Честно говоря, я первый раз в такой необычной атмосфере, поэтому не могу сказать, что сразу чувствую себя комфортно, но попробую собраться. Тема была корректирована, было вставлено «проблема модернизации России», и я, подумав, решил, что раз там так объявлено, то я эту приписку учту. И в результате моя лекция тематически будет несколько шире, чем я первоначально замышлял.

Я действительно больше времени посвящу проблемам модернизации. Говорить я буду преимущественно в историческом контексте. Я считаю такой подход весьма актуальным, учитывая по меньшей мере два следующих обстоятельства. Во-первых, в ситуации, когда страны находятся в том состоянии, в котором мы находимся, т.е. в достаточном неопределенном состоянии, на переломе, с недостаточно предсказуемым исходом, очень важно понять, в какой точке собственной исторической биографии находится страна, что у нее позади и в каком положении, состоянии, в какой точке она находится сейчас. Иначе все разговоры об истории, о том, что ее нужно знать, чтобы понимать настоящее, прогнозировать будущее, лишаются какого-либо смысла.

Во-вторых, — что представляется более существенным — мне кажется, в нашем историческом сознании происходят весьма странные вещи. Оно чрезвычайно замусорено и, в общем-то, развалено и рассыпано. Я не буду говорить о том, что делается на профессиональном фланге, о том, что и как пишут историки, — это особый разговор. Несколько слов скажу о том, что происходит в той сфере, где историю пытаются осмыслять идеологически. Сошлюсь только на один пример, в силу того, что он достаточно свеж. А именно на известное выступление Владислава Суркова перед активом «Единой России», где очень много ссылок на историю и попыток обосновать идеологию правящей партии с помощью совершенно определенной интерпретации истории, которая, с моей точки зрения, мягко говоря, выглядит странно.

Сегодня власть пытается представить себя как демократическую. И в этой связи она пытается представить себя как «мало чем отличающуюся» от любой власти любой европейской или какой-то другой демократической страны. Это требует определенной интерпретации и истории, которая должна выглядеть не каким-то отклонением от европейского пути, а частью европейской истории.

Что из этого получается. На Западе был протестантизм, а у нас были нестяжатели (имеется в виду известное движение конца XV — начала XVI века во главе с Нилом Сорским). Получается, что и здесь все как у других. Но, если даже отвлечься от того, что на Западе протестантизм стал определенно не только религиозной, но и жизненной, в том числе политической реальностью, то все равно надо понимать, что у нас нестяжатели были разгромлены и никаких следов после себя не оставили. Это все равно что говорить, что у них был парламент, а у нас была конституционно-демократическая партия, и это основания говорить, что мы и они — одно и то же.

Если даже от этого отвлечься, то если бы к нестяжателям прислушались, то все равно была бы принципиально другая модель, чем та, которая утвердилась на Западе в протестантских странах. Да, нестяжатели предлагали, в частности, секуляризацию церковных земель. Западные протестанты тоже ее предлагали и реализовали. Если бы это было реализовано, то эти земли отошли бы в государев фонд, они стали бы землями, принадлежащими великому князю, и он бы их раздавал служилым людям, дворянству в обмен на службу. Скажем, Генрих III, который секуляризировал в Англии церковные земли, действительно их забрал, но он их продал. Продал для того, чтобы иметь деньги, а потом получать дополнительные налоги, чтобы содержать не служилую, а наемную армию.

Т.е. там через это шло движение в рамках частнособственнических отношений, а у нас вся собственность все равно была бы государственной или государевой, и модель, которая бы у нас утверждалась даже в этом случае, напоминала бы турецкую, какие-то другие модели азиатских стран, где использовалась такая служилая модель, но отнюдь не европейскую, не европейский феодализм.

