За несколько месяцев до терактов 11 сентября, когда я впервые поселился в самом центре Лос-Анджелеса, городские высотки буквально кишели банкирами и юристами. Свет в их окнах не гас до поздней ночи: ясно было, что там кипит работа. Но, как я вскоре обнаружил, тротуары к заходу солнца пустели. Сколь бы трудолюбивы и богаты ни были те, кто там работал, в сердцевине мегаполиса образовался город-призрак. Явно это было не место для обзаведения домом и семьей. Даже и машиной тут обзаводиться вряд ли стоило: улицы повсюду с односторонним движением, парковка дорогая. Бум конца восьмидесятых — начала девяностых, благодаря которому в центре выросли офисные небоскребы, не подстегнул жилищное строительство. Обитателей Города ангелов, стремившихся к обладанию собственным домашним раем, фактически вытеснили в пригороды и на окраины.

Но времена меняются. Месяц назад я снова перебрался в Ди-Ти-Эл-Эй (DTLA), как его теперь по-свойски называют. Сегодня на некогда пустынных перекрестках расцвели новые элегантные бары, рестораны, дорогие магазины. Улицы забиты пешеходами — это новое поколение жителей: художники, мастера интеллектуального и ручного труда. Они обустраивают себе рабочие места в кафе или в арендованных квартирах, ходят по вечеринкам на крышах отелей, неукоснительно пользуются машинами службы Uber для передвижения по городу. И да, бросается в глаза обилие собак. Но и детей, от младенцев до уже подросших, на улицах немало. За десять с небольшим лет смена поколений в центре города преобразила его в экономическом плане, и там, где дела шли ни шатко ни валко, наметилось динамичное развитие.

Что же случилось? Отчасти это история про магнетическую силу предпринимателей и застройщиков: зачастую одного их социального капитала хватает, чтобы привлечь друзей и коллег в сомнительные районы, которые лишь потом станут модными. Но в еще большей степени речь — о новом сюжете, который разворачивается по всей стране. В эпоху, когда собственность стояла на первом месте, центр Лос-Анджелеса влачил жалкое существование. Но теперь, благодаря меняющимся вкусам и современным технологиям, в культуре утверждается представление о том, что важнее всего — не обладать, а располагать доступом, и историческое ядро города оказывается самым крутым и востребованным районом. То же самое происходит повсюду, от пафосных мегаполисов вроде Сан-Франциско до кризисных городов вроде Питтсбурга: новые поколения выступают как мотор экономического роста, платя за доступ к вещам вместо того, чтобы приобретать их в собственность.

По всей стране стирается граница между редеющими рядами хипстеров и делающими карьеру яппи — это свидетельствует о серьезных социально-экономических переменах. Похоже, благодаря американским хипстерам и яппи владение собственностью выходит из моды. Но они — лишь наиболее заметная, светская и стильная верхушка куда более обширного айсберга.

«Экономика доступа» — не сиюминутное помешательство: она органически выросла из обычаев и привычек «самого дешевого поколения» (по выражению авторов из журнала Atlantic, ведущего периодического издания, освещающего культурные тенденции в жизни «высшего среднего класса»). Публицисты Дерек Томпсон и Джордан Вайсман подсчитали: в 2010 году американцы в возрасте от 21 года до 34 лет «приобрели всего 27% новых автомобилей, проданных в стране, тогда как на максимуме, в 1985 году, аналогичный показатель составлял 38%». С 1998 по 2008 год доля подростков, имеющих водительские права, сократилась больше чем на четверть. При этом машинами и правами дело не ограничивается: Томпсон и Вайсман ссылаются на доклад, подготовленный в 2012 году для Федеральной резервной системы, где указывается, что среди людей, купивших новый дом в 2009–2011 годах, молодежи более чем вполовину меньше, нежели десятью годами ранее. Если это еще не «бегство от собственности», то нечто весьма близкое к нему.

