<…>

— Заговорив о переизбытке государства и неолиберализме, мы напрямую подошли к «Правительности» Митчелла Дина. Не могли бы вы немного растолковать само понятие правительности (gouvernementalité)? Несмотря на обширную публикацию лекционных курсов Фуко на русском, посвященных в том числе правительности, у нас это понятие еще не до конца прижилось — по крайней мере, вне академической среды.

— Вслед за Фуко Дин предлагает определение правительности как технологии и рациональности управления, предмет которого — население, устремленное к экономическому процветанию, здоровью и безопасности. В таком определении содержится целая вселенная. Хотя поначалу мы неспособны различать ее ясно, ведь мы сами принадлежим этой рациональности. Население как предмет правительности — это антитеза суверенной власти или территории, на которых выстроена династическая модель правления. Это первая и основополагающая характеристика. В следующей своей книге, «Сигнатура власти», Дин уделяет специальное внимание формуле «Король царствует, но не управляет», чтобы показать нам критическое отличие суверенной власти от министерской. И здесь мы можем наблюдать, как вопросы, в разное время поставленные Фуко и Бурдье, сходятся в общем фокусе.

Вторая характеристика — это автономия населения, которая располагает правительство к отказу от избыточного управления. Если изначально правительность возникает как пастырская практика, как руководство душами, ее технологизация с одной стороны и огосударствление с другой ведут к такой структуре населения, которое само способно и даже обязано заботиться о собственном процветании. То есть на длительных исторических циклах правительность — это снижение внешних принуждений и в пользу такого способа управлять населением, при котором оно само начинает стремиться к тому, к чему его направляет правительство. И здесь мы также обнаруживаем параллель с аналитикой государства, предложенной Бурдье при переходе от монархического правления к бюрократическому, когда речь заходит о символическом насилии вместо физического. Однако, в отличие от Бурдье, Фуко интересует не бюрократическая структура власти, а технологии управления. С одной стороны, это вопросы о том, например, как отрегулировать налоговую ставку, чтобы одни не восстали, а другие не сбежали. С другой — это вопросы более высокого порядка: как управлять при помощи морали и производить таких индивидов, которые сами будут направлять свою жизнь на поддержание порядка и благосостояния?

Такими вопросами задаются отнюдь не только бюрократы, и далеко не всегда они первыми. Это юристы, состоятельные граждане, врачи, инженеры начинают улучшать мир, изобретая новые способы исследования, заботы и контроля. От уборки улиц до помощи бедным, от принуждения бродяг к труду до озеленения городов. Чтобы практиковать такие улучшения, необходимо знать. Знать население, знать жизнь бедных и работящих, знать, как ведется торговля и как устроено производство, знать тела, их размножение и старение, а также условия их обитания. Поэтому правительность как управление населением содержит третью ключевую компоненту — знание о населении. Знание, которое в своей развернутой и дисциплинарной форме знакомо нам сегодня в виде статистики, демографии, экономики, социологии, психологии.

Повторю, лишь часть этой работы по знанию и улучшению реализуется в ходе дробления государственных функций и полномочий, то есть интегрируется в бюрократический аппарат. Для Фуко государство не центр, а лишь «превратность» управления. Другая часть этой работы вовсе не связана с государственным аппаратом: крупные собственники, плейбои, аристократы, созрев во власти, озабочиваются вопросами наилучшего правления, не в последнюю очередь беспокоясь о собственной безопасности в одном городе с бедными, больными и обреченными. Анализируя происхождение правительности, Фуко указывает, что она рождается в оппозиции Макиавелли. Те, кто с XVII века отдает приоритет административным вопросам перед династическими, настаивают, что советник при троне должен заботиться не об удачной манипуляции подданными во имя сохранения власти монархом, а о сохранности и культивации населения.

В конечном счете правительность — это наука дозированного воздействия. Это создание населения с такой субъективностью, которая отменяет избыток ручного управления, окрики сверху, отряды полиции. Вместо того средствами образования, поощрением инициативы и учетом потребностей эта технология и рациональность позволяет самому населению следовать тем целям, которым прежде служили ручное управление, полиция и налоговые инспекторы.

