В статье «Без победителей», написанной к двадцатилетней годовщине событий октября 1993-го, Сергей Кузнецов объяснил, почему тогда не пошел защищать демократию и как изменился его взгляд на события тех дней.
Двадцать лет назад мне казалось, что политика меня не интересует. Советская власть, которую я ненавидел, была уничтожена в августе 1991 года. Все остальное, сказал я себе, меня не касается. Поэтому в конце сентября 1993 года, когда мне звонили уехавшие знакомые, напуганные новостями из Москвы, я объяснял им, что все это ерунда и беспокоиться не следует. Ну, они о чем-то там ругаются наверху. Нам-то что?
Роковой ночью я с приятелем собрался смотреть по телевизору «Френч канкан» Ренуара. Но кино отменили и сообщили о толпе, которая штурмует «Останкино».
Мы, конечно, огорчились: когда ж Ренуара-то посмотрим? На видео он нам не попадался; кажется, даже в салоне на Маросейке его не было.
Призыв Гайдара отправиться защищать мэрию мы встретили с некоторым удивлением: мы оба были у Белого дома в 1991 году, но идея защищать президента, который контролирует армию и милицию, казалась нам немного странной. Ну хорошо, коммунистический мятеж. А сами власти справиться не могут? Какие они после этого власти? А если они некомпетентны, то что их защищать?
При этом, если бы кто-то призвал нас идти к Белому дому, мы бы удивились еще больше. Мы знали, что там собрались люди под красными флагами, выступающие под антисемитскими лозунгами. Что нам, двум антикоммунистическим евреям, было делать среди этих малоприятных борцов с режимом?
Наутро мы смотрели CNN, и Артемий Троицкий говорил, с трудом сдерживая возбуждение: «Для собравшихся здесь людей это скорее шоу, чему способствует и отличная погода. Каждый удачный выстрел они встречают аплодисментами и криками. Я тоже никогда не думал, что мне придется увидеть, как российские танки штурмуют российский парламент».
Мы, конечно, огорчились: когда ж Ренуара-то посмотрим? На видео он нам не попадался; кажется, даже в салоне на Маросейке его не было.
Это был не политический комментарий — в голосе Троицкого слышались радость и непрекращающееся удивление, типа: мы думали, что всю жизнь проживем в стране, где ничего не происходит, а тут такая движуха! Шоу! Рок-н-ролл! Кино! Апокалипсис наших дней!
Вообще, тот факт, что мы смотрим по CNN происходящее прямо сейчас в Москве, был, наверное, самым важным в октябрьских событиях для многих моих друзей. Неслучайно полоса «Культура» газеты «Сегодня» вышла со статьями, где обсуждалось именно медийное отражение событий. Помню, Юрий Гладильщиков писал: «Единственным недостатком оставалось то, что публике являли лишь общие планы, а хотелось деталей: что происходит с телом, когда в двух шагах разорвалась граната, как выглядит вытекший глаз, есть ли разница в предсмертных хрипах солдат, умирающих за правое и неправое дело (хотя в то же время многие зрители протестовали против прорывающегося из репортажей мата, ибо в комнате могли находиться дети)».
Колонка, осуждающая запрет оппозиционных газет, была, по воспоминаниям Черкасова и Пархоменко, снята из «Сегодня» цензурой. 16 октября (видимо, цензуру уже отменили) в «Независимой газете» вышло письмо старых врагов Владимира Максимова и Андрея Синявского, где они осудили интеллектуальную элиту за поддержку Ельцина. Статья завершалась так: «Мы не защищаем Верховный совет. Иногда он был ужасен. Но это был первый, понимаете, первый парламент России, избранный на альтернативной основе. Хорошо англичанам: у них этой, как говорил товарищ Ленин, „говорильне“ уже почти 800 лет. Было время подучиться. А нам — что делать нам, если плохо умеем? Отказаться от этой идеи? Прикрыть по указу? Отключить свет и канализацию? Но даже Хасбулатов имеет право есть, пить и спускать за собой воду.
