Становление понятия идентичности

Это понятие возникло в Западной Европе, конечно, вместе с появлением паспортов, прежде всего удостоверений личности. Это довольно интересная отдельная тема, но в двух словах скажу, что возникновение паспорта как понятия связано с выездом за границу. Паспорт — это разрешение на выход из порта. В XVIII и в первой половине XIX века никаких разрешений для внутренних перемещений не требовалось.

И эта ситуация сохранялась во многих странах до XX века, да и сейчас, в общем, удостоверение личности или ID скорее касается водительских прав или читательского билета и прочее. Но для репрессивных систем, для репрессивных государств, конечно, важны именно внутренние паспорта. В России это паспорт для перемещения из города в город, поскольку все коммуникации были очень жестко предопределены. Барьеры — шлагбаумы, будочники при въезде в город и прочее; для крестьян — разрешение покинуть деревню.

Но по мере модернизации, по мере разрушения сословного порядка, закрытых обществ и превращения их в открытые, по мере индустриализации и увеличения мобильности населения начала формироваться особая культура больших городов. И возникает система заимствования образов жизни, ориентация на повышение статуса, на возможность перейти из одной группы в другую. Возникает очень много механизмов, которые приходят на смену традиционным кодексам поведения. Возникает мобильность и перемешивание. В городе появляются те группы населения, которые раньше были дискриминируемы или не допускаемы.

Соответственно, в этих условиях возникает ситуация очень быстрого социального усложнения жизни — то, что социологи называют социально-структурной дифференциацией.

Именно в этой среде возникает, собственно, современная личность. Личность, которая вынуждена учитывать требования разных групп институтов и формировать свое собственное отношение. То есть, собственно, возникает явление «Я», независимой личности свободного поведения, которая должна, конечно, учитывать требования самых разных институтов и групп в своем поведении. Во-первых, такая ситуация создает очень сильное напряжение — конфликты ценностей, конфликты норм поведения, конфликты между запросами и возможностями их реализации. А во-вторых, возникают внутриличностные конфликты, которые и начинает исследовать психология.

Одним из первых, кто использует понятие идентичности, был Фрейд. То, что он описывал, — это конфликт между внешними социальными требованиями, которые как бы сформулировали супер-эго, «сверх-Я», такого контролирующего начала, социального начала, и внутренними желаниями, интенциями, запросами, которые не всегда соответствуют требованиям внешней морали и порождают сильнейшие внутренние конфликты, фрустрации, депрессии, болезни и прочее.

Ну и позднее сама эта идея психоаналитическая дала целый толчок для исследований идентичности. Здесь классическая, конечно, работа Эрика Эриксона, который показал, как формируется ядро самоопределения, самоотождествления, самопознания, возрастные фазы и условия, при которых происходит становление личности.

Трудности самоопределения

Очень важны здесь, конечно, побочные проблемы, которые возникают. Это проблемы доверия, проблемы социального капитала и проблемы множественности ролевого поведения, то есть как человек вписывается в усложняющееся общество.

Появляются очень интересные исследования, как человек меняет идентичность, как он выходит из своей культуры — допустим, эмигрант, приезжая в страну, — как он меняет свое прежнее чувство принадлежности, структуру принадлежности и как он принимает другую идентичность.

Знаменитая работа Томаса и Знанецкого «Польский мигрант в Америке» построена именно на этом. Или исследование Альфреда Шюца «Чужак» — о том, как происходит вписывание чужака, человека извне, в какую-то группу. Вначале он занимает маргинальную позицию, в этом смысле объединяет нормы двух общностей, а потом, через какое-то время, в случае удачи, он принимает групповую культуру, групповые требования.

Если говорить о нашей стране, мы имеем дело с обществом незавершенной, или неудавшейся, или частичной модернизации. Поэтому все предшествующие стадии могут проявляться одновременно, но иногда просто разнесены по разным группам. В любом случае именно это создает и напряжение, и неопределенность идентичности, и конфликт идентичности. А учитывая и тоталитарное прошлое, мы имеем еще и дополнительные проблемы, сопряженные с адаптацией отдельных индивидов или целых групп к репрессивному государству. Во многих случаях травмы несостоявшейся модернизации или неудача эволюции приводят к появлению ориентации на самые простые образцы выживания и приспособления.

Но если говорить о коллективной, этнической идентичности, здесь чрезвычайно важным механизмом является то, что я называю негативной идентичностью. Это довольно сложная структура, самоопределение от противного. В обществе, где подавлена возможность открытой политической конкуренции, открытого достижения, открытой возможности самореализации, соответственно, нет условий для формирования сильного «Я». И возникает очень сложная зеркальная структура зависимости от значимого другого, но такого, который воспринимается негативно. Чтобы было понятнее: для нас, для национального сознания ориентиром всегда является Запад. Это было и в самом составе русской культуры, которая всегда хотела стать такой же, как Европа, но всегда опасалась этого.

Это порождает чрезвычайно сложный комплекс неполноценности. И вот эти точки как бы определяют границы национального сознания. Мы, русские, мы, советские, находим себя и определяем себя, если говорить о национальной или этничной общности, именно в этом диапазоне — между развитым Западом и отсталой Азией, или азиатчиной, вот в промежутке. Это создает чрезвычайно сильное конфликтное такое ценностное поле напряжения.