Отчасти эти перемены можно связать с состоянием экономики после Великой рецессии, оставившей поколение миллениума с тяжелыми долгами за университетское образование и сомнительными шансами найти работу. Но на экономические обстоятельства у детей миллениума наложились, усиливая эффект, другие стимулы для нового образа мыслей. Сравнительно с предыдущими поколениями их гораздо больше интересует аренда машины или дома, чем их покупка. Покупая, ты несешь ответственность и рискуешь. Арендуя, ты знаешь, что вещи, которые тебе больше не нужны или уже не по карману, не повиснут мертвым грузом у тебя на шее. Насколько устойчивыми окажутся эти представления — покажет время, но на них работают новые технологии и вкусы, воздействующие не только на большие покупки вроде машины и дома, но и на решения, принимаемые повседневно. Службы совместных поездок вроде Uber и Lyft или совместного пользования машинами вроде Zipcar уже влияют на продажи автомобилей. А интернет-площадки для поиска временного жилья вроде Airbnb превратились в систему совместного пользования домами посредством аренды. Выбирая доступ к вещам вместо их покупки, встраиваешься в логику действий, которая прежде всего восхитительно удобна. Ее возможности ограничены лишь нашим воображением.

Поэтому мы наблюдаем отнюдь не за мелкими изменениями в методах ведения бизнеса. Это настоящая революция. Коммерция в США перестраивается по образу и подобию новой эпохи. И капитализм, прежде неразрывно связанный со всепроникающей частной собственностью, превращается теперь в состязание за временный доступ к товарам и услугам без приобретения и владения.

Чем важна собственность

Если вы подозреваете, что этот тектонический сдвиг влечет за собой политические последствия, то вы абсолютно правы, это мнение разделяют многие авторитетные ученые. Для ведущих поборников свободы среди экономистов XX века, в том числе для Фридриха Хайека и Милтона Фридмана, политическая свобода немыслима без свободы экономической, а экономическая свобода немыслима без свободного рынка. Хотя к концу XX века этот тезис стал почти аксиомой, сегодня нам как никогда важно вспомнить, из какой логики вырастают эти идеалы.

В «Свободе и собственности» (Property and Freedom, 1999) Ричард Пайпс заново обосновывает тезис о пользе собственности для свободы, показывая, как история собственности в Англии и России предопределила разные пути их политического развития. В Англии владение собственностью и ее поддержание в течение многих поколений породило политическую культуру, не только возносящую на щит свободу личности, но и воспитывающую самостоятельность. В России же частная собственность возникала как дар абсолютного правителя, совершаемый по случаю и по прихоти отбираемый обратно. Без органичной и последовательной традиции владения собственностью свобода не возникает, поскольку о ней и помыслить толком невозможно.

По мнению Пайпса, это ставит перед нынешними политиками четкую, но непростую задачу. Развитие мощного социального государства не только сокращает число людей, владеющих собственностью. Оно, что еще важнее, мешает людям приобщаться к традиции собственности, а ведь этот опыт сам по себе способен создать культуру свободы.

Некоторых своих читателей Пайпс разочаровал предостережением, что от «социального государства» так просто не избавишься. Но многие политики Республиканской партии того времени были вдохновлены тем, что им удалось заставить президента Клинтона выполнить обещание покончить «с системой соцобеспечения в ее нынешнем виде» (welfare as we know it), — и им казалось, что столь радикальная задача и не стоит. Однако их торжество было недолгим. Да, обновленная система социального обеспечения, нацеливающая прежде всего на поиск работы (workfare), позволила сократить пособия и повысить продуктивность экономики, но одной этой реформы недостаточно для того, чтобы возродить традицию собственности в тех сферах, где она начала отмирать.

Затруднения усугублялись популярностью среди интеллектуалов такого представления о взаимосвязи между собственностью и свободой, которое чревато серьезными проблемами. Даже республиканцы были слишком зависимы от идей Джона Локка. Как объяснил Джереми Уолдрон в «Праве на частную собственность (The Right to Private Property, 1988), Локк считал, что права собственности возникают из действий, квалифицирующих людей как владельцев, — в частности, когда человек прилагает труд к земле (это один из его самых известных примеров). При таком понимании владение собственностью можно стимулировать, поддерживать и защищать мерами экономической политики, вроде кредитов и налоговых льгот. Другие мыслители, однако, развивали иные концепции, куда менее удобные для превращения в политическую программу. Так, Гегель считал, что сами понятия свободы и неприкосновенности личности не могут возникнуть и распространиться, если владение собственностью не является всеобщим правом, если его не реализуют буквально все люди.

