В наши дни отношение к современной экономической теории двояко. С одной стороны, она приветствуется как «вершина» социальных наук, инициирующая новые направления исследований в социологии, истории и праве; с другой же, клеймится как образец лженауки. С начала 1970-х годов посягательства экономики на социологию, историю и право стали частыми явлениями и породили множество споров в научном сообществе.

Для Манкура Олсона и Джона Ролза гипотеза «рационального выбора» стала своего рода центральной парадигмой и оказала пагубное влияние на множество других авторов. Большинство из нас, иногда даже не отдавая себе в этом отчета, использует слова, напрямую связанные с ядром этой гипотезы, например «эффективность», «оптимизация» и родственные формы, такие как «оптимальное решение» или «оптимизация процесса». Этот обыденный экономический лексикон проникает повсюду. В то же время употребление такой лексики в политическом контексте на международном уровне сталкивается с сильным сопротивлением (как это показали масштабные демонстрации антиглобалистов в Сиэтле и Генуе в 2001 году). Научные же основы гипотезы рационального выбора и даже концепции «невидимой руки» в настоящий момент подвергаются большому сомнению. Сам факт того, что в 2002 году Нобелевскую премию получил Даниэль Канеман, один из руководителей группы экспериментальных психологов, продемонстрировавшей ошибочность используемых в экономике предпосылок о рациональности, свидетельствует о том, что в экономической науке назрели изменения.

Неоднозначность и кризис экономической теории

Данная ситуация связана с весьма неоднозначным статусом экономики. Научный анализ — деятельность, обладающая точными специфическими правилами и содержанием, — в данном случае явным и неявным образом смешивается с консультированием. Экономика одновременно является аналитически описательной, предписывающей и нормативной наукой. Некоторые другие общественные науки сталкиваются с такой же неоднозначностью. В конце концов, социологи тоже принадлежат как к научному сообществу, так и к сообществу консультантов. Социология также может быть аналитически описательной, предписывающей и нормативной. То же самое можно сказать и о психологии. Однако именно в экономике указанная неоднозначность достигла беспрецедентного уровня. Именно в экономике путаница между научной и политической позициями является гораздо более распространенным и потенциально более опасным явлением, нежели в других общественных науках.

Данная ситуация не только и не столько связана с самим предметом экономики как научной деятельности — анализом человеческих действий, как индивидуальных, так и коллективных, в производстве, потреблении и торговле. Во многом она сложилась под влиянием интеллектуальной стратегии, сформировавшейся к концу XIX века, но использующейся в полной мере только со второй половины ХХ века. Эта стратегия привела к интеллектуальному империализму и догматизму, что в настоящий момент абсолютно очевидно даже для тех, кто воспользовался ею.

Экономическая наука так таковая не заслуживает ни превозношения, ни высмеивания, даже несмотря на тот факт, что некоторые экономисты явно придали ей дурную славу. Если представители других общественных наук и подчиняются экономическому империализму, то это скорее связано с ошибочным подходом в самих общественных науках, чем со злокозненным проектом, созданным в кабинете какого-нибудь экономиста, или с самой природой экономической науки как научной деятельности. Однако вредно и то, как большинство экономистов понимают свою профессиональную деятельность. Правила и процедуры, регулирующие научную сторону любого экономического исследования, зачастую либо искажаются, либо нарушаются. Плохо прикрытое неприятие большинством экономистов необходимого методологического инструментария, вызывающее нарастающую волну критики, есть не что иное, как неприятие ими любой формы подотчетности, кроме как на собственных условиях. Это специфическая стратегия создания легитимности — как будто человек говорит: «Поверьте мне. Я знаю правду, потому что я единственный, кто может определить, что есть правда». Неудивительно, что из-за такого поведения экономика создала себе дурную репутацию. Ни одна наука не может существовать без ясного представления о том, что есть доказательство и как оно должно осуществляться.

