Феминизм как борьба и знание

Гендерные исследования стартовали и развиваются в России уже, наверное, 25 лет. Они наследуют достаточно долгому историческому процессу различных фаз феминизма, или волн феминизма, как нынче принято говорить; за ними стоит более чем вековая история осознания неравенства между полами, политической и социальной борьбы за права женщин и выравнивание этих прав с мужчинами и осознания новой фазы неравенства, которая порождается уже новыми контекстами и новыми историческими событиями.

Поэтому, конечно же, на всем протяжении этого сложного пути формирования социального знания наука складывалась. Нельзя сказать, что это было вначале академическим дискурсом. Разумеется, нет. Прежде всего это была, конечно же, борьба за политические и избирательные права. Но по мере того как решалась одна из задач, на горизонте появлялась следующая. Следующим был доступ к образованию, к образовательным возможностям, а затем уже за равенство в профессиональной карьере, за возможность выстраивать свой собственный жизненный проект как женский проект. А затем уже и следующая задача — баланс между профессиональной карьерой и домашними, семейными и материнскими ролями или обязательствами.

Развитие шло постепенно и далеко не линейно. Проблематика неравенства, осознание того, что оба пола в очень разной степени представлены и символически вознаграждены за свои, так сказать, достижения, привело к тому, что социальное движение стало срастаться с академической наукой. Это институционализированное знание в виде возможности прочитать или прослушать академический курс, допустим, по социологии гендера, или по проблемам гендерной теории, или по социологии семьи, сопряженной с гендером; получить степени от бакалавра и магистра до кандидатской и докторской. Мы наблюдаем наличие журналов как средоточия экспертного знания. Таким образом, мы видим, что не только нормы подвинулись или раздвинулись и показали нам необходимость отслеживания проблематики неравенства, но и социология знания отреагировала на это формированием академических дисциплин.

Безусловно, социальная норма отношения к женщине, отношения к ее обязанностям в публичной и приватной сфере изменилась. И для этого понадобился очень долгий период времени во всех странах. Далеко не каждая страна демонстрировала, скажем так, синхронность даже с нашими внутренними российскими проблемами. Например, в то время когда наши бабушки уже вовсю получали образование и работали по специальности, то есть сочетали и задачи материнства, и профессиональную карьеру, в Германии, например, только в 1969 году домохозяйки испрашивали письменного разрешения у мужей — в Германии! — относительно того, могут ли они пойти на работу. И вот с этой справочкой из дома они шли к своему работодателю. Но теперь, если мы посмотрим на некоторые инициативы немецкого парламента, мы можем увидеть, что там несколько лет назад законодательно принят запрет на присутствие образа домохозяйки в медийной рекламе.

Поэтому то, что на законодательном уровне возникла и поддерживается некая политкорректная норма относительно того, как должен выглядеть образ женщины, которая всегда рекламой ставилась в позицию квазиребенка, которому эксперт, конечно же мужчина, транслировал некое знание, а она уже воспринимала это знание и далее пользовалась им в повседневности. Этот образ заведомой иерархии или неравенства исчез в немецком культурном контексте. Но не в нашем! Это в нашей стране, которая, в общем-то, опережала немецкий культурный контекст по степени равноправия, закрепленного на уровне Конституции и других законодательных актов, конвенций, подписанных страной еще в советское время и которые были продолжены в постсоветское время.

Сейчас так называемый консервативный поворот также показывает нам возможность распрощаться с некоторыми нормами гендерного равенства, которые были достигнуты нашими матерями, отчасти нами самими, и в этом смысле борьба с патриархатом может вступать в следующую фазу. Она может быть постпатриархатной, как в России, или неопатриархатной, как в странах с исламским фактором. Это показывает нам, что патриархатное наследие не исчезает. Оно видоизменяется. Тому способствует, безусловно, глобализированный процесс трудовых миграций, сложные конгломерации стран с различным культурным и религиозным уровнем развития, например Евросоюз как надгосударственная категория, объединяющая страны с очень различными культурными и гендерными режимами.

