Interview

«Сегодня народ выбрал этот путь»

Source:Colta.ru

ОУ приводит текст данного после аннексии Крыма весной 2014 года интервью социолога и переводчика Бориса Владимировича Дубина (1946–2014), посвященного социальным переменам в России 2010-х годов и тем обстоятельствам, которые их подготовили.

— С каждым днем общество в России все больше раскалывается. События на Украине и в России приводят ко все возрастающей агрессии на любом уровне. Откуда вдруг это взялось?

— Эта ситуация складывалась достаточно долго. Еще в середине 1990-х начался спад первоначального реформаторского импульса — сначала наверху, во власти, а потом в тех слоях, которые раньше воодушевляла идея возможности изменений. И постепенно стали выявляться более привычные для России продержавные ориентиры. Тогда еще очень умеренно, потому что Советский Союз был относительно близок и с ним не хотелось никаких аналогий. Это то, чего Ельцин всерьез хотел и с чем на этом пути у него колебаний, по-моему, не было, — отойти от советского и прийти к чему-то другому. То ли к российскому, которое было до советского, то ли к западному, но точно от советского. В 1993–1994 годах война вбила первый гвоздь, и началось расставание с идеей изменений и возможности какого-то другого пути. Начались поиски — то национальной идеи, то «старых песен о главном». И уже где-нибудь к 1995–1996 годам можно говорить об отказе от эйфории, связанной с перестройкой. Во время выборов поддержка участникам реформ доставалась лишь по инерции. Многие голосовали за Ельцина поперек себя, чтобы как-то спасти ситуацию или какое-то время еще удержать ее в относительно здравом состоянии.

Но кроме идейной, идеологической стороны дела гораздо более серьезные вещи происходили на социальном уровне. Шел процесс все более резкого отрыва верхов от низов, разрыва между молодыми и старыми, между центром страны и всей остальной периферией. Россия — страна гигантской периферии, и это очень серьезное историческое, культурное, социальное, экономическое обстоятельство. После дефолта 1998 года страна была готова к Путину — к тому, кто наведет порядок. Большинство тогда, по опросам ВЦИОМа, а потом «Левада-центра», не видело ничего тревожащего в том, из каких кругов и из какой профессии вышел Путин, не видело в КГБ ничего страшного. Советское вообще перестало пугать, а кроме того, всегда существовал миф о том, что КГБ — последнее место, где сохранился порядок. А порядок, конечно, понимался по-советски: субординация, иерархия — другого представления о порядке не было.

Самое главное — происходит процесс разложения социума. Раньше мне казалось, что все-таки в России есть какие-то уровни существования коллективного, которые не затронул процесс распада. Но сегодня я думаю, что нет угла, не затронутого этим распадом.

Уже на первом и втором путинском сроке (и тем более на третьем, под псевдонимом, и на четвертом) страна превратилась в придаток к телевизору. Тогда исследователи общественного мнения осторожно, между собой, обсуждали, что, вообще говоря, мы изучаем эффект СМИ, а не общественное мнение, о котором не может быть речи. Сформировалось то, что мы тогда, не сговариваясь, начали называть большинством, а уже совсем недавно Кирилл Рогов назвал «сверхбольшинством»: специфическая опора для утвердившегося в стране типа президентства. Это некоторый новый тип массы, он отличается от массы, которую знали классики обществоведческой мысли и которая так пугала Ортегу-и-Гассета и других мыслителей. Сегодня масса рассеяна, она не может действовать в собранном виде как некий субъект, но ее вполне достаточно, чтобы поддержать руководителя. Начиная с маленькой кавказской войны 2008 года стало понятно, что эта виртуальная, рассеянная масса стала на самом деле силой. Когда начинаются реальные события, они готовы поддерживать, и поддержка вырастает до трех четвертей и даже до 80%.

Объявленный в 2008 году по всему миру экономический кризис немного задержал развитие ситуации, и процесс сплочения вокруг первого лица замедлился. А во время событий вокруг Крыма оказалось, что буквально за несколько недель ситуацию можно изменить. Это, конечно, возможно только с подготовленным большинством, с фактически зачищенной площадкой оппозиционных СМИ. И, судя по тому, как все было проведено уже в военно-политическом смысле, эта операция была разработана достаточно давно и в деталях.