Пример из этого же произведения касается того, что и у нас, и в Европе примерно в одно и то же время утвердились абсолютистские режимы в их развитых формах. Очевидно, имеются в виду Петр I у нас и Людовик XIV во Франции. Опять-таки, учитывая те взаимоотношения власти и собственности, о которых я говорил, эти модели ничего общего между собой не имеют, кроме того, что и ту, и другую страну возглавляли абсолютные монархи. Во Франции существовала частная собственность, на которую Людовик XIV, действительно монополизировавший политическую власть, покушаться не мог и особенно не хотел. Главная задача, которая перед ним стояла, заключалась в том, чтобы французские дворяне не лезли в политику, занимались своей частной жизнью. Модель Петра I заключалась в том, чтобы лишить людей частной жизни, всецело вписать их в государство. Это принципиально разные вещи, с учетом того, что во Франции при абсолютизме развивался и капитализм, а у нас он практически не развивался, это был совершенно другой способ.

И то, что может быть наиболее существенным в рамках той темы, которую я буду дальше развивать, заключается в судебных, юридических ограничениях власти. При всем монополизме того же Людовика XIV он ничего не смог сделать с французским парламентом (речь идет не о Генеральных штатах, которые не созывались, а о судебном парламенте, это был институт судебной власти). Он так и не смог его разогнать, хотя пытался. Этот парламент корректировал законодательную деятельность короля. Не только при Петре I, но и при Александре I, уже после Екатерины II, при несопоставимо более либеральном режиме, он пытался сделать что-то подобное, разрешив Сенату высказывать свое мнение по поводу тех или иных законопроектов императора, причем без обязательства для императора им следовать. Сенат высказал свое замечание один раз; после этого император сказал, что этого больше не будет. Почти через 100 лет после Петра попытка воспроизвести французскую модель Людовика XIV, в гораздо более ослабленном виде, так и осталась нереализованной.

Ради чего предлагаются такие схемы: мы — такие же, как все. Внешне благопристойный предлог: ну не надо нам все время унижаться, посыпать голову пеплом, говорить, что мы такие-сякие, ничего не можем и т.д. Но при этом происходит гигантское искажение. Эта цель достигается за счет фальсификации, но при этом сама по себе эта фальсификация к результатам, которых от нее ждут, не ведет. Почему? Потому что на самом деле это не так, как говорится.

Реальная история — такая, что позволяет, ничего не фальсифицируя, не искажая, рассматривать себя таким образом, чтобы не стыдиться ее, не посыпать голову пеплом. Для этого надо не пытаться улучшить ее за счет искусственного сопоставления с европейской, а посмотреть, какая она на самом деле была.

И здесь я перехожу к истории российских модернизаций. Все они были достаточно успешными в рамках тех целей, которые перед ними ставились. Но для того чтобы их рассмотреть, мне придется все эти модернизации разбить на две группы. Первая группа — технологические и вторая — социально-политические. Они не совпадали во времени, шли, как правило, асинхронно, иногда пересекались. Они проводились принципиально не так, как в Европе. Тем не менее в рамках тех целей, которые они перед собой ставили, были достаточно успешными. И весь вопрос в том, насколько их опытом можно воспользоваться сегодня. Дело в том, что очень часто к опыту Петра, Сталина обращаются как к позитивному: «Вот были такие великие прорывы, давайте ими воспользуемся!» Забегая вперед, скажу, при всем том, что они были успешными в рамках тех целей, которые они в свое время ставили, воспользоваться ими сегодня никакой возможности нет. Это все принадлежит истории. История поучительна только в том смысле, что ее нельзя повторить.

Путина часто (по крайней мере в первые годы его правления) сравнивали с Александром III. Не очень понятно, почему это делали. Единственно, чего у них общего, — Александр III корректировал реформы Александра II (если брать политическую сторону), а Путин — реформы демократизации предшествующего периода, горбачевско-ельцинского.

Господин [Владислав] Сурков тоже ссылается на Петра. Он, правда, не говорит о том, что президент, которому он служит, должен выполнять функции Петра. Он более осторожно говорит о том, что его предшественники, когда перед страной стояли задачи, которые требовали нового Петра, оказались никудышными и несостоятельными. Мог ли появиться 20–40 лет назад, в Советском Союзе или в России, новый Петр и что бы это означало — это достаточно серьезный вопрос, который можно обсуждать.