В настоящее время экономическая наука находится в беспорядочном состоянии кризиса идентичности, как это очевидно продемонстрировал международный успех одного из наиболее критически настроенных направлений — Постаутистского экономического движения (Post-autistic Economics Movement, PAEcon). Такой кризис идентичности является не просто отражением аналитических неудач последних десяти лет. Гораздо более заметной явилась неспособность мейнстрима экономистов понять динамику переходных экономик и последние финансовые кризисы (в Восточной Азии и Аргентине) — неудача, которая дискредитировала бы любую другую научную профессию. Сам факт, что все экономическое сообщество поделено между представителями мейнстрима и их оппонентами, между ортодоксальной и неортодоксальной школами, что иногда на университетских факультетах они распределяются по разным кафедрам, вызывает крайнее беспокойство и доказывает, что не все ладно в королевстве экономики.

Вальрасианский проект и теоретические основы империализма экономической науки

Согласно Даниелю Хаусману, экономика является отдельной наукой. Экономика также — наука неточная, которая, по словам Филиппа Мировски, производит «больше тепла, чем света». Другие ученые пошли еще дальше, заявив, что экономика, в данном случае — неоклассическая, вовсе не является наукой. Но все же экономическая мысль исторически является существенной частью общественных наук, а сложившаяся плачевная ситуация не связана с ее сущностью. Однако ответственность неоклассической экономики, а в последнее время и Новой классической экономики, за настоящий кризис неоспорима.

В самом конце ХIX века Леон Вальрас попытался уйти от политической экономии и создать то, что он называл социальной математикой, пытаясь последовать примеру физики и механики. Он был глубоко убежден в том, что полученные подобным образом нормативные научные результаты позволят экономистам давать рекомендации абсолютно беспристрастно. Политическое влияние могло бы быть полностью исключено из экономики общественного выбора, если удалось бы доказать, что всегда может быть найдено единственное оптимальное решение. В этом смысле именно от Вальраса экономисты мейнстрима унаследовали свои глубоко антидемократические установки. Полемика между Германом Лораном и Вальрасом/Парето о возможности интегрирования функции полезности показала необоснованность «доказательства» отцов неоклассической экономики, что состояние равновесия не зависит от способа его достижения. Это «доказательство» лежит в основе концепции о том, что равновесие — это достижимый «естественным» образом результат.

К началу Великой депрессии строительство здания неоклассической экономики было еще очень далеко от завершения. Оно было завершено Жоржем Дебрё и Кеннетом Эрроу только к концу 1940-х — началу 1950-х годов, так что современная теория общего равновесия точно так же могла бы быть названа теорией Эрроу–Дебрё, как и теорией Вальраса.

С точки зрения внутренней согласованности теория общего экономического равновесия являет собой образец стройности и элегантности и, несомненно, является огромным достижением. Однако эта теория описывает мир, который отдален на сотню световых лет от существующих экономик, как прошлых и настоящих, так и будущих. Теория предполагает выпуклость функции спроса, хотя было доказано, что это скорее исключение, нежели правило. Но без данной предпосылки невозможно продемонстрировать устойчивость какого-либо равновесия или то, что равновесие может существовать только в единственном числе. В ситуации более чем одного неустойчивого равновесия единственного наилучшего решения не существует. Выбор экономических и общественных решений — удел политики. Но в таком случае весь проект трансформирования экономической теории в подобие социальной математики несостоятелен.

Ни один специалист по истории Советского Союза, рассказывая своим студентам о 1930-х годах, не обошел бы стороной голод 1932–1933 годов. И неважно, какое объяснение он бы дал при этом. Любой представитель научного сообщества, заявивший, что Земля плоская, а советские крестьяне в 1933 году были богаты и счастливы, удостоился бы звания мошенника или безумца. Так что плюрализм тоже имеет пределы.

Если же пытаться ввести немного более реалистичные предпосылки, как это сделали Акерлоф, Стиглиц, Спенс и другие, то большинство выводов теории общего равновесия будут сведены на нет. Получается, что существует вынужденная безработица, что так называемый естественный уровень безработицы — это заблуждение, что свободная торговля и финансовая либерализация совсем не обязательно являются идеальными решениями, равно как и уменьшение количества денег, находящихся в обращении. А стремление установить инфляцию на минимально возможном уровне и вовсе может быть губительным.