В книге «Государство рабов» (The Servile State, 1912) Хилер Беллок занял позицию, близкую гегелевской. Очерчивая контуры распределительной альтернативы как капитализму, так и социализму, Беллок тревожился о том, что в рамках локковского подхода собственность может достичь такой концентрации, что ее «народная» традиция попросту рухнет. Но, в отличие от Маркса, он не считал это неизбежным. По мнению Беллока, государство, столкнувшееся с крайней концентрацией собственности, должно предпринять радикальные шаги для восстановления традиции владения.

Что это могут быть за шаги — никогда не было достаточно ясно. Кого-то из специалистов беспокоила перспектива, при которой во имя свободы, укорененной в отношения собственности, государство должно будет вторгаться в эти отношения и расщеплять слишком крупную частную собственность; другие отмечали, что концентрация собственности в руках государства также, пусть и несколько иным путем, ставит под угрозу будущее свободы. Обсуждая возможное появление «государства общественных интересов», Чарльз Райх, профессор права из Йельского университета, в середине 1960-х предупреждал: государственная политика, основанная на раздаче добра народу, порождает теорию собственности, в соответствии с которой государство может отдавать и отбирать имущество без оглядки на юридическую процедуру. И хотя социальные задачи либерального государства представлялись Райху «похвальными» (laudable), их главная проблема, по его мнению, состояла в упрощенном подходе, приводящем к истреблению тех самых личной независимости и личного достоинства, для защиты которых вроде бы и создавалось «социальное государство». Райх резюмировал: «Более чем когда-либо личности сегодня необходимо обладать, в той или иной форме, своим собственным „островком“ — пусть небольшим, но полностью суверенным». Но поскольку государство стало «одним из главных источников материальных благ», затрагивая своими действиями все классы, от обездоленных и нищих до промышленно-деловой элиты, Райх полагал: единственный способ сохранить свободу при обеспечении социальной защиты — «создать новую собственность», санкционировать право частной собственности на государственные блага.

Ключевая роль технологий

Сегодня мы обнаруживаем себя на совершенно иных культурных основаниях, чем могли вообразить Беллок, Райх, Фридман и даже Пайпс. К сожалению для нынешних консерваторов и либертарианцев, до сих пор убежденных, что свобода основывается на собственности, этой прежней идее напрямую противостоит новая логика владения и пользования, рождающаяся из цифровой коммерции.

С одной стороны, мы привыкли, устанавливая «софт» — компьютерные программы, приложения для смартфонов, видеоигры и т. д., — без раздумья, одним кликом принимать так называемые лицензионные соглашения для конечного пользователя, напоминающие государственную раздачу благ своей односторонностью: если тебе нужно это получить, ты подчиняешься предлагаемым условиям, даже если они выглядят произвольными и неудобными или могут обернуться таковыми в будущем. В последнее время то, что касалось программных продуктов, стало актуально и для «железа»: многими устройствами, например айфонами, мы «владеем» лишь в крайне ограниченной мере, соответственно подписанным при покупке контрактам. Высокотехнологичные компании не только распространили логику лицензирования на весь свой рынок сбыта, но и активно убеждают публику, что эти условия разумны и продиктованы здравым смыслом.

С другой стороны, наше восприятие меняется и помогает нам быстрее сбросить груз собственности за счет того, что там, где раньше нам бы непременно потребовались товары, теперь все проще обойтись услугами. Некогда «обслуживание» означало систему мер, обеспечивавших работоспособность принадлежавших людям товаров, — годами, а то и десятилетиями. Затем настала эпоха «запланированного устаревания» (planned obsolescence), товары подешевли, выбросить и приобрести новый стало логичнее, чем «обслуживать». И вот теперь наступила эпоха услуг. Сегодня технологии не только продемонстрировали нам практические преимущества краткосрочной аренды дома на отпуск или системы Uber («личный водитель для каждого») над престижным авто в гараже. Газеты приходят в упадок, но подписка распространяется — на все что угодно, от новостных рассылок, подкастов и видеозаписей по заказу до товаров краткосрочного пользования вроде бритвенных приборов и бифштексов. Сеть кинотеатров AMC недавно объявила о начале эксперимента с фиксированным помесячным тарифом на просмотр неограниченного количества фильмов — по сути, она переносит модель подписки Netflix с малого экрана на большой. Недолговечность — уже не сбой в работе культуры, а ее законная черта (a cultural feature, not a bug). Snapchat — площадка, где фото и видеозаписи, размещаемые пользователями, исчезают после просмотра, — превращает социальные сети в пространство непосредственного воздействия, сопоставимое по мгновенному эффекту со спортивным матчем или концертом. Не случайно большая часть этих «мгновенных публикаций» посвящена спорту и музыке.

