Полдень. Один из «Жан-Жаков». Хипстерская атмосфера и еда — никакая. Обозреватель «Огонька», испытывая неловкость за отсутствие айпада, достает траченный жизнью ноутбук и, запыхавшись, после «привет!» начинает разговор.

— Что у нас, Саша, происходит с левой идеей? Для одних левый — это Зюганов с красной гвоздикой. А хипстеры полагают леваком Бегбедера (французский писатель. — «О»), который понюхал кокаин с капота чужого «мерседеса», отсидел за это день в тюряге и написал роман, как буржуазное государство его подавило…

При фамилиях «Зюганов» и «Бегбедер» плотно сбитый, чуть похожий на боксера кандидат философских наук морщится от искренней боли.

— Ну хорошо, продвинутые леваком считают не болтуна Бегбедера, а мизантропа Уэльбека (французский писатель. — «О»)…

Иванов оттаивает.

— А что? Уэльбек времен «Элементарных частиц» — вполне себе левоориентированный писатель! Мне, девушка, латте, пожалуйста. Ты что будешь?

— Вот ты мне и объясни: почему левацкая идея, перевернувшая полмира век назад, сегодня стала латентной… И мне латте тоже, пожалуйста!.. И еще пирог с грибами… Латентной настолько, что попробуй ее определи!

— Левая идея связана с интеллектуальной традицией материализма, когда все существующее рассматривается через призму имманентного опыта, без разделения на внутреннее и внешнее. Вот у Жюльена Ламетри, французского философа XVIII века, был такой текст, «Человек-машина»… Левая идея понимает социум, человека как часть неких материальных процессов, связанных с понятиями массы, силы и так далее. В этом смысле она про этику, а не про мораль. До того как левая идея сформировалась в виде политического концепта, она существовала как умонастроение. Как этическое понятие, имеющее дело скорее с нравами, привычками, интонациями, чем с установленными внешним образом границами — моральными, политическими или идейными. Это ясно?

— Разумеется. Но как объяснить феномен: самый известный сегодня в мире марксист Жижек недавно читал в Москве лекции, и там была просто толпа молодежи.

— У одного из мощнейших мыслителей и художников XX века, Пазолини, есть текст, написанный после событий 1968 года в Италии, где он пишет, что современные коммунисты — а вот к ним-то как раз и относится Геннадий Андреевич Зюганов — это любители литот и двубортных пиджаков. Литота, как известно,— это в литературе резкое уменьшение предмета, когда человек становится размером с блюдце. А также смягчающая форма высказывания, когда ты не говоришь, что человек врет, но что он, по-видимому, недоговаривает всей правды.

— Ну, это те, кто во Франции называются «икорные левые»…

— Да какие там «икорные», в двубортных-то пиджаках! С французскими левыми приключилась другая история: они вошли в бюрократические структуры, сохранив левую риторику, но утратив левую этику… Сила Зюганова — в том, что он совпадает с типом крепкого коммунистического бюрократа 1970-х. Старшее поколение именно так себе представляет вождей. Но я думаю, Зюганов — не та мишень, в которую надо попасть, чтобы критиковать левую идею. У Пазолини главным открытием 1968 года, когда студентов Римского университета блокировала полиция, причем студенты были детьми буржуа, а полиция — простыми крестьянскими парнями с юга Италии, так вот, открытием было, что полицейские ему оказались симпатичнее, чем студенты. А это и есть левое настроение. Которое идет поперек идеологических клише: вот это — друзья, потому что у них правильные лозунги, а это — враги, потому что агенты власти. Пазолини в этом выборе говорит: полицейские — они жертвы просто! И вызывают сочувствие. Вот это и есть левое настроение. Речь идет о теплоте и близости, а не об изолированном от интонации содержании слов…

— Тогда определи левую идею так, чтобы понял даже ризеншнауцер. Или семиклассница.

— Левая идея — это повышенная чувствительность к социальной несправедливости. Будь ты тысячу раз правым, но если вдруг у тебя возникает сочувствие к обездоленным… Это потом ты будешь объяснять, что бедные сами виноваты, что они не хотят работать… Но если у тебя возникает неконтролируемое сочувствие — считай, что ты попал в левый спектр. Вот эта пушкинская милость к падшим, это нежелание действовать в логике успеха… Если у тебя есть хотя бы крошечный шанс не влипнуть в эту логику — ты на левой территории. И уже можно говорить о практике и об идеях.

Музыка в «Жан-Жаке» усиливается, и, чтобы перекричать древний хит Далиды «Все слова, слова», приходится повышать голос.

— Основная претензия к левакам! состоит в том! что вот вы очень здорово критикуете! общество потребления…

— (Тоже пытаясь перекричать.) …но ничего не предлагаете взамен!

— Я бы сформулировал так: «А когда действуете, то уж лучше бы вы бездействовали!»