Кстати, с Петром дело вообще обстоит довольно комично, если вспомнить, что «Выбор России» шел на выборы 1993 года под лозунгом «Свобода, собственность, законность» и с эмблемой Медного всадника. Это уже само по себе говорит о достаточной замусоренности исторического сознания, если вспомнить, как реальная деятельность, реальная модернизация Петра была связана и со свободой, и с собственностью, и с законностью. Хотя какие-то механизмы законности там внедрялись, о чем ниже скажу.

Технологических модернизаций было три, я их коротко охарактеризую, для того чтобы показать и то, какие задачи они решали, и то, почему они всецело принадлежат истории. Технологическая модернизация Петра осуществлялась милитаристскими средствами. Она была сугубо принудительной. Смысл ее заключался в том, чтобы воссоздать узкий, очень немногочисленный модернизированный слой в виде шляхетства, или, как тогда оно называлось, дворянства, обучить его посредством посылки за границу, приглашения зарубежных учителей, открытия некоторых школ, прежде всего связанных с военным делом. При этом основная масса населения этой модернизацией вообще не затрагивалась.

Результатом было то, что удалось создать достаточно современную по тем временам индустрию, на порядок увеличить количество мануфактур и перейти на современный для того времени технологический уровень, прежде всего в производстве вооружения, в тех сферах, которые обслуживают непосредственно армию. Это был, повторяю, такой способ модернизации, который был связан с предельной милитаризацией всей государственной жизни, с тем, что практически все управленческие функции осуществлялись или контролировались военными. Гвардия стояла в том числе и над Сенатом, гвардейцы посылались для того, чтобы производить ревизию деятельности представителей власти на местах. В конце его царствования начальники военных частей осуществляли практически все гражданские функции на местах, в том числе и по сбору налогов. Наконец, была введена подушная подать, которая просуществовала до 1887 года, что было фактически совершенно неприемлемым по европейским меркам для мирного времени налогом, т.е. налог не на недвижимость, не на доходы, а налог на жизнь. Т.е. каждый платил его постольку, поскольку он в этой стране жил. Это была предельно милитаризированная модель, и страна практически управлялась так, как управлялась армия. Об этом писали многие историки, я ничего здесь нового не открываю. Тем не менее на Петра сегодня ссылаются в том числе, как я говорил, представители тех партий, которые считают себя либеральными. Потом они, правда, поправились, и в последние годы мы наблюдаем, как Б.Е. Немцов уже пропагандировал Александра II, что, конечно, ближе к той модели, которую они исповедуют.

Говоря о том, насколько для нас это все актуально, важно осознавать эффект этой модернизации. Да, она позволила создать армию. Да, она позволила создать современные системы вооружения. Да, она позволила России стать военной европейской державой, чего раньше не было. Но это была модернизация, которую можно назвать экстенсивной, которая потом практически не раз повторялась, хотя и в других формах, и которая сводилась к заимствованию уже готовых инноваций за рубежом и их переносу. При этом собственных источников и стимулов для своих инноваций не возникало. Поэтому такая модернизация (как, впрочем, и все прочие) приводила к тому, что эта попытка догнать сменялась новым отставанием. Потому что реализовывали эту технологическую базу, т.е. не выходили из экстенсивного способа развития, а переводили экстенсивность на новый технологический уровень. После Петра этого хватило примерно на 100 лет, до того как в Европе началась Промышленная революция, и стали видны ее результаты, в том числе и в военном деле.

Это была первая модернизация. Повторяю, она переводила экстенсивный способ хозяйствования на новый технологический уровень, не создавая условий и не порождая спроса собственных инноваций. Рано или поздно, когда эта технологическая база себя исчерпала, исчерпала себя и петровская модернизация.

