В конце 2000-х годов, рассказывая о развитии одного из самых масштабных социологических экспериментов в истории России, Лев Гудков зафиксировал основные признаки «(пост)советского человека».

Соединяя в единое целое различные формы или проявления массового сознания в качестве характеристик «советского человека», описанных Левадой и другими в ходе осуществления этого проекта, мы можем следующим образом представить отдельные черты этой конструкции. «Советский» (постсоветский) человек – это:

1. массовидный, усредненный (т. е. ориентирующийся на норму «быть как все»), для которого «типичность», усредненность оказывается очень важным элементом самоидентификации и регуляции, а потому подозрительный ко всему новому и своеобразному; неспособный оценить достижение (в том числе понять поведение) другого, если оно не выражено в языке иерархии государственных статусов;

2. приспособленный, адаптированный к существующему социальному порядку, в том числе и через снижение порога или уровня запросов и требований; адаптация носит пассивный характер, поскольку массовый человек так или иначе, с ропотом или безропотно принимает произвол остающегося по-прежнему бесконтрольным «государства» (ранее – открыто репрессивного, воспринимаемого как консолидированный аппарат; позднее, уже в постсоветское время, – теряющего черты единой, тотальной идеологической машины и распадающегося на отдельные властно-бюрократические группировки, региональные, олигархические кланы или корпоративные альянсы реальных собственников страны и ее населения, легитимность которых уже ничем не может быть подкреплена, кроме традиционной покорности населения);

3. «простой» человек, ограниченный (в интеллектуальном, этическом и символическом плане), не знающий иных моделей и образов жизни, поскольку ему приходится жить в условиях изолированного и репрессивного общества; но это одновременно человек, ориентирующийся на упрощенные образцы отношений, более того, выдвигающий свою примитивность и бедность как «достоинство», как превосходство над «другими»;

в то же время это:

4. иерархический человек, четко осознающий, что не только экономические и социальные блага (стандарты жизни, потребления, прав, свобод), но и человеческие права, внутреннее достоинство, уважение, «честь», признание человеческой ценности, понимание допустимого, этические нормы, интеллектуальные качества и способности, аспирации, потребности и самооценки распределяются в соответствии с социальным статусом и положением в структурах власти; социальная гратификация и признание, а значит, распределение авторитетности (влияния, легитимности, ценности) носят исключительно пирамидальный характер и не связаны с достижениями или особыми личными качествами и способностями индивида; точнее, достижения или способности могут быть признаны исключительно в рамках «должности», границах «страта» или положения в системе иерархических статусов; это означает, что универсальность норм, оценок, принципов гратификации здесь не признается, не работает; санкции любого рода, как позитивные, так и негативные, получают исключительно партикуляристское, ситуативное значение, почти всегда с учетом принципа «взирая на лица»; в таких социальных обстоятельствах понятие «элита» (как механизмы самоорганизации, селекции достижений) не работает, в общественном дискурсе оно отсутствует, поскольку «номенклатуре» уже сама идея «элиты» глубоко чужда, и она искореняет ее со всей мыслимой враждебностью;

5. хронически недовольный человек, прежде всего тем, что предоставляется ему в качестве всем «положенного», а потому разочарованный, завистливый, фрустрированный постоянным и систематическим расхождением внутренних запросов с тем, что ему «дано», с тем, что ему предоставляет «жизнь» (это своего рода резидуум невыполненных социальных обещаний и идеологических обязательств предшествующего режима), следовательно,

6. считающий себя вправе обманывать всех, с кем он имеет дело: как начальство, власть, так и своих близких; это лукавый человек, демонстрирующий лояльность властям и своему окружению, но по-настоящему заботящийся лишь о своем выживании или об очень узко понимаемых прагматических интересах. Именно поэтому такой тип есть

7. неуверенный в себе человек, поскольку (из-за неразвитости и недифференцированности, неспециализированности институтов) он никогда не может полагаться на действие правил формальных государственных институтов, а значит, на правовую и социальную защищенность, стабильность, предсказуемость условий своего существования в обстоятельствах хронического административного и социального произвола; практически это означает невозможность для индивида оснований для надежной самооценки и самоуважения, хронический комплекс недооцененности, коллективной ущемленности;

8. вместе с тем его разочарованность и чувство неполноценности компенсируются сознанием своей (массовой, коллективной) исключительности, превосходства (причастности к чему-то «особенному», «сверхзначимому», «надындивидуальному» – великим державе, империи, народу, опять-таки являющимся одним из остатков, резидуумов идеологии «нового человека», исключительности советского общества, «особого пути» России и т. п.); и в то же время эти чувства прорываются неупразднимой ностальгией по идеализируемому прошлому, к которому относят все несостоявшиеся мечты, иллюзии, комплексы, желания; добавим сюда же и связанные с этим разнообразные комплексы, страхи вплоть до ксенофобии и параноидальной убежденности в существовании внешних и внутренних врагов, темных сил и «заговоров против России»;

9. жесткость предъявляемых к нему нормативных требований и правил снимается не только двоемыслием и лукавостью, но и коррупцией (причем эта коррупция двунаправленная: подкупается не только власть в лице разного рода чиновников и надзирателей, раздатчиков государственных услуг и благ, но и само население – через различные подачки, привилегии, послабления, поощрения, посулы и разнообразные символические знаки избранности или хотя бы выделенности (включая и принадлежность к «особым» статусам и допускам)).

Уже из этого перечисления (которое может быть продолжено) эмпирически устанавливаемых характеристик массового посттоталитарного сознания, объединяемых в понятии «советский человек», становится очевидным, что специфика посттоталитарной антропологии обусловлена не просто (или не только) инерционностью институтов, оставшихся от предыдущих эпох тоталитарного режима и последовавшей эволюции государственной машины. «Институциональная инерционность» является слишком слабым, внешним объяснением гетерогенности советского человека. Эта версия предполагает всего лишь констатацию все более заметной неравномерности развития разных институтов, разной скорости идущих трансформационных процессов в посттоталитарном обществе, но она ничего не говорит о причинах этой трансформации. Более того, сама эта неравномерность может быть замечена и осознана лишь с проективной (или идеалистической, ценностной) точки зрения на желаемый ход событий. Мы вынуждены – чисто методически, а не содержательно – дистанцироваться от нашего материала – тем самым полагать некоторую гипотетическую или аналитическую позицию, делающую возможной «объективацию действительности» (с позиций транзитологии, модернизации или демократизации), чтобы иметь возможность сравнения полученного материала с какой-то абстрактной моделью, построенной по принципу «теоретического отнесения к ценности».

Фотография на обложке: Getty Images