесконечным количеством карточек. И то, что я делал, как я сейчас понимаю, было базой данных, но я тогда этого слова не знал. Я на каждой карточке писал название полей. Я их не придумывал, они как бы возникали из материала. Например, тема — о роли границы, я писал: «Граница». Потом тема «Мужчины и женщины», или тема «Коллектив — индивидуум», «Начало — конец».

И когда эта работа была проделана, я заметил, что какие-то формулировки из, скажем, тридцатых годов я встречаю в газетах в семидесятые годы, очень похожие. Это стало меня наводить на мысль, что есть какая-то цикличность в этой культуре. И дальше, собственно, написание диссертации было очень, очень легким, потому что я говорил: ну хорошо, первая глава у меня будет посвящена времени, я назову ее «Начало — конец». У меня в хронологическом порядке были все нужные цитаты, ссылки, упоминания.

Поскольку это было время, так сказать, разгула семиотики и структурализма, то, естественно, схемы, которые сложились в моем сознании, носили двоичный характер, характер бинарных оппозиций. И не потому, я думаю, что я слишком много прочитал Леви-Стросса или Ролана Барта — я довольно мало их тогда читал. А просто потому, что это как-то носилось в воздухе, это какой-то был zeitgeist, который действовал на всех, даже на тех, кто по существу и не знал, о чем идет речь. Короче говоря, у меня получилась такая вот структуралистская работа, где были бинарные оппозиции: начало — конец, движение — неподвижность, иерархия — равномерность, коллектив — индивидуум и так далее.

Когда я закончил, это был уже 1979 год, то есть я больше четырех лет сидел в этих архивах, в библиотеках, в спецхране и занимался всем этим. И когда вот этот вот кирпич появился, я принес его Глазычеву и говорю: «Вот, Слава, прочитайте».

Мы сидели, он как-то долго молчал, а потом сказал: «Блистательно. Спрячь, пожалуйста, и больше никогда никому не показывай». Я говорю: «А что такое? Что там? Там нет ни призывов к свержению советской власти, там вообще даже слово „советская власть“ не употребляется». Он говорит: «Вот именно. Там ничего не употребляется из того, что должно употребляться, и многое употребляется из того, что не должно употребляться. Поэтому это, — говорит, — замечательная работа, я восхищен ею, но что тебе с ней делать — непонятно». Я говорю: «Но я признаюсь, Слава, что я вообще собираюсь уезжать». И тут он, кандидат наук, начальник отдела социологии, член партии, Вячеслав Глазычев, произнес сакраментальную фразу: «Я тебе завидую».

Как появилось название

Формально диссертация была про советскую архитектуру с 1932-го по 1954 год. Как были выбраны эти даты? 1932 год — это постановление о реорганизации творческих, литературных организаций. Все литературные организации — «Перевал», «Серапионовы братья», РАПП и так далее — были отменены, и все эти враждующие, ненавидящие друг друга писатели были согнаны в один Союз писателей, и то же самое после этого произошло с архитекторами.

Это очень важный рубеж — 1932 год. А 1954 год — это постановление о борьбе с излишествами, всесоюзное совещание строителей, Хрущев, полный конец сталинской архитектуры. Поскольку формально темой была архитектура, то вот эти две даты были существенными. Но интересно было посмотреть, а что же происходит в других местах. Я начал смотреть на кино, на литературу, театр и все остальное и с удивлением обнаружил, что абсолютно одни и те же процессы происходят во всех областях.

И тогда мне стало понятно, что совершенно бессмысленно говорить: «Да, был замечательный архитектурный авангард, а потом большевики приказали вернуться к классическим образцам». А не было такого никогда — это был процесс, который шел везде, и он шел и сверху, и снизу, отовсюду, это был какой-то ветер времени, который сдул этот авангард, как ни странно, к большому восторгу архитекторов. Большинство архитекторов восприняли это как полную свободу.