Даже критика изнутри неоклассической парадигмы фактически демонстрирует то, что могут быть приведены достаточные аргументы в пользу вмешательства в экономику сильного государства и что рынки не могут быть информационно эффективными.

Тем не менее логика теории общего равновесия наложила большой отпечаток на экономическую мысль. Большинство из того, что сейчас называется кейнсианской макроэкономикой (и, к сожалению, преподается в университетах всего мира под таким названием), на самом деле есть не что иное, как неоклассическая интерпретация идей Кейнса. Так называемая неоинституциалистская школа (Коуз, Уильямсон и их последователи) действует в рамках парадигмы теории общего равновесия. И наконец, представители Новой классической экономики — образующие ядро монетаристской доктрины — даже усилили наиболее неправдоподобные положения теории общего равновесия. Печально знаменитая теория рациональных ожиданий является хорошим примером того, чего не следует делать в экономической науке.

Успех теории общего экономического равновесия частично может быть отнесен на счет ее кажущейся стройности. Кроме того, она во многом способствовала карьерному взлету многих ученых. Теория общего равновесия позволяет построить модель любого вида человеческой деятельности. Такая модель может быть написана как для международной торговли, так и для «объяснения» мотивации криминальной деятельности, браков и разводов, стремления получить образование и так далее. Для молодого аспиранта всегда найдется модель, которая позволит написать хорошую диссертацию, сделать удачную карьеру, продолжать заниматься наукой или присоединиться к постоянно увеличивающемуся бюрократическому аппарату в качестве советника по экономическим вопросам. Факт остается фактом: теория общего экономического равновесия как раньше, так и теперь ускоряет карьерный рост.

Последним, но не менее важным является то обстоятельство, что успех теории общего экономического равновесия — результат сознательной стратегии интеллектуальной замкнутости и институционального принуждения. Интеллектуальная замкнутость проявляется в двух измерениях. С одной стороны, это возрастающая значимость в обучении и научной деятельности вспомогательного аппарата (математики и эконометрики), в ущерб более углубленному пониманию того, чем же на самом деле занимаются экономисты. В большинстве статей, опубликованных в научных журналах, математический аппарат вырос до неоправданных размеров, зачастую делающих обсуждение выдвинутой в статье идеи невозможным.

Другое измерение интеллектуальной замкнутости — это систематическое использование порочного круга для отказа от научного спора. Приведем пример. Когда неоклассики столкнулись с исследованием, продемонстрировавшим, что большинство предпосылок о рациональном поведении человека и максимизации целевой функции ошибочны, они заявили, что экономическая наука определяется принципом максимизации рациональности. Следовательно, исследования различных типов рациональности не принадлежат к экономической теории, а раз так, то нет нужды их обсуждать. Проблема в том, что основа теории зиждется как раз на предпосылках о рациональности и максимизации целевой функции, но большинство экономистов до сих пор делают вид, что то, чем они занимаются, имеет связь с реальностью, что дает им право давать рекомендации.

Институциональное принуждение — это, к сожалению, одновременно и широко распространенное, и плохо описанное явление. Даже экономисты, придерживающиеся широких взглядов, а таких сейчас достаточно много, часто отговаривают своих аспирантов писать диссертации, используя идеи, которые не являются общепринятыми. Они делают это «ради того, чтобы спасти карьеру своего подопечного». На экономических факультетах западных университетов плюрализм практикуется не всегда.

Противостояние экономическому империализму: борьба за реализм и плюрализм

В известном смысле империализм экономической науки подражает империализму политическому: агрессивная внешняя политика в сочетании с внутренней диктатурой. Поэтому стоит поддержать поиски как реализма, так и плюрализма. Реализм уменьшил бы стремление экономической теории править в мире общественных наук, а плюрализм помог бы справиться с диктаторскими тенденциями в рамках самой экономики.

