Память: время и место

Важным импульсом для формирования концепции исторической памяти были изменения в представлениях о человеке и об истории, которые произошли на рубеже XIX–ХХ веков, в начале ХХ века. Конечно, здесь важно то, что память попадает в центр внимания в различных направлениях психологической науки, в том числе, скажем, в психоанализе, где память играет ключевую роль и где мы сталкиваемся с динамической концепцией сознания и памяти, которая говорит не только о сохранении прошлого, но и о вытеснении.

Традиционно считается, что первой такой фундаментальной работой, положившей начало исследованиям памяти, была работа французского социолога Мориса Хальбвакса, написанная им в 1925 году, которая называлась «Социальные рамки памяти». Для Хальбвакса прошлое, которое мы вспоминаем, не носит устойчивого характера, оно нестабильно. Соответственно, воспоминание, то, как мы его вспоминаем, зависит от того, в какой ситуации мы находимся, как мы вспоминаем это, то есть зависит от настоящего. Дальше уже возникает идея о том, что наше воспоминание носит социальный характер и зависит от того, к какой группе мы принадлежим и в рамках какой группы, в связи с какой группой мы находимся и, соответственно, осуществляем работу памяти.

Идеи Хальбвакса долгое время оставались маловостребованными, и по-настоящему развитие исследований памяти развернулось, пожалуй, только в 1980-е годы с появлением работ, которые мы сейчас уже считаем классическими, парадигмальными для этого направления. В частности, здесь можно говорить об известном трехтомнике под редакцией Пьера Нора, который назывался «Места памяти» и выходил с 1984 по 1992 год. Это действительно масштабный труд, к которому сегодня обращаются все время, когда говорят об исследованиях памяти.

Идея этого проекта, «мест памяти», заключалась в том, чтобы переписать историю по-новому, имея в виду не последовательное изложение событий, а имея в виду то, как были сформированы те значимые для французского общества символы, которые и обеспечивают единство, которые символизируют идентичность французского общества. Местом памяти может быть и Жанна д’Арк, и триколор, и учебник «Путешествие детей по Франции», по которому учились целые поколения французов. Понятно, что здесь история строится по-другому: само понятие места делает акцент уже не на последовательности, а на каких-то отдельных феноменах, и в этом смысле история оказывается прерывной.

Другой пример, на котором я хотел бы остановиться (на самом деле их, конечно, существенно больше), — это работа немецкого историка Яна Ассмана «Культурная память». Предмет Ассмана лежит не в современной культуре — и как раз в этом смысле интересно сравнить его с проектом Нора, — а находится в сфере древних культур. Вопрос, который ставит перед собой Ассман, заключается в том, что в разных культурах древности прошлое имеет разный статус, и потребность в обращении к прошлому имеет разный характер, разную природу.

Анализ того, как при помощи разных средств коммуникации осуществлялся процесс воспоминания, позволяет Ассману показать, что греческая культура, античная культура имела свою специфику, сформировала идею классики, идею диалога с прошлым, идею постоянного перечитывания, постоянного обращения и постоянной ревизии каких-то классических текстов и такого диалогического отношения с этими классическими текстами.

Память (в) медиа

Мне кажется, что, когда мы говорим о практической работе исследователей памяти, которую они ведут сегодня, то важно учитывать все то многообразие форм актуализации прошлого, многообразие медиа, которые перед нами раскрываются в современном обществе. Это могут быть и воспоминания традиционные, это могут быть и кинофильмы, это могут быть и музеи, это могут быть и праздники, потому что речь идет о том, какое место та или иная форма или то или иное медиа занимает в общественном пространстве, какое место оно занимает в системе воспроизводства представлений о прошлом и какой месседж, собственно говоря, оно транслирует.

Если мы говорим о постсоветской памяти или памяти о советском, мы можем задаться вопросом о том, что произошло за последние годы вот в этой области, какие вещи оказались здесь значимыми. Например, понятно, что если мы возьмем, скажем, сферу кинематографа, то появление самых разных современных фильмов, будь то «Мы из будущего», или «Гитлер капут», или «Сталинград» Бондарчука, или «Утомленные солнцем» Михалкова, как раз интересно рассмотреть с точки зрения того, в какой степени они уходят от советской традиции изображения войны и военного времени и как они выстраивают позицию для современного зрителя, которому предлагается эти события как-то видеть, воспринимать, как-то с ними соотноситься и так далее.

Неоднозначность всех этих фильмов, их вызывающий, провокативный характер в определенных моментах, их попытки, с одной стороны, следования голливудским стандартам; с другой стороны, попытки какого-то нового идеологического оформления этой темы войны; с третьей стороны, попытки обращаться к современной, в том числе молодежной аудитории, какие-то понятные для них вещи транслировать — вот все это как раз и может нам говорить о том, какие коллективные представления здесь работают, в каком направлении идет поиск, какие рамки задаются восприятию определенных исторических событий, в данном случае войны, и что оказывается за кадром или что оказывается вместе с тем внутренне противоречивым в этих попытках, в каком смысле попытка согласовать эти разные вещи оказывается неудачной или проваливается.