Вторая технологическая модернизация (повторяю, я сейчас говорю только о технологических!) имела место, как известно, в период Александра III и Николая II и связана прежде всего с именем Сергея Витте. Она не была принудительной и милитаристской, как при Петре. Но она имела с петровской то общее, что она тоже осуществлялась государством. Государство было единственным субъектом этой модернизации. И она тоже распространялась на меньшинство населения. Она практически не распространялась на деревню, что в конце концов и взорвало страну. Осуществлялась она за счет двух источников: привлечения иностранного капитала и вывоза хлеба по принципу «недоедим, но вывезем».

Путина часто (по крайней мере, в первые годы его правления) сравнивали с Александром III. Не очень понятно, почему это делали. Единственно, чего у них общего, — Александр III корректировал реформы Александра II (если брать политическую сторону), а Путин — реформы демократизации предшествующего периода, горбачевско-ельцинского. Но в том, что касается модернизации, между ними ничего общего нет. Потому что при Александре III и Витте действительно осуществлялась технологическая модернизация, создавались действительно новые отрасли промышленности, повторяю, опять-таки заимствованные за рубежом. И это можно было делать. Потому что было известно, что оттуда нужно было брать. Вот это надо было взять: нефтяную и прочие отрасли промышленности, металлургию — перенести ее сюда и здесь развивать.

В результате совершенно провалилась деревня. В конце XIX — начале ХХ веков аграрное перенаселение составляло 32 млн человек (т.е. было лишних), это 56% всего крестьянства были лишними. Т.е. та индустриализация, которая проводилась, частично поглощала деревню, но в очень незначительной степени. В результате та превращалась в котел с горючей смесью и не могла рано или поздно не взорваться, просто Александр III до этого не дожил. А Витте где-то на рубеже веков начал это понимать, фактически признал ошибочность своего первоначального плана по поводу того, что через промышленность можно модернизировать и деревню. Деревня была в предельно архаичном состоянии; приведу только две цифры. Урожайность зерновых в России в этот период была на 1/3 меньше, чем в Англии в XIII веке, и если за примерно 600 лет в Англии она возросла в 3 раза, то в России осталась за этот период неизменной. Этот модернизационный импульс, заданный еще Петром и потом продолжавшийся, практически восемьдесят с лишним процентов населения не затрагивал.

Я предельно огрубляю, потому что при таком изложении трудно достаточно гибко и пластично все это излагать. В результате то, что не было сделано в то время, практически доделывалось в весьма специфических формах уже после 1917 года, и прежде всего в сталинский период. Это было возвращение к военной модели модернизации, форсированной, очень быстрой. Суть ее была той же, она осуществлялась государством. Впервые за счет форсированной индустриализации модернизация коснулась большинства населения, которое перешло в города. Очень быстрый рост: с примерно 17% городское население возросло до половины. Это слишком хорошо известно, не буду подробно на этом останавливаться.

Милитаристский характер наиболее ярко иллюстрируется механизмом создания образа врага, в котором стояла особая модель — концепция перманентной гражданской войны в условиях гражданского мира. У Сталина она звучала как «усиление классовой борьбы по мере приближения к социализму», когда постоянно имитировалась военная обстановка, все неудачи списывались на врагов. При этом эти враги были агентами других стран, зарубежных разведок. О том, как это происходило, можно судить по милитаристской лексике той эпохи: все было «фронтом», все было «борьбой» — от литературы до «чугуна».

Эта модернизация тоже была экстенсивной. Она тоже перевела экстенсивность на новый технологический уровень. Но, учитывая темпы развития в ХХ веке, в принципе, она устарела уже через 20–25 лет, и после смерти Сталина его преемники — и Булганин, и Хрущев — говорили о том, что мы отстаем не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, и в науке. Эта сталинская система также не создавала никаких импульсов и стимулов для собственных инноваций. В тридцатые годы за рубежом было закуплено 30 тысяч станков. О том, что это так, можно судить, в частности, по одному из писем Капицы Сталину в 1952 году, где он писал о том, что практически по всем направлениям советские наука и техника отстают от западной, а в тех случаях, когда в Советском Союзе раньше появляются новые перспективные направления, они блокируются. Так было, например, с радиолокацией, когда потом пришлось покупать радары у англичан в 1940 году.