— Но они же не могли подготовиться к тому, что на Украине будет Майдан?

— Почему не могли? При том, как они обделались в связи с «оранжевой» революцией 2004 года, было бы очень разумно с их стороны начать готовить такого рода сценарии, и готовить их очень технологично, четко. На Украине сработала модель, которая проявилась в 1991 году в России, я ее называю «проигранная победа». Победили — и несколько месяцев власти и элиты не знают, что делать. Украина зависла, а Россия расценила это как момент слабости. Укус змеи произошел именно в этот момент и был, видимо, хорошо подготовлен.

На Украине произошла мобилизация всего общества. А в России имел место очень сложный процесс, который недооценили профессионалы, в том числе и я. Такого уровня консолидации вокруг первого лица не было никогда. Никогда не было такого уровня поддержки военных действий и одновременно совершенно иррационального озлобления против всего мира. Не хочу быть пророком, но, может быть, Россия в лице ее сверхбольшинства приняла сегодня историческое решение, которого в истории страны никогда не было. В конце концов, 1917 год никто не выбирал — люди примерялись к обстоятельствам. А сегодня народ выбрал этот путь. За три-четыре недели руководитель страны ухитрился поставить на голову не только российское общество, но и весь мир. Никто не предполагал, что это может произойти в такие сроки, с такой резкостью, при таком уровне поддержки — и замешательства практически всех сил в мире, которые не могут выработать систему ответов.

— Что могло привести к такому эффекту? Стойкость рейтинга Путина? Желание найти этот самый «особый русский путь»?

— Самая болезненная точка — это самоопределение русского как державного. Россия должна быть великой державой, великая держава — это та, которой боятся. Если уважают, тоже неплохо, но лучше, чтобы боялись. Мы с коллегами всегда описывали комплекс «особого пути» России как компенсаторный. С хозяйством плохо, сами ничего всерьез изменить не можем, власти обкрадывают налево и направо — компенсация за эти вещи выражается в поддержке «особого пути», на котором Россия якобы всегда и становилась великой. На самом деле Россия становилась великой именно тогда, когда выходила на общий путь с большей частью мира, находила общие ориентиры. Но компенсаторика побеждает, и в итоге людям нравится, что Россия ухитрилась поставить на голову весь мир. О чем еще может мечтать хулиган во дворе? Чтобы все вокруг боялись. Маленькой репетицией всего этого — гордости, своего пути — была Олимпиада. Она власть очень укрепила.

Ситуация на сегодняшний день мне кажется очень гнилой в социальном смысле, потому что уровень единения большинства все-таки эйфорический и виртуальный. Не надо забывать, что это умственные и словесные игры безответственных людей. Эти 60, 70%, сколько бы сейчас ни набралось этого сверхбольшинства, — это люди, которые никогда ничего не решали в жизни за пределами своего частного существования, да, кажется, и там мало что у них получалось. Поэтому эти заявления о поддержке, о доверии, одобрении и так далее — это все крики озлобленья и эйфория особого момента. Скоро они заметят рост цен — обычно кивали на то, что начальство разворовывает, а теперь придется кивать на Крым.

— Это самое большинство вполне готово подхватить, например, подсказку про «национал-предателей»…

— Требовать расстрела национал-предателей они пока на улицу не выходят. Но главное произошло, настроения большинства очевидны. Конечно, сейчас увольнений будет все больше и больше, и это связано, во-первых, собственно с отношением к Крыму, российской армии и первому лицу, но шире — с поддержкой неоимперского, неодержавного проекта. И я не исключаю, что приказы к уничтожению будут поступать не сверху, а на гораздо более низких уровнях. Вот МГИМО — они же не постеснялись уже сформулировать причину увольнения профессора [МГИМО Андрея] Зубова как «антикрымскую политику». Она может быть обозначена и по-другому — антиправославная, например. Преподаватель может показаться недостаточно православным, чтобы излагать свой взгляд на историю России.

— Недостаточно русским он может оказаться? В перспективе вы видите почву, например, для антисемитизма?

— Вполне. Антиукраинизм мы уже видим. То, что в России почти не осталось евреев, никогда не мешало антисемитизму: антисемитизм без евреев — это известный исторический феномен, который в самых разных странах был, даже в Великобритании. Поэтому дальше будут делить на чистых и нечистых. Какая-то форма «охоты на ведьм» — не обязательно, повторяю, с самых верхов. И это тоже очень интересный прецедент.