Во всем цивилизованном мире отношения президента и парламента регламентируются не личными симпатиями, а только законом. Вот французский президент может распустить Национальную ассамблею, а американскому конституция такого права не дает, и, если Клинтон завтра замахнется на конгресс, мы не завидуем Клинтону. Свое „Лефортово“ ему обеспечено. Ибо, как сказал поэт, обращаясь к владыкам:
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона...
Надеемся, все знают, чей стих? А ведь мальчишка был, сопляк 18-летний, но как четко, как чеканно сформулировал, что нужно России...
Поэтому не перевыборы.
Только отставка.
Монастырь.
Грехи замаливать».
Скажем честно: позиция Максимова и Синявского не пользовалась популярностью среди моих знакомых. Кто-то радовался подавлению красно-коричневого мятежа, кто-то считал, что «паны дерутся — у холопов чубы трещат», кто-то, вероятно, уже тогда считал защитников Белого дома героями и мучениками — но мысль о том, что если президент расстреливает парламент из танков, то о демократии на пару десятилетий можно забыть, не высказывал никто. Это же была борьба «демократов» с «патриотами»! «Демократы» победили — и значит, победила демократия!
Для меня все поменялось в июле 1994 года, когда я случайно оказался рядом с Белым домом, у народного мемориала погибшим.
Мемориал начинался с забора, исписанного лозунгами типа «Ельцин — палач России», и плавно переходил в собственно мемориальную часть: с памятниками, крестами (в том числе бетонными и стационарно установленными), иконами, фотографиями павших и прочим. Особенно меня впечатлила оградка, сделанная из пустых ящиков. Всюду висели листовки, где было написано что-то вроде: «Жидовствующая свинья Солженицын, продавший остатки свой нечистой совести в нью-йоркской синагоге, приехал околевать на святую русскую землю». Была там целая поэма о Теркине-младшем, которому дед — тот самый Василий Теркин — все объясняет о том, что раньше был врагом фашист, нынче — Беня Ельцин.
Для меня все поменялось в июле 1994 года, когда я случайно оказался рядом с Белым домом, у народного мемориала погибшим.
Мне стало неуютно: от этих стихов и листовок исходила ненависть. В жизни я нечасто сталкивался с антисемитизмом — а здесь мне казалось, что если бы стоявшие рядом рассмотрели меня получше, то вся эта ненависть выплеснулась бы на меня. Мне было страшно и хотелось уйти: но вместе с тем от этого места все равно веяло эпосом, народной войной и городским восстанием. Я всю жизнь сожалел, что промахнулся с датой и местом рождения и не попал в Париж в мае 1968 года, — но тогда, летом 1994-го, я вдруг понял, что в одном городе со мной случились не просто «октябрьские события» или «подавление мятежа», а настоящее восстание, подавленное властями.
Тогда я впервые почувствовал, что это было не шоу, не интересный постмодернистский феномен — первое историческое событие в истории России, которое ее граждане увидели в прямой трансляции CNN, — а маленькая гражданская война, где, как в любой гражданской войне, у каждой стороны была своя правда.
Сегодня мне стыдно, что для того, чтобы прийти к этой мысли, мне понадобился год. И еще мне жаль, что антисемитизм многих сторонников Верховного совета до сих пор мешает увидеть исторический смысл событий 1993 года. Это не была победа над реваншиствующими коммунистами — это было поражение демократии. Укрепление власти Ельцина открыло дорогу его преемнику, а расстрел оппозиции в центре страны на 18 лет заморозил любую уличную гражданскую активность. Потому что люди не помнят, мирным ли был протест, — но помнят, как танки стреляли по Белому дому, а снайперы с крыш — по мирным гражданам.
Никто не хотел, чтобы это повторилось, — и потому до декабря 2011 года на демонстрации выходили только маргиналы. События 1993 года были страшным шоком — и мы только сейчас начинаем оправляться от него. Мне хотелось бы, чтобы в эту трагическую годовщину мы помянули всех погибших в Москве двадцать лет назад и вспомнили, что в гражданской войне никогда не бывает победителей.
Фотография на обложке: Peter Turnley/Corbis