В принципе, они не могли не блокироваться. В условиях, когда модернизацию проводит государство, оно берет на себя все риски. Красноречивый в этом плане пример: в Уссурийском крае после войны упал американский бомбардировщик В-26, а в этом время в Советском Союзе как раз были обеспокоены созданием средств доставки ядерного оружия и еще не знали, как его доставлять: самолетами, на подводных лодках; ракет еще не было. И Сталин приказал, разобрав этот бомбардировщик, с точностью воспроизвести, создать советский аналог. Когда Туполев к нему пришел и сказал: «Мы все, разобрались, модель устарела, мы можем ее модернизировать», — Сталин сказал: «Нет, делайте так же, пойдете на Колыму». В условиях, когда все инновации идут от государства, оно боится взять на себя те риски, которые в предпринимательской экономике берет на себя частный сектор. В результате и происходило то, о чем писал Сталину Капица.

После этого, все пятьдесят с лишним лет после смерти Сталина, страна стоит перед вызовом: ей надо проводить четвертую в своей истории технологическую модернизацию. Она до сих пор ее не может провести. Не может ее провести потому, что вызов современной технологии — это вызов интенсивности, а среды, условий для интенсивности здесь нет.

Задача была осознана. Об этом говорил Брежнев, когда призывал соединить преимущества социализма с достижениями научно-технической революции. Об этом говорил даже Черненко, когда констатировал, что возможности экстенсивного развития исчерпаны. Об этом говорил Горбачев, который тоже поначалу пытался действовать в прежней логике. Вся его концепция ускорения связана с массовой закупкой оборудования за рубежом, для того чтобы форсировать отечественное машиностроение. Но все эти закупки проходили на всем протяжении советского периода. Когда они попадали в эту среду, они давали значительной меньший эффект, чем там, откуда они были завезены. Проще говоря, на этот вызов четвертой модернизации страна до сих пор не нашла ответа. А в поисках ответа на него она успела развалиться.

Она не может на него найти ответ по той простой причине, что ответ заключается в отходе от государственных модернизаций, т.е. модернизаций, осуществляемых сверху, единственным субъектом которых является государство, которое знает, что и как заимствовать и что переносить. Но оно само не может создавать инновационную среду без частного бизнеса, без его свободы и инновационной деятельности. Ответ состоит в переходе от государственных модернизаций к модернизации самого государства.

Здесь я перехожу к своему второму сюжету. Модернизация государства — это не новость для России. В этом отношении наша история гораздо более полезна, потому что здесь происходило, начиная с XVIII века, интересное движение, связанное с переходом от приказной системы к системе юридической, системе законнической. Я не могу достаточно подробно останавливаться на том, как менялась здесь роль закона. Скажу только, что петровская система сочеталась с законом, но закон был всего лишь средством для того, чтобы обосновать право на приказ.

Закон был средством модернизации. Все, что здесь вводил Петр, он реализовывал через свои указы. Начиная с Петра III и особенно Екатерины II (фигуры несколько опошленной, не совсем заслуженно), здесь начался переход (медленный, частичный) к государственности, который можно назвать правовым. Его «Указ о вольности дворянства» и «Жалованная грамота» Екатерины II дворянам и городам практически вводили в эту систему идею прав, пусть сословных, пусть распространяющиеся на отдельные группы, но они впервые вводили ее. В этом смысле движение в Европу началось не с Петра, не с нестяжателей, как нам сегодня объясняют, а оно началось именно с 1762 года и было закреплено «Жалованными грамотами» 1785 года.