Стоит отметить между тем, что в эпоху Марка Цукерберга, основателя Facebook, целенаправленно выбросившего из головы заботы об одежде и облачившегося в нехитрую униформу из толстовки с капюшоном и обыкновенных джинсов, элиты используют свое огромное преимущество в покупательной способности совершенно иначе, чем промышленные бароны былых времен. Хотя на Уолл-стрит по-прежнему в ходу нормы показного потребления и статусного богатства, будущее, судя по всему, принадлежит новому поколению финансово и духовно независимых людей, для которых собственность — это прежде всего ключ к привилегии самодостаточного, не нацеленного непременно на последующее приобретение выбора (experiential choice).

Последствия этих заметных изменений в культуре коммерции создают проблемы для поборников свободы — проблемы двоякого рода. С одной стороны, современная культура чересчур укоренена в воззрения Локка: она защищает особые права собственности в ущерб здоровому общему пониманию этих прав. С другой стороны, она недостаточно следует заветам Локка: да, в моде скорее впечатления, чем приобретения, и тем не менее слишком многие представители имущественной элиты приемлют и приветствуют патерналистскую политику, ведущую к еще большей концентрации собственности в ущерб свободе. Развитие экономики совместного потребления оборачивается перетеканием огромных сумм в руки новаторов, чей финансовый успех стоит за явлением, которое Ноам Шнайдер — в нашумевшей статье в New Republic о советнице Обамы Валерии Джаретт — назвал «корпоративным либерализмом»: это — «взгляд сверху», писал он, «предполагающий гегемонию больших институтов вроде корпораций и мудрость элиты. Согласно этой точке зрения, все мироустройство работает наилучшим образом, когда элиты великодушно используют свою власть, а не когда их заставляют ею делиться. Типичный корпоративный либерал — это глава компании, вручающий представителю благотворительного фонда чек размером с холодильник во время турнира по гольфу с участием звезд шоу-бизнеса. И уж совсем здорово, если при этом их окружают дети из нацменьшинств и бедные матери-одиночки». В самом деле, в Кремниевой долине умеют ладить с дружественными корпорациям влиятельными деятелями обеих партий. Вместе с тем общая приверженность собственности — той, которую принято воспринимать как «нажитое непосильным трудом», — у молодого поколения снижается, и не потому преимущественно, что молодежь ленива, а потому, что удовлетворение от работы она чем дальше, тем больше получает благодаря предоставляемому этой работой доступу к новым впечатлениям и новому опыту. Кроме того, хотя немало молодых американцев уже ощутило, насколько развращает и опустошает торжество материального, большинство из них выбирает при этом тот или иной личный способ альтернативного жизнеустройства, а не вступает в борьбу с коррумпированным миром сосредоточенной в немногих руках собственности. Таким образом, взаимосвязь между собственностью и свободой подвергается эрозии с обеих сторон.

Новая экономика, новая политика

Искать ответы людям правых взглядов сегодня следует, пожалуй, не у специалистов по истории идей, а у футурологов. Действительно, лучшие из их нынешних представителей делают важный вывод: трансформация методов ведения бизнеса означает полный отказ от социальной структуры рынка.

Конечно, подобные футурологические прогнозы в значительной мере носятся в воздухе. Нужные намеки можно найти у капиталистов и сторонников свободного рынка, озабоченных тем, чтобы колеса производства крутились без сбоев: они стали выступать за потребительство в области впечатлений. Не остались в стороне и американские религиозные круги, сталь часто надеющиеся совместить материальное изобилие и духовную полноту. В сознание людей проникают и постулаты научных исследований, «доказывающих», что впечатления больше способствуют счастью, чем собственность. Так, в недавней статье в Atlantic Джеймс Хэмблин подытоживает результаты научных изысканий: «Покупка впечатлений — путешествия, концерты, кино и так далее — привлекает больше, чем покупка вещей, поскольку ощущение пользы от покупки на самом деле возникает до того, как вы ее сделали». Согласно одной гипотезе, это связано с тем, что «вы воображаете себе массу возможных вариантов того, какими будут впечатления». А что же в противном случае? «Когда речь идет о материальном приобретении, вы в некотором роде заранее знаете, чем вы будете обладать». Под этим углом зрения идея владения превращается в препятствие для реализации возможностей.