Мы догадывались, что в нацистской Германии и в сталинском Советском Союзе не все происходило исключительно под влиянием прямого насилия. Кое-что делалось вполне снизу. И теперь мы понимаем, как это могло происходить, например, в «деле врачей» и с антисемитизмом конца 1940-х — начала 1950-х годов. Здесь многое исходило не сверху, а из самых разных слоев, включая самые донные, самые нижние, которые наконец благодаря сложившейся ситуации получили возможность почти не только открытого, но даже победоносного выхода в публичную сферу. Поэтому, конечно, все эти решения, принятые наверху, принятые посередине и принятые абсолютным большинством населения, повлекут очень серьезные последствия — не только для нас, а для всех, для мира и, наконец, для наших детей, включая еще не рожденных.

— Последствия какого рода?

— Во-первых, предстоит экономический крах. С политическим отрезвлением сложнее, поскольку никакой другой политики, кроме кремлевской, нет, а у культурной общественности — полная растерянность. Самое главное — происходит процесс разложения социума. Раньше мне казалось, что все-таки в России есть какие-то уровни существования коллективного, которые не затронул процесс распада. Но сегодня я думаю, что нет угла, не затронутого этим распадом. Здравые, казалось бы, люди готовы верить совершенно немыслимым глупостям, отстаивать мнение, которое они никогда в жизни не считали своим, впадать в раж, терять голову и способность к критическому мышлению. Не говоря уже о потере человеческой солидарности, желания понять другого. Теоретически мы думали, что это состояние привычности, бессилия, общего неучастия, раздробленности, размазанности, рассеянности будет приводить к гниению и загниванию строя. Но оказалось, что можно быстро перевести его в состояние экстраординарности, очень свойственное России. Чрезвычайность — это мощное орудие власти, которая другими способами не может воздействовать на население.

И вот это, собственно, мне кажется самым серьезным. Мы наблюдаем, как Россия вытесняет проблемы, сдвигает, смещает на другие регионы, на других людей, ища в ком-то врагов, а в ком-то — материал, из которого можно лепить все, что нужно. Я думаю, что Украина выплывет из нынешней ситуации, но не уверен, что выплывет Россия. Она — настоящая жертва, причем жертва, которую совершенно не хочется жалеть после того, какой выбор сделала подавляющая часть населения. Так что им самим — нам — распутывать весь клубок проблем и нести всю тяжесть расплаты за принятые сейчас решения.

— Как вы расцениваете сейчас протестную активность конца 2011-го — 2012 года?

— Тогда многие думали, что это начало чего-то. Но это был знак конца. «Последний парад наступает». Его, конечно, можно продлить — вот опять до 60 тысяч вышли на «Марш мира». Но мы вступили в ситуацию, где это не будет иметь никакого значения. А если будет, то очень отдаленное, не сегодня. Само состояние социальной материи оказалось таким, что меры, которые мы принимали для ее сплочения и оздоровления, выглядят лабораторными экспериментами во время эпидемии.

Можно дождаться очередного потепления, можно попробовать сплотиться, но пока нет оснований считать, что это станет на сколько-нибудь устойчивые рельсы и будет пройдена какая-то точка невозврата. И есть все основания думать, что впереди будет существенно хуже для всех.

— Вы для себя лично какой рецепт выбрали?

— Меня перспектива маргинальности и одиночества не беспокоит — в этом климате я привык жить, для меня это не страшно. Меня беспокоит другое: рвутся связи между людьми, которые были вместе, и между страной и большим миром, которые, казалось, худо-бедно, но за последнюю четверть века начали завязываться.

Я буду продолжать делать то, что я делал, и по возможности вместе с людьми, с которыми я это раньше делал. Но я впервые в жизни задумался о том, что, может быть, молодым людям надо уезжать. Ситуация сильнейшим образом скажется на их жизни — духовной, душевной, умственной, деятельной — и будет иметь самые серьезные последствия, от медицинских до гражданских.

Фотография на обложке: Митинг-концерт «Мы вместе!» в поддержку референдума в Крыму. Москва, 18 марта 2014 / Глеб Щелкунов, Коммерсантъ