Другим очень важным сдвигом, который произошел при Екатерине II, были введение и реализация идеи постоянных, т.е. не подлежащих отмене законов. Практически это был первый, очень осторожный шаг к конституционности, когда появлялись законы, которые император был не вправе отменить. Они так и назывались — «на вечные времена». Их было немного. В основном они касались тех же «Жалованных грамот». Но эти грамоты впервые узаконивали в стране частную собственность.

Это был первый шаг, первый виток социально-политической модернизации. Она не могла на этом остановиться. Более того, она, как и все такие частичные модернизации, не затрагивающие основ системы, была для нее разрушительной. Потому что прежняя система держалась на простом принципе, когда крепостное право было вполне системным. Принцип был в том, что крестьянин служит помещику, потому что помещик служит царю. Эта вертикаль власти была реализована достаточно полно и последовательно. Как только это разорвали, появился Пугачев, который воспользовался слухом о том (тоже вполне закономерным), что императора Петра III убили, а он вообще-то вместе с вольностью дворянства собирался дать и вольность крестьянам. Потому что это в старой системе было органически связано, и одно ликвидировать, а другое оставить было в принципе невозможно. Вот реакцией на это стал Пугачев. Пугачева сумели убрать. Но сама екатерининская система, которая существенно отличалась от той, что была создана Петром, была внутренне достаточно рыхлой. Николай I потом пытался ее как-то модифицировать, но, в принципе, все это закончилось поражением в Крымской войне и второй социально-политической модернизацией, осуществленной Александром II, который довел раскрепощение до раскрепощения основной массы населения.

Эта вторая модернизация, учитывая, что сохранялся ключевой элемент старой системы в виде самодержавия, что не без оснований Александр II и Александр III опасались, что те требования, которые пошли за реформой, нельзя предоставить (повторяю: там реформы были связаны не только с освобождением крестьян). Был введен современный суд. Впервые было введено местное самоуправление. Действительно, впервые в России вводилось не то местное самоуправление, которое существовало со времен Московии и суть которого заключалась в том, что дефицит чиновников власть компенсировала выборными представителями на местах, которые выполняли общегосударственные, а не местные функции и не имели права самообложения, т.е. сбора местных налогов. При Александре II впервые появилось право на самообложение. В этом смысле впервые появилось самоуправление. Впервые была демонтирована петровская армия, срок службы был резко сокращен, он был дифференцирован в зависимости от уровня образования, для того чтобы стимулировать развитие образования в стране.

Но тем не менее в конце концов эта реформа, вы знаете, закончилась тем, что на Александра было свыше 10 покушений. Потому что все базовые основания системы были разрушены, и самодержавие становилось лишним. И это ощущение и вызвало движение террористов, которые начали охоту за царем и в конце концов его убили. Сказать, что эта реформа запоздала, сложно, но все делается тогда, когда люди для этого созревают. Александр II не был изначально прогрессистом, он был вполне консервативным и при жизни отца Николая I вполне реакционным человеком. Но это поражение поставило систему перед очень существенным вызовом, которая впервые после Петра проиграла войну на собственной территории. И стало ясно, что фактора непобедимости, которым она пользовалась и который обеспечивает ей легитимность в глазах населения, больше нет, что могут быть проигрыши и потом. Поэтому удерживать это крепостное право (не говоря о многих других причинах) стало невозможно.

Но возникла другая проблема. Что делать с этой огромной армией крестьянства, неграмотной в своем подавляющем большинстве? Если первые городские школы появились в конце XVIII века, то деревенские — только во второй половине XIX века. Что делать с крестьянством, которое вообще не знало, что такое право? В голове у крестьянина (можно это прочитать у Пайпса и других историков), т.к. он был замкнут в своем узком мире, не было даже такой абстракции, как расстояние, оно ему было не нужно.

Отсутствие модернизации в современных условиях будет означать медленную, не очень заметную, но необратимую деградацию.

Фотография на обложке: Участник митинга оппозиции в защиту 31-й статьи Конституции РФ на Триумфальной площади, 2010 / ИТАР-ТАСС, Александр Чернавский