Нелиберальная сторона правительности

— В той степени, в какой не существует идеального бюрократического государства, сложно представить и либеральное общество, где торжествовал бы исключительно принцип правительности, — всегда будут какие-то нелиберальные контаминации. Каким образом ставится вопрос о правительности в тех либеральных обществах, которые никогда не бывают до конца либеральными?

— Стоит сразу оговориться, что правительность не является продуктом либеральной политической теории или рецептом либерального общества. Правительность — изобретение жестко авторитарных монархических режимов. Абсолютная монархия во Франции XVII века — это не просто точка рождения государства, создающего универсальные структуры беспристрастности. Это также место рождения таких способов управления населением, в основе которых лежит попытка сэкономить на управлении. Благодаря саморегуляции населения правительность — это попросту самая экономная форма управления. И российское правительство, похоже, уже десять лет склоняется к тому же взгляду, последовательно реализуя неолиберальные реформы, подталкивая больницы и школы к самоокупаемости, а весь бюджетный сектор — к регуляции на основе прибыли. Это часть ответа на ваш вопрос.

На длительных исторических циклах правительность — это снижение внешних принуждений и в пользу такого способа управлять населением, при котором оно само начинает стремиться к тому, к чему его направляет правительство.

Но к этому сводится далеко не все. Другая часть ответа состоит в том, что правительность основана на государственном интересе так же, как и бюрократическое государство. Вопрос о происхождении и функционировании государственного интереса привлекает и Фуко, и Бурдье. Я уже упоминал, что государственный интерес вовсе не обязательно интерес государственных деятелей. Меценатов, врачей и инженеров — свободных профессионалов, а не государственных служащих — волнует, как обеспечить порядок в обществе, едва ли не больше, чем чиновников, которые постоянно отвечают на вызовы суверенной власти и соблазны малого дома. Как избавить богатых обитателей города от опасного столкновения с бандами нищих на улицах? Как предотвратить фатальное обнищание пролетарских семей из-за закрытия предприятий или разорения владельцев? Как помешать катастрофе, например, массовой эпидемии в городе из-за неправильного обращения с больными в госпиталях? В этой перспективе город и государство становятся пространством рисков, требующих очень конкретного знания о социальных проблемах. И задача правительности, превосходящая любые либеральные теории и политические доктрины, — это попытка снизить риски, ассоциируемые с крайней нищетой, болезнями и восстаниями. А это вопросы, которые никогда — повторю, никогда — не могут быть решены окончательно. Потому правительность, включая неолиберальные технологии, не всеохватна. Тем, кто не стал предприимчивым и благопристойным, то есть исключен из управления через свободу и самомотивацию, адресованы совсем иные инструменты. Фуко описывает их, исследуя дисциплинарный порядок: сегрегация, муштра, принудительная серийность.

Позднесоветская история, как и последние российские 20 лет, демонстрируют потенциал соблазна, которым обладают позитивные задачи правительности в нашем номинально «нелиберальном» обществе. Здоровье, безопасность и экономическое процветание населения становятся предметом управленческих технологий в СССР с конца 1950-х. Это те же три кита, на которых держится правительность. Хотя их советская реализация, конечно, отличается от французской или британской версий того же периода. Но в целом, если правительству удается наладить такую экономную систему управления, когда население следует предписаниям или само заботится о своем физическом здоровье, телесной безопасности и экономическом процветании, основные проблемы этого социального мира, постоянно балансирующего на грани революций, войн и эпидемий, можно считать решенными.

— Оставляя за скобками то, насколько решаются эти позитивные задачи, какими издержками чревато внедрение правительности, обеспечивающей заботу о здоровье, безопасности и благополучии населения? Какова оборотная сторона этой утопии?