Русские описывают себя через такие определения, как «простые», «открытые», «терпеливые», «готовые помочь», «гостеприимные», «ленивые» и так далее. Вот про немца или англичанина вы не скажете «простые». Там, напротив, на первом месте стоят «культурные», «воспитанные», «с чувством собственного достоинства». А здесь — «простые», «открытые» и «терпеливые». Терпеливые по отношению к чему? Это как раз указывает на открытость государственному давлению и отсутствию собственных самодостаточных определений.

Вот эта бескачественность, или ощущение себя жертвой, терпеливость к анонимной силе давления, анонимной силе принуждения предполагает наличие механизмов компенсации. И компенсация вот этой зависимости, чувства ущемленности, негарантированности своего существования, зависимости от произвола реализуется в идее принадлежности к великой державе.

Как россияне видят себя?

Америка — с одной стороны, утопия всего того, что мы хотели бы иметь у себя: высокие стандарты жизни, технологическая развитость, мощь державы. С другой стороны, это враг, военный противник, это источник заговоров и враждебной деятельности против нас самих. Или, как у нас говорят на фокус-группах люди: «Я с детства…» Дама 65 лет говорит: «Я с детства, с детского сада знала, что Америка враждебно настроена по отношению к нам и хочет нас уничтожить». То есть все время двойная структура. Холодный, рациональный, капиталистический Запад, а мы теплые, душевные, открытые, гостеприимные и прочее, прочее. Вот эта вот оппозиция — она чрезвычайно важна, она пронизывает все структуры общественного сознания.

Когда мы спрашиваем, что у вас связывается с идеей вашего народа, первое — это наше прошлое, наша история. Под этим понимается исключительно вот формирование империи, великой державы, колонизации огромного пространства. Второе — это наша территория, громадность территории. А третье — вот то, что усиливается в последние годы: это военная мощь, вооруженные силы. Уходит из структуры коллективной идентичности гордость за великую русскую литературу, за космос (потом что это рутинизируется), за науку. А на первое место выходят наличие огромных природных богатств, громадность территории, то, что не сделано руками.

Как раз модерные достижения не являются основанием для коллективного самоуважения. Нет сегодня таких вещей, которые бы порождали вот чувство коллективной гордости, кроме громадности страны, пусть пустой, и демонстрации силы. Это именно для последних лет чрезвычайно важные изменения.

Ощущение нарастающей стагнации и неудавшихся реформ, неудавшегося превращения России в демократическое правовое государство порождает, именно по механизму негативной идентичности, прославление прошлого и идентификацию с символами, значениями позавчерашнего дня, что тоже очень важно. Это один срез коллективной идентичности. Другой — это вертикальная идентичность. Это определение себя через отношение к власти. Опять-таки оно чрезвычайно двойственное.

С одной стороны, власть монополизирует право на выражение коллективных ценностей и интересов. Это идея безопасности, это идея территориальной целостности, это гордость за победу. Совершенно неслучайно здесь произошла смена опорных символов. Если в советское время главный праздник — это была революция 1917 года как начало нового летоисчисления, коренной символ вот формирования нового, принципиально нового государства и, соответственно, ориентация в будущее строительство коммунизма, обетование совершенно всеобщего счастья и благополучия, то в последние годы революция вытеснена из сознания, она дисквалифицирована, потеряла всякую ценность и символическое значение.

И основная роль вот такого функционального опорного символа коллективной идентичности перешла к 9 Мая — победа над фашизмом, соответственно, демонстрация силы, торжества, морального права и возможности диктовать свою волю другим странам, оправданность в этом смысле создания социалистического лагеря. Ну, и оппозиция, естественно, по отношению к Западу. Это вот тоже важно учитывать при смене структуры коллективной идентичности. Но 9 Мая, помимо такой гордости, безусловно, навязанной в последние годы, несколько искусственной и такой истерической, означает реанимацию и мифологизацию прошлого русского, потому что нынешнее руководство страны — оно апеллирует через 17-й год, через советское прошлое, через революцию к имперскому прошлому, к имперской стилистике.

И результат этого — крайняя мифологизация самих исторических представлений, а соответственно, и понимания нашего генезиса, происхождения нас как коллективной целостности. Возникает совершенно мистическая идея тысячелетней России — без структурного, без социального прошлого, — мистического тела России, которое одно и то же на протяжении всего этого тысячелетия, хотя вы понимаете, что и язык, и этнический состав, и социальное устройство, и культура изменились за это время принципиально.

Вот этот вот процесс мифологизации прошлого — он, конечно, не случайный, и он не естественный, не самопроизвольный. Это отражение той идеологической политики, которую проводит нынешнее руководство. По сути дела, нынешняя технология господства строится как раз на чисто консервативном подавлении растущего многообразия в обществе, которое, собственно, и является выражением развития или эволюции, модернизации, то есть усложнения социальной структуры.

Мы имеем дело с фазой растущей примитивизации общества. Ну, деградации — сильно сказано, но нового застоя, с очень примитивной коллективной идентичностью, примитивизацией этой коллективной идентичности и отсутствием будущего. Одно из наших направлений исследований — это исследование времени, и, в частности, сокращения горизонтов планирования как на индивидуальном уровне, так и на коллективном. То, что мы наблюдаем в последние три года, — это исчезновение представлений о будущем.

Мы как страна и как общество переходим в режим, который бы я сформулировал «и так далее». В лучшем случае мы живем надеждами позавчерашнего дня, установками вот этого советского дефицитарного прошлого. Это проблема, которая может быть решена только одним образом: восстановлением межгрупповых коммуникаций, связей, расширением дискуссий в обществе и пониманием тех причин, которые привели к нынешнему застою, к нынешней примитивности, одномерности нашего коллективного самосознания.