— И часто это справедливый упрек. Но здесь я отступаю от левой идеологии, какой она была в классическом марксизме, и предлагаю понять, что левая идея — не про счастливое будущее, а про то, что уже есть сегодня в виде локальных практик и опытов. Вообще-то, чего мы хотим, всегда уже есть. Есть тип отношений между людьми, которые разделяют некие идеи на чувственном уровне. Есть между ними близость эмоциональная. Когда люди собираются на «Оккупай Абай» или Occupy Wall Street, у них уже есть счастливое чувство общности. То есть, грубо говоря, ответ левых на вопрос, что вы предлагаете взамен, таков: «Мы предлагаем взамен тот тип отношений, который мы уже построили между собой, когда коллективная ценность есть то, что гармонизирует нашу жизнь. Общее пространство города, двора. Практики солидарности. То, что нас не разъединяет, а соединяет».

— Тогда Сергей Капков, реконструировавший Парк Горького, — левак. А детский праздник на лужайке перед домом — это теперь не правая идея, а левая?

— (Раздраженно.) Мне кажется, ты пытаешься частное пространство выдать за общее! И я говорю не о зоне отдыха, а о пространстве жизни вообще! Где нет ранжирования на территорию частной жизни, публичной жизни, на пространство отдыха или работы. На руинах Эфеса или Микен, да и вообще любого античного города видно, насколько мало частное пространство древнего грека. Его дом — это просто клетушка в размер современной кухни! Он там только спал, а вся его жизнь проходила в публичном пространстве. Почему древние греки — это самый политический народ? Именно потому, что частное пространство ничтожную роль играло! Даже туалет там был общественный! Эта знаменитая история, когда к Гераклиту приходят ходоки, чтобы ознакомиться с его учением, а он в это время сидит в общественном туалете, где люди одновременно занимаются дискуссией. Объединение рынка, пространства учебы, пространства для споров, для голосования. Мы просто не понимаем, что политическое — это то, что принадлежит всем! Понимаешь? А ты приводишь примеры дико частных пространств! Там везде свой хозяин, у него свой лейбл, свой интерес, будь то выставка или хипстерская движуха…

— То есть левая идея — это идея общности.

— Конечно! Это идея антисобственности. Левая идея потому и испытала у нас чудовищный кризис, что 1990-е были годами приватизации в самом широком смысле слова. Даже при Брежневе все уже начинало превращаться в набор частных жизней, где у каждого своя кухня и румынская стенка. А в 1990-х частными становились огромные пространства, на фоне которых какие-то яхты — просто мелочь. Идея частного стала доминирующей, а на фоне этого шла вторичная борьба типа отмены несправедливой приватизации… Да частное всегда несправедливо! Частное всегда расширяет территорию несправедливости.

— Помнишь, в свое время масса ярких людей, начиная с Курехина и Лимонова, купились на Дугина? Даже не на евразийство, а на то, что написано в «Целях и задачах нашей революции»: человек сегодня отчужден от результата труда… Скажи: вот Дугин, Проханов — они левые?

— Они никакие не левые, конечно. Они представители имперского сознания. Эта имперская компонента советской версии коммунизма спутала все карты. Сталинско-брежневский империализм, одетый в левую риторику. Концептуально сегодняшний бытовой сталинизм, который проявляется и у людей рефлексирующих, но излишне эмоциональных, например у Прилепина, — это извращенная форма антикапитализма. Ведь даже фашизм был реакцией на капитализм! И такие формы антикапитализма дико реакционные — это очень опасная вещь! Хотя я не за то, чтобы быть левым пуристом. Левая практика связана с опытом объединения в большей степени, чем разъединения. Просто левая идея фокусируется не на том, что судьба несправедлива к человеку, а на том, что к нему несправедлив этот общественный строй! Ведь сегодня многие попросту исключены из планирования будущего. Как исключена из планирования городской жизни огромная армия гастарбайтеров. Для них не строится ни школ, ни национально-культурных центров, ни центров реабилитации, хотя они находятся в дикой депрессии от столкновения с другой культурой. На них смотрят просто как на дешевую рабочую силу. Так позиционирует себя не только капитализм, но и городская власть, которая ему служит.

— Тогда получается, что цивилизация Запада куда более левая, чем наша.

— Там можно говорить об отдельных практиках — скажем, Швеции или Германии. В Германии серьезная проблема с адаптацией турок, еще в 1970-е годы в Германию эмигрировали самые консервативные анатолийские крестьяне. Религиозные, очень фанатичные люди, с заскорузлым провинциальным сознанием, которые готовы убивать дочерей, если они не следуют их обрядам… Но немцы все-таки пытаются решить эти проблемы. Там есть, например, анатолийский культурный центр в Кройцберге.

— Какой вид может принять левая идея для офисного планктона? Что она ему может дать?

— Человек как офисный работник — это бледная абстракция. Он ведь еще и гражданин, горожанин. А его гражданская функция сведена сегодня к минимуму. Но если говорить о ее элементарном расширении на уровне двора или города, то он будет стоять перед выбором. Либо кричать «черные понаехали», либо думать, что ему говорить детям, в классе которых много детей гастарбайтеров. Как ему относиться к нищим, к бомжам? Продолжать закрывать глаза, выстраивая искусственный коридор жизни, или принять это как часть жизни?