В последнее время полемика развернулась в основном вокруг противостояния реализма и аксиоматизма. Одна из наиболее важных проблем, поднятая движением PAEcon, заключается в том, что невозможно отделить средства от содержания, процесс обучения от того, чему необходимо обучить. Вступив в это сражение, движение уже одержало важную эпистемологическую победу.

Суть проблемы заключается не в том, чтобы понять, в какой степени необходимо усилить долю реализма в экономической теории, но в том, чтобы понять, является ли реализм основным требованием, предъявляемым к экономическому анализу, или нет. Это приводит нас к давней, но забытой дискуссии о «естественных» или «точных» законах, якобы управляющих экономическими процессами, да и в целом любой человеческой деятельностью. Претензия на то, что экономическая теория и есть тот инструмент, который позволяет понять суть таких естественных законов, и является основой основ экономического империализма.

Даже не возвращаясь к точке зрения Карла Менгера и так называемому спору о методе конца XIX века, необходимо напомнить, что если бы существовало что-либо подобное таким законам, то в таком случае реализм действительно не был бы необходимым условием для создания экономических теорий. Поиск реализма не только стал бы ненужным, но мог бы и помешать достичь полного понимания системы, где эти законы выполняются. Однако сторонники аксиоматического подхода, как правило, забывают о том, какие условия необходимы для того, чтобы в экономике действовали «естественные» или «точные» законы. По сути, эти условия заключаются в том, что либо между экономическими агентами не должно существовать созидательного взаимодействия (Робинзон до встречи с Пятницей), либо поведенческие модели агентов должны быть совершенно независимы от контекста.

Первое условие предполагает, что общество отсутствует в принципе, но тогда отсутствует и экономика. Второе условие представляет собой основную предпосылку неоклассической экономики: предполагается, что предпочтения индивидов не зависят от контекста, транзитивны и непрерывны. К несчастью для наших коллег, многократные тесты вполне очевидно показали, что предпочтения зависят от контекста (эффект окружения Амоса Тверски) и не являются ни транзитивными, ни непрерывными (см. работы Канемана, Словича и Лихтенштейна). До тех пор пока не будет показано, что данные этих тестов сфальсифицированы, неполны или неверны, нельзя говорить о существовании в экономической теории «естественных» или «точных» законов. Борьба, таким образом, идет не за то, чтобы реализма было «больше», а за методологически обоснованную позицию, основанную на необходимости реализма. Это требование не стоит путать с указанием на «реальность» в противовес теории и абстракции.

Этот вопрос поднимает проблему часто встречающейся путаницы относительно уровня абстракции в экономике. Так как я долгие годы занимаюсь советской, а затем и российской экономикой, у меня, возможно, выработалась особая чувствительность к этой проблеме. Обсуждение динамики так называемого рынка труда совсем не то же самое, что обсуждение рынка неквалифицированной рабочей силы как отдельно взятого случая. А последнее, в свою очередь, не есть обсуждение того, что происходит на рынке труда отдельно взятой страны, в данное время, с заданным набором институтов, регулирующих взаимоотношения между внутренним рынком и мировой экономикой. Таким образом, мы спускаемся вниз по лестнице от абстракции к реальности. Чрезвычайно опасно, занимаясь экономикой, переключаться с высокоабстрактного уровня на прикладные вопросы так, как будто научные понятия являются непосредственными элементами реальной жизни. Спиноза писал, что понятие собаки не лает, но тем не менее оно полезно для понимания реальной жизни, где собаки лают и даже кусаются, если мы понимаем, как этим понятием пользоваться. Не стоит путать реализм с реальностью. Борьба против злоупотребления аксиоматизмом в экономике (и в общественных науках вообще) есть не нападение на теорию вообще, но иной подход к теоретическому мышлению.

