По отношению к истории все люди делятся на ряд неравных категорий. Есть люди, которые профессионально изучают историю, – их ничтожное меньшинство. Есть люди, которые интересуются историей, что-то читают по этому поводу, – их тоже, пожалуй, меньшинство, но уже значимое, не ничтожное. Есть люди, которые иногда думают об истории, – таких, видимо, большинство, хотя много людей на эту тему, естественно, не задумываются. И есть люди, которые живут в истории, – такие, собственно говоря, почти все. Отдельный вопрос, знаешь ты об этом или не знаешь. <...>

Думаю, очевидно, что история была не всегда. История – это наш способ думать о прошлом, которое меняется. Сама способность замечать перемены, видеть, как предмет меняется во времени, и сознательно к этому относиться – это и есть способность приписывать предмету свойство историчности. Историей для нас обладает только то, что меняется, и только в той мере, в которой мы это видим. Если нас интересует качество воздуха, которым мы дышим, и волнует то, что он ухудшается и атмосфера становится хуже, мы можем сказать, что воздух имеет историю. Когда-то он был чистым, а сейчас мы сделали его менее чистым. Так он приобретает свойство историчности. Пока мы не задумываемся о том, что субстанция, которой мы дышим, как-то изменяется, воздух историчностью не обладает. То есть свойство быть подверженным переменам и есть свойство историчности, и это не столько свойство самого предмета, сколько наш способ его понимать. История – это способ понимания некоторых событий, отношений и тому подобных вещей.

Когда мы начинаем думать о событиях прошлого, мы склонны их историзировать, рассказывать о них вот эту историю. Так в истории как науке возникает то, что мы называем мифом основания.

В русском языке есть омонимия – понятно, что слово «история» имеет два или три смысла. Первый смысл: история – это наука о прошлом. Второй смысл: история – это то, что было в прошлом, это сам объект; кстати говоря, эта омонимия проявляется в отношении далеко не всех наук: существуют язык – и наука лингвистика, природа – и физика, химия, другие науки, которые ее изучают. В истории мы имеем дело с интересным языковым феноменом: наука и предмет, который она изучает, называются одним и тем же словом. Кроме того, слово «история» обладает, как мы все знаем, еще и третьим значением: мы рассказываем истории. В пьесе Фонвизина «Недоросль» интересующийся качеством преподавания разных предметов заезжий гость спрашивает, преподает ли недорослю его учитель историю, на что мать или нянечка говорит: «Да что вы, он сам до историй охотник». То есть история – это то, что рассказывается о прошлом.

Эти три значения слова не случайны. Потому что в английском полной омонимии нет, хотя history тоже называется и объект изучения, и наука о нем, но слово «история» в третьем смысле – story – другое, хотя однокоренное, отсюда же, из этого гнезда. Можно пройтись по разным языкам – взаимосвязь существует. Язык улавливает эту особенность: чтобы понять историчность предмета, нам надо рассказать о нем историю. Мы должны приписать ему некоторые фундаментальные, нами придуманные свойства: начало, логику развития, целеустремленность, какой-то конец. В этом смысле, конечно, способом понимания истории, ее базовым аналогом, на основании которого мы о ней говорим, является человеческая жизнь. Мы знаем, в какой момент она начинается, в какой момент кончается, и у нас есть некоторое общее культурное представление о том, по какой логике она развивается – человек живет от молодости к старости, в его жизни есть определенные фазы.

Когда мы начинаем думать о событиях прошлого, мы склонны их историзировать, рассказывать о них вот эту историю. Так в истории как науке возникает то, что мы называем мифом основания.

Почти всякое сообщество людей – государство, народ, воображаемая группа, так или иначе понимающаяся как сообщество, – приписывает себе миф основания. Так было не всегда, но в сегодняшних государствах он обычно отражен в системе национальных праздников. Государство придумывает себе день, когда оно началось, и празднует его, как человек празднует день рождения. Вот наше начало. Мы идем логикой пути. Узнавание себя, молодое общество – это все наложения на динамику исторического процесса представления человека о логике устройства собственной жизни. <...>

Когда начинают писаться исторические труды – летописи, хроники, – в них, как правило, описываются события. Но это еще протоисторический текст. То есть он уже отчасти исторический, потому что мы говорим о событии – это то, что произошло, то, что уникально, то, что нарушает ожидания. То, что происходит всегда при всех условиях, событием не является. Событие – это то, чего мы не ждем. Поэтому, когда начинают фиксироваться события, в их отборе уже есть способ исторического понимания. Вот одно случилось, другое, третье – мы вспоминаем о событиях. Но это все же еще протоисторический способ размышления, потому что события просто фиксируются, между ними не устанавливаются внутренние взаимосвязи, в них нет логики развития.

Я обнаружил, что «the way of Britain» и «the way of England» не существуют вообще. Упоминаний подобного рода буквально единицы, их очень мало. «Le chemin de la France» — это исключительно железнодорожное правление, которое отвечает за развитие железных дорог Франции.

Дальше, когда мы начинаем думать об этой логике – а как, почему она такая, – мы начинаем приписывать истории причинность, связь между событиями. Это тоже, как я хотел бы сразу обратить внимание, не очевидное умственное допущение – что историческое событие имеет причину. Надо предположить, что оно не происходит просто так, что у него есть какая-то логика.