— Как же эту другую, непонятную, пугающую жизнь принимать?

— А тут не должно быть сюсюканья. Это жесткие проблемы. Приехали люди с другой культурой, часто криминализирующие городскую среду. Это огромная работа на десятилетия. Развитие гражданской сферы. Это практики автономии и самоуправляемости. Понятные постсоветскому человеку практики обустройства дачных поселков. Я сам недавно купил домик в Тверской области. Это деревня, из которой ушли крестьяне, а поэтому для местного начальства она просто отсутствует. Если что, «скорая» туда не приедет, дороги там нет… И люди начинают самоорганизовываться.

— Скажи, а как быть с марксистской идеей? Которая говорит не о дачных поселках, а о классах и революции?

— А неплохо бы знать, кроме общих мест, которые ты упомянул, что есть различные ответвления и рукава левой идеи. Кроме Ленина и Каутского были еще и Роза Люксембург, и Антонио Грамши, и Вальтер Беньямин, и Теодор Адорно. Были живые процессы в левой мысли. А не спрессовавшиеся представления вроде «левой идеи для чайников». Коммунизм — это Гераклитов поток. У Готфрида Лейбница есть такой любимый образ: вот мы слышим шум морской волны. Но представьте, что мы слышим звук каждой капли! И нужно видеть, что за каждой волной есть мельчайшие крупицы, такие монады различий, движений, сомнений, оппортунизма. Левая идея против жестких фиксаций идентичности. «Я, белый мужчина, русский, живущий в Москве…» Маркс как-то сказал: «Слава богу, я не марксист!»

Музыка снова усиливается. Какой-то невозможно советский французский хит, типа Мирей Матье. Иванов взрывается.

— В тебе вообще говорит такой бытовой платоник, который идею воспринимает не как поток, не как систему выявления различий через повторение и возвращение, а как контур! Неправильно поставлен сам вопрос.

— А как правильно?

— Ну, например, так: как правильно читать Маркса? Потому что Маркса надо читать не так, как Канта. У Маркса важно открытие феномена социально-экономического бессознательного. Или, как он пишет в первом томе «Капитала», «они не осознают этого, но они это делают». Он как бы вывел за скобки оценки и идеологии, которыми люди пытаются оправдать свои поступки. Это как с девушкой на первом свидании: если ты в состоянии входа во влюбленность, важно не содержание разговора, а мимика, интонация, то есть как девушка на тебя подсознательно реагирует. Маркс в «18 брюмера Луи Бонапарта» именно таким способом описывает, как выглядит настоящая революционная ситуация: взвинченными становятся разговоры на улицах, напряженной — толпа на площадях… Он предложил посмотреть на общество так, как если бы оно функционировало на автоматическом уровне, — через экономические привычки, нравы. «Немецкую идеологию» у Маркса неплохо почитать или «Критику Готской программы», где он дает определение коммунизма через образ льющихся потоком общественных благ.

— Давай, Саша, под занавес: три книги, которые важно прочесть с точки зрения понимания левой идеи.

— (С таким видом, как если бы ему предложили написать для «Плейбоя» текст «Три способа соблазнить девушку, не выходя из „Жан-Жака“».) Да миллион книг! «Тюремные тетради» Антонио Грамши. Там очень важная идея, которая у него получает название гегемонии, когда для влияния не обязательно обладать властью политической. Но когда ты организуешь влияние своих идей просто через тип дискурса. Когда, например, становится неприличным пренебрежительно отзываться, не знаю, о геях или лесбиянках. Или об ином цвете кожи. Когда неполитическим образом устанавливаются твои правила… Есть короткий, очень сложный и важный текст Вальтера Беньямина «О понятии истории». Где он говорит, что то, что мы называем классовой борьбой, проходит по территории воспоминаний. Идет борьба за тип отношения к прошлому. И, например, вся телевизионная деятельность Николая Сванидзе — это борьба на территории наших воспоминаний, прямая атака на воспоминания. История — это очень личностная и очень болезненная проблема, которая касается его самого, а не тех, кого он показывает на экране. В итоге есть люди, которыми он воспринимается как полостной хирург, который отказал пациенту в терапии, как тяжело заболевший врач, не могущий диагностировать самого себя.

— Последнее: в чем самый ценный урок русских революций прошлого века?

— Самое ценное — это самоорганизация в виде Советов. Вот это главное позитивное изобретение русской революции. Пусть потом она превратилась в формальную ерунду.

Эдит Пиаф невыносимо громко поет, что она ни о чем не жалеет. Опускается занавес Москвы: голые деревья на бульваре, «Жан-Жак», старые дома напротив и навсегда застывшие в пробке автомобили.

Фотография на обложке: Александр Иванов, 2012. Автор: Александр Тягны-Рядно