От биологии к социологии

Гендерные исследования прежде всего содержат социально-критическую позицию. Это не апологетика прокламируемого равенства, а социально-критический взгляд, который позволяет реконструировать и обнаружить в том числе скрытые неравенства. И чем нам помогает в этой ситуации категория гендера? Гендер сам по себе пережил достаточно… почему мы возвращаемся к дефиниции? Казалось бы, все ясно. Одно дело — пол, его биологические коннотации, связанные с генеративными различиями, и, кстати говоря, он вовсе не так уж непроблематичен, потому что современные исследования показывают, что у нас есть и гонадный пол, и хромосомный пол, и морфологические признаки. Вся эта картина движется, меняется и далеко не так уж однозначна.

Тем не менее по отношению к биологически понимаемым различиям предложили еще одну категорию гендера, которая тоже претерпела свою историю. И мы воспринимаем гендер уже не просто как социальные коннотации мужественности и женственности, то есть как те представления о том, что надлежит мужчинам, а что — женщинам. Мы уходим от этого узкоролевого понимания, мы понимаем, что гендер сегодня — вовсе не самодостаточная категория, и мы должны обязательно рассматривать ее в совокупности с другими измерениями: этничности или расы, возраста, социального положения и сексуальной ориентации. И тогда получается, что нам нужен не просто гендерный подход, нам нужны так называемые интерсекциональные исследования, которые связывают гендер с другими очень важными признаками, позволяющими нам на пересечении этих признаков обнаружить скрытое неравенство. Сам по себе гендер еще мало что может сказать.

Когда мы уходим от полоролевого подхода, связанного со структурным функционализмом (прежде всего это Толкотт Парсонс, Майкл Киммел и другие), то есть от ограничения и узости понимаемой роли, которая навязывается человеку как объекту социализации, в плане которой он не вправе и не может расстаться с этой ролью, несет ее на себе, как улитка свой домик, мы переходим к другим социальным конструктам — например, к пониманию гендерной идентичности как конструируемой. Это ресурсы интеракционизма, это ресурсы этнометодологии, и, конечно же, самой доминирующей дисциплины или направления теоретического — я имею в виду социальный конструктивизм Лукмана и Бергера, который венчает всю цепочку перебираемых подходов и показывает, что в современном понимании гендер теперь понимается как делаемый и достигаемый, а не как заранее предписанный аскриптивный пол, с которым мы не можем расстаться.

Оказывается, этот пол имеет определенные континуумы. И мы понимаем, что градации пола от гегемонической маскулинности до софти-маскулинности, или от подчеркнутой женственности до женственности, которая сродни андрогинному образу, все эти градации, эти градиенты гендера, в общем-то говоря, сконструированы и укладываются в некое понятие doing gender или «делание пола». В зависимости от контекстов социального взаимодействия это, конечно же, ресурсы интеракционизма, феноменологии, этнометодологии. Мы понимаем, что пол становится таким биографическим проектом, в котором индивид занимает очень активную роль. Это не просто объект приложения социализационных усилий, это соучаствующий агент, соучаствующий субъект, реагирующий, примеряющий на себя различные гендерные дисплеи.

Он постоянно нуждается в том, чтобы не только отыгрывать этот дисплей, но и быть поддержанным в этом дисплее. Таким образом, не только он или она реагирует на окружающих людей с точки зрения категоризации их по полу, но и себя предлагает категоризировать по полу, и на этом строится социальная коммуникация. Это сюжет, показывающий нам, что мы должны быть компетентны в этом процессе. Мы как бы надеваем эти маски в разной степени градиента пола в разных контекстах, и мы становимся в этом плане людьми, которые компетентно пользуются ресурсами своего гендера. Сегодня мы воспринимаем гендер как делаемый достигаемый статус, но при этом не ограничиваемся исключительно уровнем социального и межличностного взаимодействия. Гендер стал пониматься более широко — как социальный институт, как гендерный порядок, как гендерный режим.

