Постсоветская архитектура продолжается двадцать лет. Это много. За двадцать лет начались и закончились модерн, неоклассицизм, конструктивизм, сталинская архитектура – есть с чем сравнивать.

История этой архитектуры – повесть о двадцати главных героях. Это нормально. Честертон написал (несколько высокопарно), что архитектура – это азбука гигантов. Это верно не только в том смысле, что буквы большие, а и в том, что гиганты редко ходят толпами. <...>

Что это было? Что за двадцать лет сделали двадцать героев? В 2008 году, когда я делал выставку «Партия в шахматы» на Венецианской биеннале, Андрей Боков, Александр Скокан и Евгений Асс с разной степенью резкости критиковали меня за идею противопоставления российской и западной школ. «Архитектор, – говорили они, – профессия интернациональная. Важно не то, какое у него гражданство, а то, что он привнес в сегодняшнюю мировую архитектуру». Отлично. И что мы туда внесли?

В деятельности историка случаются неприятные моменты. Иногда нужно признать историческое поражение.

<...> Приблизимся к реальности. Мы придумали средовой неомодернизм: Александр Скокан был главой этого направления, а Остоженка – главным местом действия. Пусть не «бумажная архитектура», но все же это было не вполне вторично и уж во всяком случае небезынтересно. По сути, это был вариант архитектурной деконструкции, только вместо случайности как «безумия» мастера, который ломает конструктивную и композиционную логику, у нас получилась случайность как «безумие» истории, которая ломает любые человеческие замыслы, прокладывает улицы и переулки как хочет, и это ценно, потому что это и есть жизнь. В профессиональной плоскости это был внятный ответ на то, как современная архитектура может существовать в историческом городе. Потенциально – не русская, а мировая тема.

В деятельности историка случаются неприятные моменты. Иногда нужно признать историческое поражение.

Мы не только не смогли утвердить средовой подход как достижение российской архитектурной школы – мы пришли к признанию, что концепция, родившаяся из идеи сохранения исторического города, привела к его уничтожению. Тонкая профессиональная логика уперлась в тупую политическую, когда средовой модернизм был осознан как «точечная застройка» и «разрушение исторической среды», и в борьбе с этими фантомами массового сознания политики вполне себе честные, но далекие от понимания ценностей культуры вообще (я имею в виду, например, Сергея Митрохина и возглавляемую им партию «Яблоко»), попытались привлечь на свою сторону избирателей. И у них не получилось, и архитектура не состоялась. Это не поражение?

Ладно, черт с ним, со средовым подходом, мы его победили. Мы еще создали «гламурный авангард». Соединение авангарда с luxury – не российская тема, это в 2000-е годы делал весь мир, прежде всего арабские заказчики – до мусульманской весны 2010 года. Но Россия сегодня занимает второе место в мире по числу легальных миллиардеров, нигде в мире в 2000-х не было заказчиков, столь жадных до престижного потребления, не связанных ни протестантской этикой США и Европы, ни китайскими церемониями. Казалось бы, здесь, в России, должны были быть созданы главные шедевры этого ответвления авангардного древа. И где? Наши заказчики теперь прекратили ставить на Россию, обустраивают свою недвижимость в Европе. Условий для гламурного авангарда больше нет, в моде социальная политика и экология. Ау, где вы, наши памятники раннего российского неокапитализма, шедевры деконструкции из крокодиловой кожи со стразами Swarovski? Один раз за всю свою карьеру критика я видел входную дверь, обитую стриженой норкой абстрактного рисунка, – но это все. Наши интерьеры – в отличие от людей, в них обитающих, – не попали в европейские или американские Vogue, Tatler, Vanity Fair и AD, хотя арабских, японских и китайских там было в избытке. Это не поражение, это вообще позор какой-то.

Мы создали наконец свой неоклассицизм, и в 2000-е он, по моему скромному мнению, был самым сильным в мире: работы итальянцев, немцев, американцев выглядят по сравнению с Михаилом Филипповым, Михаилом Беловым, Максимом Атаянцем боязливо и неизобретательно. В Европе и Америке это был стиль консервативной элиты, а это не слишком раскованный заказчик. У нас модернизм был официальным брежневским стилем, поэтому наши неоклассики впитали в себя какую-то авангардистскую эпатажную оппозиционность – это создало уникальность школы. Мы сами не смогли оценить, насколько это интересная школа, не говоря уже о том, чтобы утвердить это как национальный приоритет. За исключением «Римского дома» Михаила Филиппова и «Помпейского дома» Михаила Белова ни один неоклассический архитектурный проект не воплощен так, как задумывался авторами. С 2000 по 2010 год я издавал журнал «Проект Классика», одной из главных целей которого было утверждение достоинства неоклассического направления в русской архитектуре. Так что это не поражение вообще, а отчасти мое, личное. <...>

Время вчитывает смысл в архитектуру, которая кажется бессмысленной, когда она построена. Это общеизвестный факт. Но мне кажется, в этом есть некая подсказка для ответа на вопрос о смысле архитектуры вообще.

Человек – существо неуместное в физическом мире, потому что он обладает сознанием, а мир – нет. Человек фиксирует свое сознание в пространстве, и пространство в этом случае становится человеческим – это и есть архитектура как искусство; в строительной деятельности он создает место для своего тела, в архитектуре – для сознания. Иначе говоря, человеческое пространство – это пространство, у которого есть смысл. И раз этот смысл так ясно читается после того, как ушло поколение, на время которого пришлось создание той или иной архитектуры, то допустима, вероятно, и такая формулировка: архитектура есть ответ пространством на вопрос о смысле жизни.