— Доведенная до предела логика правительности, когда государство действует как коммерческое приложение к индивидуальной или организованной предприимчивости, — это корпоративное общество. Кажется, пока мы не подошли к этой черте слишком близко. Но переплетение суверенных и либеральных логик в структуре любого современного государства имеет вполне осязаемые последствия уже сегодня. Фуко описывает (а Дин делает еще более осязаемым) работу интереса, лежащего в основе правительности, как насильственного. Что соединяет анализ правительности с проблематикой, которую излагает Бурдье в рамках своей критической истории государства. Точно так же, как любое бюрократическое государство создает своих исключенных, неотъемлемым инструментом режима правительности служит полицейское государство. Исторически полицейское государство — не простая репрессивная машина, которая абсолютизирует безопасность и насаждает ее в пользу господствующих. Это машина, которая обеспечивает те самые основные цели правительности: процветание, безопасность и здоровье населения. Оно управляет благонамеренным населением через свободу, а исключенными — через дисциплину. И здесь мы соприкасаемся с одним из ключевых рисков правительности — социальным расизмом.

Дело в том, что режим правительности и саморегулируемая субъективность предполагают, что технологии управления не просто различают, но сами производят население, которое распадается на два морально маркированных класса: удачно себя технологизирующих, эффективных, преуспевающих, то есть «хороших», и иждивенческих, малопроизводительных, неуспешных, то есть «плохих». Для Фуко это очень важный момент: классообразование в европейских обществах XVIII–XIX веков происходит не по Марксу, оно продиктовано простым бинарным делением с неопределенной границей между полюсами. Это работящие и опасные классы, блестяще описанные французским историком Луи Шевалье. Работящие — это те, кто способен заботиться о себе и регулировать себя достаточно успешно, чтобы результативно стремиться к здоровью, безопасности и процветанию. Опасные к такой саморегуляции неспособны.

На протяжении всего XIX века граница между работящими и опасными столь размыта, а дорога, ведущая от одних к другим, настолько скользкая, что огромные усилия, которые правительство, меценаты, инженеры, медики и гигиенисты инвестировали в создание инструментов правительности, в конечном счете были направлены на то, чтобы сделать эту границу менее проницаемой. Семья ремесленника или пролетария, единственного кормильца, чье предприятие разорено, в одночасье перемещается из работящего класса в опасный. Если нехватка работы временна, это не так страшно. Но если она затягивается на годы, а нередко и до конца жизни семейства — это уже ядро опасного класса, который пополняет улицы преступниками, нищими, больными. Лавка малого или среднего предпринимателя может разориться из-за неблагоприятной финансовой конъюнктуры, и, если он снова не завоюет место на рынке, то из респектабельных горожан падает на социальное дно. Весь XIX век полон такими примерами. Исследования ряда историков показывают, что в Англии лавочники средней руки и торговцы часто не воспроизводили своего социального положения уже в третьем поколении. Наши представления об исключительной стабильности европейского социального мира отсылают к юридически закрепленной системе социальных позиций и статусов. Совсем иной будет эмпирическая картина, основанная на историях семей до эпохи социального государства. Они непрерывно балансируют на краю пропасти, в которую может упасть любой индивид, семья или поселение. В этом смысле инструменты правительности теснейшим образом связаны с попытками урегулировать такие риски.

Поэтому одна из задач правительности — чтобы работящих классов становилось больше, а опасных меньше. Так же точно звучит сегодня задача российских неолиберальных стратегов: повысить производительность, увеличить число инициативных и самозанятых, сократить число нуждающихся и иждивенцев. В позитивном виде тезис выглядит следующим образом: все должны пытаться зарабатывать и участвовать во всеобщей конкуренции, это будит творческие силы, волю к благосостоянию, ответственность за свое здоровье и личную безопасность. Но у того же тезиса есть негативный вид: кто не участвует в конкуренции и гонке продуктивности, должен подвергнуться санкциям. И речь не только о нелепом «налоге на тунеядство», который сегодня обсуждается в российском правительстве. Речь о куда более изощренных инструментах, таких как психиатризация безработицы во Франции или Британии и обязательство быть предприимчивыми в обмен на пособие. Иными словами, как и бюрократическое государство, описанное Бурдье, правительность рождает своих исключенных, и эта категория столь же обширна. Подвергнуться штрафу, выселению, отказу в пособии, то есть быть окончательно выведенным за рамки благонадежного и стремящегося к процветанию большинства, — это такой же негативный инструмент правительности, как низкие школьные оценки при освоении базовых культурных кодов в бюрократическом государстве.

<…>

Фотография на обложке: Мишель Фуко, 22 сентября 1975 года / PIGNATA-MONTI, SIPA, East News