Это расширяет поле гендерных исследований, предлагая нам новые проблематики поиска этого скрытого неравенства, например на рынке труда или в системе образования. То, как мы должны воспитывать и социализировать детей, как должен быть организован не только прямой план урока, где мы можем обучить мальчиков и девочек математике, но и скрытый, когда гендерный дисплей учительницы, безусловно, отражая феминизированность этой отрасли, тоже определенным образом воздействует и стимулирует учеников в зависимости от гендера либо на исполнительность и послушание, либо делая послабление активизму, некоторой легкой агрессивности, стремлению к достижительности тех, кого мы считаем мальчиками.

Другие времена — другие контракты

Говоря о женских ролях, мы должны воспользоваться словарем современной гендерной теории и привлечь термин, предложенный в свое время шведской исследовательницей Ивонн Хирдман, — «гендерные контракты». Гендерные контракты обнимают такое поле соотнесенности мужских и женских ролей, которые являются доминирующими, характерными для широкого количества мужчин и женщин в стране — что в советское время, что в постсоветское.

Типичный советский гендерный контракт заключался в том, что женщина исполняла не только материнско-домашне-семейную роль как очень важную в советское время, поскольку на протяжении всего советского периода советское государство приложило колоссальные усилия, чтобы деприватизировать материнство и поставить его на службу всему государству. Материнство перестало быть приватным проектом и стало общественным проектом. Выходить замуж и рожать и работать одновременно — это и составляло суть гендерного женского контракта. Он так и назывался: «мать и профессионально работающая женщина».

Мужская роль заключалась далеко не в таком же эмансипаторно понимаемом виде женской гендерной роли, а гораздо более патриархатно. От мужчины требовалось прежде всего быть добытчиком, то есть быть кормильцем. Что изменилось в постперестроечное время? В этой мужской роли ничего не изменилось. Но женская гендерная роль значительно более серьезно дифференцировалась. Гендерный контракт матери и работницы дифференцировался на вполне себе легитимную роль домохозяйки. Более того, гламурной домохозяйки. Найти себе хобби, заняться публично демонстрируемым дисплеем беременной жены, которая готовится к родам, а затем участвует в процессе ранней детской социализации, водя своего ребенка на всевозможные занятия, развивая его, — это вполне приемлемая социальная роль, которая заняла себе место в семейном ландшафте.

Но, помимо всего прочего, появились и другие, гораздо более рыночные коннотации. Я имею в виду и гламурных дам на содержании, и гораздо более жесткие рыночные варианты, вытекающие из этого сценария. При всем этом появились также и такие женщины, как бизнес-леди, то есть те, которые сильно сократили проект материнства и, может быть, даже отказались от него в пользу карьерных устремлений. Этот женский гендерный контракт очень сильно диверсифицировался, а вот мужской — нет, и, безусловно, эта ситуация создала дисбаланс.

Женщины отходят от патриархатно приписанного понимания того, что так важно заниматься домом, детьми и прочим. Они хотят еще и чего-то другого. Важность и ценность полученного образования укоренилась, апроприировалась женскими поколениями и расценивается как собственное достижение, с которым они вовсе не готовы распрощаться. А вот мужчины в этой ситуации нагружены, во-первых, представлениями о том, что ты должен по-прежнему исполнять свой долг, что называется, «зарабатывай и приноси домой». Во-вторых, от них ожидается, что они будут гораздо более эмпатийными партнерами по отношениям внутри семьи, они будут гораздо более участвующими отцами. А где, простите, на это время? Это время можно взять, только урезая свой профессиональный проект по занятости, но одного решения или желания самого мужчины или отца семейства тут недостаточно.