Они так и писали: все сухие догмы немецкого функционализма отменили, слава богу, у нас теперь полная творческая свобода, мы можем капители, готические арки использовать, фантастическая свобода. Примерно такая же свобода, которая возникла у архитекторов при Лужкове, но только там еще гораздо хуже получилось. И тогда я стал думать: ну а что же это такое, вот этот ветер, этот дух времени, который сразу на всё действует? Я говорю: давайте назовем его культурой. Вот есть культура такая, а потом наступила культура прямо противоположная. Этот же ветер начал дуть прямо в противоположную сторону. И я думал: как их назвать?

И я решил: ну вот цифры, уж более нейтрального ничего не придумаешь, поэтому одну я назову культура-1, а вторую — культура-2. Кстати, когда я беседовал с Иосифом Бакштейном, который читал эту рукопись, когда она была закончена, он сказал: «Все очень хорошо, только совершенно бессмысленное название — культура-2, никто его не поймет. Назови лучше „Ампир во время чумы“ свою диссертацию». Но «Ампир во время чумы» меня абсолютно не устраивал, хотя это звучит очень остроумно. Во-первых, эта шутка уже была всем известна, а во-вторых, слово «ампир» к сталинской архитектуре не имеет ровным счетом никакого отношения. Это не ампир, ампир — это чистый стиль, а сталинская архитектура — это сознательное смешение всего, потому что это счастливый итог развития человечества, и в него должно войти все.

Значит, таким образом возник вот этот странный культурный механизм, который породил растекание, горизонтальность, интернационализм, движение вперед, сжигание прошлого, сбрасывание Толстого с корабля современности, равномерность коллективной спальни, разрушение семьи как органа буржуазной эксплуатации. Вот этот культурный механизм я назвал культура-1, а противоположный ему, который все стал выворачивать наизнанку, и это не растекание, а затвердевание, не горизонтальное движение по поверхности планеты, а незыблемость и непроходимость границ, смертная казнь за нелегальный переход границы, мгновенно возникающая иерархия.

И дальше, когда начинаешь смотреть на оттепель, хотя оттепель и ранний советский авангард все-таки очень не похожи, это совершенно все-таки разные вещи, но категории эти работают абсолютно так же: опять начинается растекание, интерес к российской периферии и заграничной периферии. Интересно, что оттепель начинается именно с окраин, все первые самые интересные фильмы оттепели: Лариса Шепитько снимает в Киргизии, Андрон Кончаловский снимает в Киргизии, Параджанов снимает на Украине, все интересное происходит не в центре и потом постепенно движется к центру. То есть вот это вот расползание по горизонтали.

Опять разрушение иерархии. Одинаковые дома, вот эти хрущевские кварталы, и так далее. В каком-то смысле институт брака тоже стал немножко шататься, потому что я часто ходил в туристский клуб, и там можно было увидеть объявление: «Две веселые девушки ищут двух веселых ребят с гитарой для похода по озеру Селигер с такого-то числа по такое-то». То есть более вольное отношение к сексуальной сфере. Это не буквально теория чашки воды, но уже близко к этому.

Книга и биография

Когда я приехал в Америку в 1981 году, я думал, что я найду какой-нибудь университет, где я буду преподавать историю советской культуры. Но во всех университетах мне задавали один вопрос: «У вас есть кандидатская степень?» Я говорил: «Вы знаете, у меня сданы кандидатские экзамены, у меня написана и утверждена научным руководителем диссертация, вот она, но официальной защиты быть не могло по политическим соображениям». И они все говорили: «Вы не поняли вопроса: у вас есть кандидатская степень?» Я говорю: «Понимаете..» Они говорят: «Нет, нет, нет, тут ответ может быть только „да“ или „нет“». Значит, никого абсолютно не интересовала политика, интересовала бумажка, бумажки этой у меня не было.

Поэтому деваться было некуда, у меня была семья, которую надо было кормить, и я вспомнил, что я вообще-то дизайнер по образованию, я окончил Строгановское училище, которое, как оказалось, дало мне потрясающие образование, потому что, в отличие от специализированного западного образования, оно учит всему, и я мог работать кем угодно. И я был прекрасным сначала помощником арт-директора в журнале, потом арт-директором. Оказалось, что я умею все. В конце концов я открыл свою собственную дизайнерскую студию, и это было увлекательно. И я как бы думаю: ну, не сложилась академическая карьера, и бог с ней. И потом, по-моему, в 2000 году, я был в РГГУ и разговаривал с Юрием Афанасьевым, который сказал: «Ну, я знаю вашу книгу, вы же ее как диссертацию писали. Вам дали за нее ученую степень?» Я сказал: «Нет». — «Ну, давайте мы вам ее дадим». Я говорю: «Давайте».