К делу подключились и консерваторы — не особо заботясь об «идеологической чистоте». В статье для New York Times под названием «Изобилие без зависимости» (Abundance Without Attachment) президент Американского института предпринимательства Артур Брукс советует соотечественникам, как справиться с «рождественской головоломкой» — лихорадочной предпраздничной покупкой подарков: стремясь к изобилию, но избегая зависимости от вещей. «Прежде всего собирайте впечатления, а не вещи», — по-эмерсоновски веско наставляет Брукс. Американцы слишком часто жертвуют своим душевным тонусом в «отчаянной погоне за полезностью и практичностью во что бы то ни стало». Цитируя Аристотеля, Брукс напоминает, что впечатления дают нам знания о предметах «совершенных, достойных удивления, сложных и божественных, однако бесполезных» («Никомахова этика», пер. Н. Брагинской). «Экономика впечатлений» заявляет он, наконец-то исполняет мечту консерваторов: разжечь в гражданах демократического государства аристократическую страсть.

Где ты, аскетический, отрешенный консерватизм теоретиков середины прошлого столетия вроде Кристофера Лэша и Филипа Риффа, для которых «впечатления обманчивы, и те, кто их набрался сполна, это знают»! Социолог Рифф, неприязненно относившийся к политике, связывал культуру впечатлений с аналоговыми, а не цифровыми технологиями, например с психотерапией. В самом деле, писал он, фрейдовские «тайна всех тайн» и «толкование всех толкований» в том и состоят, чтобы «не привязываться исключительно или чересчур страстно ни к какому отдельному смыслу или объекту». Или, говоря без обиняков, ни к какому конкретному институту или личности — прямое посягательство на традиционный консерватизм (если, впрочем, таковой когда-либо существовал).

Итак, пока правые пытались определить свое отношение к привязанности и зависимости, экономический и политический ландшафт у них под ногами решительно изменился. В начале нынешнего столетия один из самых своеобразных американских футурологов, Джереми Рифкин, уже обозначил эту проблему, связав в единый узел технические новшества и культурные сдвиги, обусловившие наш внезапный эмоциональный поворот против собственности. Он утверждал: на смену рынку, некогда сводившему людей лицом к лицу в определенных местах, пришли сети, рассеивающие нас так же широко, как наши взаимодействия. По мнению Рифкина и некоторых других футурологов, отличительная черта новой экономической и политической эпохи — это закат рынка.

Рифкин изложил свою концепцию в недооцененной книге «Эпоха доступа: новая культура гиперкапитализма, где вся жизнь — это оплаченные впечатления» (The Age of Access: The New Culture of Hypercapitalism, Where All of Life Is a Paid-For Experience, 2000). Как явствует из второй части заголовка, он утверждает, что «на смену собственности неуклонно приходит доступ»: мы все больше склоняемся к тому, чтобы оставить право «держаться за собственность» только поставщикам услуг, взимающим с нас плату за пользование. «Обмен собственностью между продавцом и покупателем — важнейшая отличительная черта рыночной системы Нового времени — уступает место сделкам по предоставлению краткосрочного доступа между поставщиками услуг и клиентами, действующими в рамках сетевых взаимосвязей». Этот «переход от владения к доступу» (shift from owner-ship to access), полагает Рифкин, влечет за собой «глубокие изменения в том, как будет осуществляться <политическое> руководство (the way we will govern ourselves) в новом столетии». Отсюда и нынешняя сложная ситуация.