Проблема отцовства — это одна из самых загадочных и самых интригующих областей гендерных исследований, так как то, что такое идеальная мать и что надлежит делать матери, как она должна организовывать свою повседневность, — на эту тему у нас очень много и данных, и дискурсивных текстов. Какую женщину ни спроси, она, безусловно, тут же, с ходу нам об этом расскажет. Но что такое отец? Это тайна за семью печатями. В этом плане дискурсивность отцовства как такового заключается не просто в его ценности — никто не против, что быть отцом важно и престижно, и никто с повестки дня не снимает эту жизненную и социальную задачу, — но в так называемом fathering, то есть в практике отцовства. Каковы компетенции отцовства именно в отличие от материнских компетенций? И почему, главное, вокруг этого так много молчания или недомолвок?

Советская история сложилась таким образом, что разрушение приватно-патриархального проекта привело к неравноценности эмансипации мужчин и женщин. Если материнство прежде всего интересовало государство с точки зрения пополнения трудовой рабочей силы, взаимоотношения матерей с детьми складывались напрямую с государством — то есть это был уже не приватный, а государственный проект, — то мужчины в этом плане были подорваны в самом основании своей патриархатной власти. Их доминированию пришел конец на очень долгие десятилетия советской истории. Мужчину можно было мобилизовать и изъять его из семьи. И кто защищал от безденежья семью? Государство. Вся система общественного призрения, общественной помощи, пособий, мобилизации, бесплатного образования и медицины создавала видимость того, что, в общем-то говоря, и без отца можно вполне себе существовать.

Тем не менее позднее советское время показывало, что типичным конструктом являлась двухкарьерная и двухбюджетная семья. На один бюджет никто прожить не мог. Далеко не приветствовалась в социальном плане неработающая женщина, то есть у нас была статья за тунеядство, поэтому отец в той или иной степени в усеченном варианте присутствовал в семье, но он большей частью работал. Поэтому мать воспитывала детей, скажем так, отраженным авторитетом отца. «Если бы отец был дома, он бы тебе всыпал», — говорила она своему нерадивому сыну. Отцовство постперестроечное было точно таким же занятым. Кроме того, отцы и сами были в некотором недоумении относительно формулируемой личной компетенции: «Будет отец, если таки выдастся свободная минутка». И вот такой «воскресный отец» чаще всего вел ребенка на спортивные занятия или играл с ним, но в меньшей степени делал вместе с ним домашнюю работу.

Мы понимаем, что специфика этих домашних обязанностей по-прежнему консервировала неравенство с точки зрения вовлеченности в домашний труд. Поэтому что такое отцовство нынче — это очень интересный вопрос. И мы можем его реконструировать, отслеживая отцовские практики в различных социальных средах. Например, с этой целью я проводила фокус-группы среди рабочих и среди представителей среднего класса на предмет и конструкта маскулинности, и отыгрываемой роли отцовства. И, оказывается, они настолько различны! Это говорит о том, что социальные различия, связанные с темой отцовства, очень существенны.

Средний класс воспринимает свою главную задачу по отношению к жене и детям как возможность взять и нести бремя ответственности, и это говорит, что отцовство и маскулинность в данном варианте — это такой отношенческий конструкт, зависимый от того, как меня оценивают получающие мою заботу члены моей семьи. А вот в среде рабочего класса совсем другая картина. Оказывается, здесь быть настоящим мужчиной и отцом (даже в меньшей степени отцом, а именно мужчиной) — это значит обладать золотыми руками, умением что-то сделать своими руками. И уже в зависимости от этого все остальное приложится. Это абсолютно автономный мужской проект.

Все это говорит о том, что отцовство сегодня по социальным средам распределяется очень интересным способом. Откуда идет запрос на него? Женщины, которые связаны по семейным и партнерским контекстам с мужчиной, формулируют запрос на большую его вовлеченность. Будучи вовлеченным, отец будет находить очень важный опыт для себя в этих взаимоотношениях, ценить его. Понятно, что это социальные группы среднего класса. Понятно, что в этой социальной группе детей не будет много. Но это уже заявка на то, чтобы отцовство в этой группе было другим, отличным.

Так что отцовство остается очень сложным проектом, но тем не менее медленно показывающим свое веерное разнообразие. И мы видим, что этот пейзаж теперь становится далеко не таким монотонным.