Мы видим ситуацию разрыва с прошлым, мы видим трудности, которые возникают в выстраивании какой-то связи, и мы описываем тех агентов, которые отвечают за воспроизводство представлений о прошлом.

Память горожанина

Идея нестабильности или множественности прошлого, которая характерна для исследований памяти, применительно к городу тоже находит достаточно яркое выражение, потому что город — это своего рода лаборатория современности, которая сформирована различными историческими ритмами, то есть город — это, по сути дела, место, где действует история, и, поскольку история ускоряется, приобретает очень интенсивный характер, то многообразные следы этой интенсивной исторической работы мы видим в городской среде.

Мы видим усилия разных групп, разных сообществ, разных институтов по фиксации этого прошлого. То есть здесь речь идет о самых разных вещах, и об архитектуре, многообразии архитектурных стилей, и о памятниках, которые специально создаются для того, чтобы зафиксировать какие-то исторические значения, и о других формах фиксации, потому что, скажем, топонимика — это тоже форма фиксации исторических значений, это то, что не существовало, то, что отсутствовало в городе до современной эпохи, и вот это насыщение городского пространства историческими значениями — это то, что происходит именно в современном городе.

Кроме того, актуализация прошлого становится все более индивидуализированной. Когда вы идете по Центральному парку, то вы видите на многих скамейках таблички мемориальные, которые связаны с именем какого-то человека и которые как бы предлагают помнить о нем. Конечно, наиболее известный, такой этически значимый пример в этом смысле — это воспоминание о погибших или репрессированных. То есть вот такие таблички, которые вкрапляются, впаиваются в мостовую или в стены, служат напоминанием о том, что здесь жили люди, которые невинно пострадали. У нас эта практика тоже развивается в виде проекта «Последний адрес».

Постепенно предметом памяти может становиться, с одной стороны, неудобное какое-то прошлое, не великое, не связанное с героическими событиями, а неудобное. Может предметом памятника, с другой стороны, быть не великая личность, а простой человек или даже не человек. Скажем, ну, вот здесь один из каких-то моих любимых примеров: в Чикаго в центре города стоит памятник, представляющий из себя группу клерков, которые спешат на работу, то есть это памятник даже не одному человеку, а просто такой городской толпе фактически.

Я думаю, что важность городской проблематики заключается еще и в том, что она нас приближает, с одной стороны, к той неоднозначности, которая существует в вот этой сфере работы исторической памяти. С другой стороны, это действительно указание на какой-то такой конфликтный характер этих взаимоотношений. Действительно конфликт — это принципиальный момент. Это то, с чем мы сталкиваемся постоянно, обсуждая функционирование памяти или проблематику памяти применительно к городу.

Одним из примеров, который мы исследовали, был конфликт по поводу реконструкции «Царицыно», потому что проект московских властей был реализован помимо мнения или с пренебрежением как к мнению экспертного сообщества, так и к мнению местных жителей, которые тоже протестовали против превращения вот этого романтического места в какой-то новый парк.

Известная руина большого дворца, которая была символом двухсот лет существования «Царицыно» в качестве недостроенной резиденции и таким действительно романтическим объектом, которая очень нравилась некоторым архитекторам и историкам, специалистам по истории этого места, была превращена в новый дворец и стала, по сути дела, символом преемственности между современными московскими властями и Екатериной II. Это было таким актом утверждения желаемого прошлого помимо или вопреки тем требованиям к сохранению наследия, которые, ну, в общем, приняты сегодня в сообществе архитекторов и реставраторов.

Другой сюжет — это то, каким образом оно используется. Сегодня как раз в самой концепции музея есть попытка реализовать идею разнообразия истории, эту идею альтернатив, эту идею о том, что не только, собственно, те события, которые фактически там происходили, но и сам ореол этого места и сама романтическая аура тоже может быть каким-то образом обыграна.

Пример «Царицыно», того, как была переосмыслена и переработана концепция музея, показывает, что осмысление многообразия истории, которое является задачей исследований памяти, здесь постепенно осуществляется, и мы видим здесь новое пространство исторического воображения, в котором есть место не только великим персонам, но также и другим историческим периодам и другим совершенно сюжетам, сюжетам, связанным с развитием общества, с гражданским обществом, с повседневностью, с дачной культурой, с советским периодом, вплоть до памяти тех людей, которые еще остались, которые еще там живут и, соответственно, являются носителями живой памяти об этом месте.