В понимании этого есть два полюса. Один полюс – фаталистический; это обычно какие-то провиденциальные представления: Книга небес, Книга судеб, где все записано, Господь знает, что случится, все предопределено, фатально детерминировано. И другой полюс, противоположный, – это бесконечное нагромождение хаотических случайностей. Эти полюсы противоположны, но их не так трудно логически свести в одно – что все это абсолютнейшая лапша, мы просто не можем увидеть никакой логики, а тот, кто наверху, знает, зачем это нужно, он нас вот в эти цепочки простраивает, а для нас это все видится как абсолютный и тотальный непонятный неуправляемый хаос. <...>

Мне доводилось выступать в Московской школе социальных наук – она проводит ежегодную конференцию под названием «Пути России», и это интересная сама по себе идея, что у России есть какие-то пути. Я посмотрел в «Гугле», как обстоит дело с другими известными мне языками, есть ли пути у каких-то стран, которые изъясняются на других языках.

Я обнаружил, что «the way of Britain» и «the way of England» не существуют вообще. Упоминаний подобного рода буквально единицы, их очень мало. «Le chemin de la France» — это исключительно железнодорожное правление, которое отвечает за развитие железных дорог Франции.

Но зато «Deutsche Wege» больше, чем «путей России»: у Германии невообразимое количество путей, набираешь – и на тебя вываливаются сотни и сотни тысяч упоминаний. Понятно, что все эти идеи – немецкого происхождения, они были перенесены на русскую почву, как и идеология особого пути – Sonderweg – из Германии, что мы куда-то откуда-то идем. Соответственно даже больше, чем в немецкой традиции, в современной России актуальна железнодорожная метафора: мы шли по пути, но потом с него сбились, съехали, и нам надо вернуться обратно; вопрос, куда. Это еще в перестройку обсуждалось: то ли в досталинский период, к идеалам революции, то ли в царистский период, то ли в допетровскую Россию, то ли еще куда.

Это интересный вопрос, потому что первым об этом заговорил знаменитый русский мыслитель Петр Яковлевич Чаадаев в «Философическом письме». И он говорил, что главной исторической ошибкой был неправильный выбор религии – взять ее у падающей Византии. Чаадаев, конечно, никогда не пользовался железной дорогой, но удивительным образом появление его первого философического письма совпадает с началом строительства русской железной дороги. Это произошло совершенно синхронно. То есть способ размышления очень характерный: путь, ветка, боковой путь, возвращение, съехали с пути, потеряли колею – почему-то мы представляем себе страну и государство идущими по железным дорогам.

Теперь я решительно перейду к противоположной идее – что история не детерминирована, а наоборот, определяется поступками и действиями людей, сознательным, волевым решением, воздействием и так далее. Кто эти люди, которые так или иначе влияют на исторический процесс?

Это прежде всего цари, боги и герои. Свойство быть исторической личностью приписывалось начальству – князьям, вождям. Вот они принимают решения, и отсюда биографический интерес к жизни тех, кто принимает решения за других. Еще Толстой смеялся над идеей, что если бы у Наполеона не было насморка на Бородинском поле, он принял бы правильное решение и история пошла бы по-другому. Звучит смешно, хотя, с другой стороны, неизвестно, так ли это смешно. Я мало знаком с французской частью истории войны 1812 года, но, скажем, чудовищная идиосинкразия русского императора Петра Алексеевича к жаре – у него начинали плавиться мозги, он терял самоконтроль и способность командовать войсками в условиях жаркого климата – сыграла очень значительную роль в геополитическом развороте России от Черного моря к Балтийскому. Он же начинал с Азовских походов, но там у него что-то не получалось. Как всегда, сработали глобальные исторические факторы, но, вероятно, какие-то его интересные биологические идиосинкразии не остались без влияния на этот процесс.

Вторая идея, кто влияет, исходит из того, что власть над историей – это власть над умами. Соответственно влияют поэты, пророки, авторы и создатели религий – они являются главной движущей силой истории. В совсем недавнее время возникли новые модели, понятные в этом смысле: что история человечества – это история научных открытий и, соответственно, именно ученые, открывая, всё определяют. И хорошо понятная модель – что это деньги. Что те, кто обладает деньгами, обладают реальной властью, принимают решения и меняют всё. Но что существенно во всех этих представлениях и моделях? Это то, что люди делятся на две группы: на тех, кто принимает решения, кто определяет, и на тех, кто ими заражается. <...>

В XIX веке знаменитый немецкий историк Леопольд Ранке вывел формулу, что дело историка – узнавать, как он сказал, «как это было на самом деле», как это было в действительности. Но только ленивый двести раз не сказал, что это какая-то ужасная глупость, наивность и идеализм – кто может знать, как было на самом деле? Мы действительно ничего не знаем и, вероятно, не узнаем никогда, как что было на самом деле. Но тем не менее мне кажется, что без этого импульса, без желания узнать, как было на самом деле, думать об истории бессмысленно. Что уже сам процесс ее обдумывания определен желанием узнать, как было на самом деле, даже если это у нас никогда не получится.

Изображение на обложке: Генеральная карта Российской империи. 1734 г. Составитель И.К. Кирилов/Российская академия наук/Wikimedia Commons