Мы можем побеждать бессмысленность физического пространства, утвердив наше, человеческое присутствие и отгородившись от всего остального мира, лишенного разумности. И здесь, кстати, неважно, будет ли границей «нашего» прозрачный куб, висящий в воздухе над бритым газоном, или гранитная стена, – и то и другое будет жестом разграничения территории сознательного и окружающей нас бессмысленности.

Мы можем, наоборот, считать, что на самом деле мир вокруг полон смысла – божественного, смысла законов природы, мистического, неважно какого; важно, что архитектура его подхватывает и выводит в зримое поле. Тогда оказывается, что лес растет не просто так, а стремится к Богу, как в готике, и море налито не просто так, а отмечает всемирную горизонталь, как у Корбюзье в описании Бретани. А мы в нашем, человеческом пространстве лишь подхватываем эти смыслы бытия и доводим их до художественных формул. Тогда человеческое пространство не побеждает все остальное, а входит с ним в контрапункт, и весь остальной мир как бы даже ждет архитектуру для проявления собственного гармонического совершенства, подобно тому как вещи ждут поэта, чтобы быть названными. Такие ликующие случаи в архитектуре встречаются сравнительно редко, но вот Палладио же был.

Можно, наконец, наоборот, отдаться бессмысленному хаосу, элиминировать сознание и объявить человеческой территорией случайное, подсознательное, абсурдное. Такие извивы в поэтике архитектуры тоже не встречаются на каждом шагу, но все же в барокко, модерне или деконструктивизме мы обнаруживаем яркие примеры реализации этих стратегий.

Время вчитывает смысл в архитектуру, которая кажется бессмысленной, когда она построена. Это общеизвестный факт. Но мне кажется, в этом есть некая подсказка для ответа на вопрос о смысле архитектуры вообще.

Когда мы говорим, что архитектура умерла, это означает, что архитектор не отвечает на вопрос о смысле нашей жизни. Жить – живем, а смысла нет. Так, собственно, бывает чаще всего, а иногда вместо архитектуры отвечает что-то другое – литература, живопись, поэзия, политика, экономика, кино. Но архитектурным критикам, мыслителям и даже архитекторам хотелось бы, чтобы отвечала именно она, поскольку архитектурный язык им особенно внятен. А она ничего не говорит или отвечает как-то так, что ответ не проясняет сути дела. Это заставляет чувствовать острую неуместность факта существования чувствительных к архитектуре людей в этом месте и в это время. Что удручает и раздражает.

Но стоит нам умереть, и оказывается, что у той, современной нам архитектуры был смысл, да еще какой! Мы и были этим смыслом. Самые невзрачные стены, поставленные самым бездарным дураком, оказываются исполнены глубокими экзистенциальными прозрениями, и люди приковывают себя к ним цепями, чтобы их не снесли девелоперы. <...>

Принято считать, что будущее непредсказуемо, и хотя это правда, будущее довольно хорошо предсказуемо с точки зрения его трактовки прошлого. Посмотрите на нашу трактовку сталинской архитектуры. Много ли мы изменили в оценках по сравнению с тем, как она трактовалась в момент своего, так сказать, цветения? Практически ничего. Мы просто на некоторое время взяли в прокат ту точку зрения, которой придерживались пострадавшие от нее конструктивисты, и с этим воззрением и живем. Некоторые люди, правда, в силу чрезвычайной строптивости характера и жажды исторической правды потом вернулись к точке зрения, которой придерживались сами архитекторы сталинского времени – не заказчики, а именно адепты и мастера, круг Ивана Жолтовского: Александр Габричевский, Михаил Алпатов, Давид Аркин, Андрей Буров. Но мы не открыли новых имен, не пересмотрели круг главных памятников, не указали на какие-то неназванные направления. И точно так же произошло с конструктивизмом, с модерном. Примерно то же произойдет и с постсоветской архитектурой: напрокат будет взята точка зрения противников лужковского постмодерна, а некоторые, в силу уже указанных причин, реанимируют трактовки адептов, хотя им будет тяжело. По случайному стечению обстоятельств лужковская архитектура не нашла неангажированных певцов, да и ангажированные пели недружно, а то и фальшивили. <...>

Иногда здание приобретает некоторую остроту в момент цунами – в известном смысле русская архитектура всегда располагает этим ресурсом выразительности. Время еще и потому вчитывает смысл в архитектуру, что является цензором. В александровскую эпоху в России были тысячи строений, остались десятки – это и есть русская классика. Качественная архитектура сама себя защищает от уничтожения – не самым лучшим образом, но все же. Просто у потомков не поднимается рука. Вероятно, свидетельства поражений в попытках найти смысл сегодняшней жизни в России, оставленные двадцатью героями, так или иначе останутся. Все остальное смоет цензура времени, и тогда окажется, что мы переживали необыкновенно яркий период, где что ни дом, то прорыв из повседневности в осознание времени и себя.

Фотография на обложке: макет проекта реконструкции микрорайона 17 «Остоженка». 1989 г. / Архитектурное бюро «Остоженка»