Прогнозы Рифкина не снискали популярности. Для консерваторов он слишком негативно отзывался о большом бизнесе; либералам его идеи показались еретическими. Автор рецензии на одном прогрессивном новостном сайте высмеял Рифкина за предостережение о том, что американец будущего будет не столько нести с гордостью свою личностную автономию и самодостаточность, сколько «зависеть от других, ища в телекоммуникациях подтверждения различных элементов своей раздробленной идентичности». Сегодня близкие корпоративному бизнесу демократы активно «продают» это право на идентичность обитающим в социальных сетях избирателям из обособленной прослойки городских жителей. Недавно губернатор Мэриленда Мартин О’Мэлли провозгласил доступ к беспроводному интернету одним из «прав человека», а еще в 2005 году тогдашний мэр Сан-Франциско Гэвин Ньюсом назвал его «основополагающим правом». Повсюду жизнь без интернета все больше становится жизнью без доступа, а жизнь без доступа — неполноценной жизнью.

Угроза свободе

Этому взгляду на вещи Рифкин противопоставил более чем хладнокровный анализ. Ему представляется, что с окончанием XX века «диснеефикация» жизни поработит нас, повергнув в новое, ошеломляющее экономическое неравенство. Надежды Рифкин возлагал на маргинальные «контрреволюции» вроде «битвы в Сиэтле» в 1999 году, когда экологи, мультикультуралисты и профсоюзы объединились, протестуя против глобальных финансовых сетей.

Сегодня разочарованный электорат Обамы понял, чем обернулось это протестное движение. Как это ни парадоксально, слабый и недолгий отклик на пророческое предупреждение Рифкина о грядущем упадке собственности, возможно, вызван либерализмом самого Рифкина. Когда попытки Джорджа Буша-младшего создать «общество собственников» провалились, легковерные прогрессисты толпой ринулись в лагерь Барака Обамы, видя в нем радетеля за коммунальную общественную жизнь, как раз такого, о каком Рифкин мог бы мечтать. Затем им осталось лишь с нарастающим ужасом наблюдать за тем, как политики левого мейнстрима отбрасывали гражданские права ради создания более опасного культа доступа, чем Рифкин мог вообразить.

Можно долго перечислять обманутые надежды. Вместо «самой открытой и прозрачной администрации в истории» прогрессисты получили самое жестокое в истории подавление госслужащих, организовывавших утечки общественно значимых сведений и бивших тревогу по поводу того, что инсайдерам хотелось бы утаить. Вместо закрытия лоббистам доступа в Белый дом они увидели сплоченный клан высокопоставленных лиц, повсеместно распространивший практику назначений в обмен на политические услуги. Вместо возрождения свободы печати они столкнулись с тщательной дозировкой доступа к власть имущим, призванной контролировать журналистов и обеспечить их лояльность. Вместо однозначного разрыва с бушевской политикой «максимальной информированности» государства они обнаружили систему слежки, жаждущую добраться до самых интимных сведений об американцах — в любом месте и в любое время. Поскольку прогрессисты ставят равенство выше свободы, они не могли предвидеть такой «гримасы судьбы». А поскольку Рифкин не был консерватором, он не предостерег, что политическая система «эпохи доступа» в первую очередь угрожает свободе.

Сегодня мы уже понимаем суть происходящего. Но, не имея собственного Рифкина, консерваторы вынуждены плестись в хвосте событий. Пока же он не появился, лучшим «проводником» по эпохе доступа для правых вполне может стать Боб Лефсец — страстный путешественник, представитель поколения бэби-бума, поклонник Спрингстина и критик музыкальной индустрии. Онлайн-бюллетень Лефсеца — кладезь по-токвилевски острых афоризмов о доступе. Это плод жизненного опыта и впечатлений в их традиционном понимании: обычаев, привычек и с трудом добытых знаний, а не разовых событий, как принято сегодня.

Подобно Токвилю, Лефсец показывает, что культура доступа глубоко укоренена в парадоксы самой жизни при демократии. «Когда сделать надо так много, а времени так мало, — гласит одно из его типичных замечаний, — то, что нельзя сразу же охватить интуицией, отбрасывается и принижается. Мы не хотим, чтобы наш путь к пользованию был тернистым». И что же мы решаем? А вот что: «Неважно, какой в этом прок, если у нас нет к этому доступа». Токвиль в свое время предостерегал: в нашу эпоху конкуренции кумовство может оказаться непреодолимым соблазном, ведь это один из последних способов «срезать путь» к успеху. Лефсец также советует: «полезно знать кого-нибудь» внутри системы, поскольку «они могут обеспечить вам доступ». Однако, предупреждает он, «вам предоставят его только в том случае, если это выгодно им» — в конце концов, «они же не хотят злоупотреблять своими связями». Ведь даже самые привилегированные «стражи у ворот» перегружены делами и испытывают нехватку времени. Токвиль обращал наше внимание на утомительное непостоянство и изменчивость общественного мнения: «Всякая шумиха — лишь на миг». С этим согласен и Лефсец: поскольку медийное сообщество, получив доступ к информационным каналам, испытывает головокружение от успеха, постольку его «ветхозаветные пиарщики» и «клинически бестолковые публицисты» изощряются в изобретении бесконечных «новостных поводов», от которых «публика только пожимает плечами». Лефсец пишет все это о мире музыки. Но всякому, кто интересуется политикой, сразу видно: та же история ежедневно разыгрывается в Вашингтоне — и отнюдь не только там.