В общем, нашли какую-то аспирантку, которая согласилась поработать за какую-то символическую плату, и она сказала: «Я все сама сделаю, езжайте себе домой». Я уехал домой, она написала реферат, нашла оппонентов, все организовала и через полгода звонит мне в Лос-Анджелес: «Срочно приезжайте, у вас такого-то числа защита, не забудьте про банкет».

Значит, прошла защита, они говорят: «Вам документ на каком языке выдавать?» Я говорю: «Мне на английском». И мне выдали вот такую красную книжечку в каком-то кожаном переплете, очень шикарную, и на ней был золотом оттиснут двуглавый орел.

А я все-таки уехал из Советского Союза, и документ с двуглавым орлом — это что-то такое вражеское, я просто был в абсолютной панике: что это я с двуглавым орлом, что это должно значить? Но самое главное, что когда я его открыл, там было написано по-английски, что Dr. Paperny is а doctor of culturology — слово, которого нет в английском языке. И я не стал из вежливости никого поправлять, но сам подумал, что вообще глупо, что такого слова нет, что есть там geology, psychology, philology — почему бы не быть culturology? И я стал писать имейлы всем своим друзьям: «Поздравьте меня. I аm a doctor of culturology» — и компьютер немедленно поправил, spelling, на cult urology, и я таким образом стал доктором культовой урологии.

Вернулась ли «Культура Два»?

Очень многие постановления начиная с 2000-х годов почти дословно повторяют постановления, которые были приняты в тридцатые годы. Например, о пропаганде гомосексуализма — почти дословно; об ограничении некоммерческих организаций; о контроле над добровольными обществами; об идее иностранного агента. Все вот эти идеи, связанные с границами и, как бы сказать, враждебной информацией, до такой степени точно дословно повторяют то, что было принято в тридцатые годы, что у меня даже иногда закрадывается подозрение, что в Думе кто-то сидит и говорит: «А вот этого мы еще не делали».

Наверняка это не так, наверняка это все тот же ветер времени, который подул опять в том направлении, и сознание людей стало работать под влиянием этого ветра, но оно как бы падает на привычные концептуальные схемы, поэтому, мне кажется, это до сих пор работает. И каждый раз, когда я приезжаю в Москву — был период, когда я приезжал очень часто, скажем, вот последние семь лет, исключая последние два года, я был практически 50% времени в Москве, — все говорили: «У нас наступила культура-2?» И я с жестокой улыбкой говорил: «Да». С таким некоторым садизмом.

Но, значит, дело в том, что даже если поверить мне, что такой механизм существует и что есть некое циклическое чередование вот этих двух разных культурных механизмов, — а я уверен, что оно есть, — то их фактура и фактическое наполнение всегда разные. Надо понимать, что даже если эта схема работает, она не будет выглядеть идентичной, хотя современность дает нам примеры, когда просто есть буквальное желание повторения, не знаю, скажем, «Триумф Палас» или, там, памятник Сталину, когда просто возникают демонстративные жесты повторения.

Кстати говоря, у меня был довольно короткий текст, который я попробовал написать, который назывался «Культура Три». Это был запрос издательства «Стрелка», они сказали: «Вот, на каком-то выступлении вы сказали, что теоретически могла бы быть культура-3, напишите нам об этом». И я написал, что, да, наверное, могла бы быть культура-3.

Сейчас я перечитываю этот текст, и он мне не кажется убедительным, но желание всех нас найти культуру-3, которая сняла бы бесконечные качания и установила бы новое счастливое будущее, было у меня тоже. Но сейчас, перечитывая эту статью, которой лет уже, наверное, восемь-десять, я думаю, что пока нет оснований говорить вообще о существовании культуры-3. Может, она наступит когда-нибудь.