Поиск плюрализма поднимает другие вопросы. Во-первых, я поддерживаю преподавание различных теоретических подходов в экономике, но только в том случае, если они подаются критически. Во-вторых, я сторонник идеи о том, что научные дискуссии должны проходить с учетом всей широты взглядов на данную проблему, особенно если речь идет о научных и профессиональных журналах. Однако не лишним будет предостережение о том, что научная дискуссия не может существовать, если отсутствуют правила, позволяющие определить, что верно, а что нет. Ни один географ не стал бы учить своих студентов теории о том, что Земля плоская, разве что в качестве исторического примера ложных представлений о географии мира. Ни один специалист по истории Советского Союза, рассказывая своим студентам о 1930-х годах, не обошел бы стороной голод 1932–1933 годов. И неважно, какое объяснение он бы дал при этом. Любой представитель научного сообщества, заявивший, что Земля плоская, а советские крестьяне в 1933 году были богаты и счастливы, удостоился бы звания мошенника или безумца. Так что плюрализм тоже имеет пределы.

Плюрализм имеет смысл только в том случае, если нам удастся развить методологию науки, выполняющую условие реализма. Моя позиция заключается в том, что без понимания всех методологических предпосылок позиции реализма плюрализм может быть превратно истолкован как простое взгромождение противоположных точек зрения без каких-либо попыток критически оценить их и даже без понимания того, что некоторые из них несовместимы с другими. Построение стабильной методологии является прямым следствием стремления к реализму и плюрализму. В противном случае мы столкнемся с множеством неприятностей, а не только с теоретической противоречивостью, и тем самым дадим хорошую возможность для нападок коллегам-аутистам.

Возвращаясь к проблеме индивидуальных предпочтений и того, как экономисты должны оформлять свои модели, давайте зададимся вопросом: как мы можем спокойно читать о независимости от контекста, транзитивности и непрерывности функций предпочтений, зная, что эти предпосылки ложны? Даниель Хаусман посвятил целую главу своей книги «The Inexact and Separate Science of Economics» (1992) тому, как экономисты мейнстрима последовательно отказываются признавать феномен изменения предпочтений. Он называет это догматизмом. Если аутизм — это состояние, характеризующееся восприятием скорее фантазий, чем реальности, и отстранением от внешнего мира, то никакое другое понятие не соответствует лучше поведению некоторых наших коллег по отношению к теории индивидуальных предпочтений. Но для того, чтобы отгородиться от экономистов, страдающих аутизмом, необходимо тщательнейшим образом разработать систему специальных оценочных правил, по которым может быть устроен научный плюрализм.

Взгляд в будущее

Для того чтобы излечить экономическую науку от империалистических наклонностей, очень важно возобновить в университетских программах лекции по методологии и эпистемологии в сочетании с курсом лекций по истории экономической мысли. Если экономика принадлежит к общественным наукам, то изучающие ее студенты должны узнать о том, что такое методология и эпистемология общественных наук. Мне известно, что обычно студентам не нравятся данные дисциплины, в силу того, что философия в том виде, в котором она преподается в средней школе, или скучна, или идеологизирована. Более того, резкий переход к абстракции, необходимый для понимания того, что представляют из себя методология и эпистемология, определенно не соответствует модному в наше время подходу, когда преподаватели должны все объяснять, опираясь на личный опыт учащихся.

И все же я верю, что преподаватели экономики без особых проблем могли бы вдвое уменьшить время, отведенное расписанием на математику, и потратить его на преподавание методологии и эпистемологии. Молодые экономисты, желающие специализироваться в эконометрике, могли бы освоить необходимый математический инструментарий во время специализации. Они бы обратились к изучению этих методик, уже обладая твердым багажом знаний, позволяющим понять, чем они занимаются и какие существуют ограничения в их использовании. Экономисты смогли бы тогда вступить в открытый диалог с историками, социологами и политологами, вместо того чтобы требовать от них подчинения, направляя на них нескончаемый поток пустых уравнений. Противоположность империализму — это не полная изоляция экономики, но диалог и уважение специфики других общественных наук. Всем бы тогда стало лучше.

Перевод с английского Веры Калашниковой

Изображение на обложке: Value Stock Images / East News