Поэтому-то идеи Лефсеца так важны для поборников свободы. К сожалению, как он демонстрирует, все меньше американцев хотят чем-то владеть. Это становится проблемой не только потому, что порождает пассивное отношение к концентрации собственности и влияния. Отмирают также укорененные в отношения собственности привычные модели восприятия, благодаря которым свобода оказывается конкретной, воплощенной действительностью. Если эти модели в полной мере вытесняются готовым набором «впечатлений», свобода превращается в тот абстрактный, беспредельный и чреватый насилием идеал, каким она была в революционной Франции. «Если вы умеете играть на инструменте, — отмечает Лефсец, — это еще не значит, что вы непременно добьетесь успеха, что у вас есть основания рассчитывать на полноценную работу в области музыки». Увы, «вместе с доступом является и самообман». Человек новой эпохи, уходя от привязанности к собственности, убежден, что «если я могу что-то выложить на iTunes, то вы все должны это купить». Сегодня многие американцы, избавившись от собственности, считают, что имеют право на доступ — но еще и на то, чтобы предоставлять доступ к себе. Эта идея прямо противоположна свободе.

Высокая цена доступа

Для левых участников «битвы в Сиэтле» свобода, рождающаяся из собственности, была жульнической заморочкой. Но на деле их нигилизм лишь усиливал ту элиту, против которой они бунтовали. Как показывает Лефсец, ее верхушка убеждена: если вы не пользуетесь новейшими и крупнейшими государственными субсидиями и льготами, значит, с вами поступают не по справедливости. Если вы не готовы отплатить регулирующим ведомствам в Вашингтоне, вы подводите своих акционеров. Президент Обама без стеснения поддерживает этот взгляд на вещи. В интервью журналу The Economist он отмечал: когда корпоративные гиганты заявляют, что им небезразличны те или иные пункты его программы, он задает им простой вопрос: «А ваши лоббисты работают над этим так же усердно, как над сохранением налоговых льгот, которыми вы пользуетесь? Если нет, то вас это волнует меньше, чем вы утверждаете». Сегодня, если вы отвергаете логику доступа, не ждите сочувствия от властей предержащих. Они считают, что вы попросту по глупости действуете против собственных интересов.

С элитой, готовой менять деньги на политическую поддержку и наоборот, можно справиться политическими реформами, но возродить традицию собственности не так просто. Перед сторонниками свободы стоит задача культурного порядка — бороться против стремления американцев к мимолетному ощущению полученного результата, которое дает «арендный» доступ. К сожалению, однако, отказ от привязанности, милый сердцу умудренного аристократа, пропагандировать куда труднее, чем сибаритскую жажду приключений, некогда присущую лишь развращенному нобилитету. Потому-то политические доводы за всеобщую частную собственность столь важны для будущего свободы. В эпоху демократии «доза» эрзац-эксклюзивности, которую дают впечатления, стала сильнейшим наркотиком для миллионов людей, опасающихся проиграть в конкурентной борьбе всех против всех. Наше ощущение собственной политической незначительности влияет на наши культурные условия больше, чем принято считать. Либералы по-прежнему радуются, что все больше молодых людей отвергают материалистический соблазн восхождения по социальной лестнице, — реакция обоснованная, но близорукая. И политикам-консерваторам пора разъяснить всем подлинную цену эпохи доступа: сейчас стало труднее, чем когда-либо, «выбиться в люди», не участвуя в коррумпированной системе, изменить которую вы не сможете.

Фотография на обложке: Arne Trautmann, Panther Media, East News