Итак, мы вновь осели в «Соснах», вновь работали с утра до поздней ночи, стараясь сделать правительственную программу оптимально здравой и, главное, работающей, а не только теоретически изысканной. Мы о функциональности программы думали, а не о внешних эффектах.

Но были и другие, думавшие иначе.

Вернусь на три месяца назад — в дни первого Съезда народных депутатов РСФСР, на котором шла бурная позиционная борьба за кресло Председателя Верховного Совета России и его заместителей. Российская структура советской власти очень во многом повторила союзную, все ее просчеты повторила. Я уже говорил о своем отношении к съезду как институту этой власти, не стану повторяться. Скажу лишь, что российский съезд, как и союзный, должен был утвердить кандидатуру премьер-министра республики. Кандидатур было несколько, причем две — из моей «команды». Я имею в виду моих заместителей Льва Воронина и Ивана Силаева. По-прежнему котировался бывший Предсовмина России Александр Власов. Резко выдвинулся вперед бывший директор подмосковного Бутовского кирпичного завода Михаил Бочаров, очень много сделавший для поддержки Ельцина на выборах в депутатский корпус. Но, похоже, Борис Николаевич малость тяготился необходимостью выказывать ответную благодарность за поддержку, ибо преотлично понимал, что уровень республиканского премьера должен быть, мягко говоря, несколько выше уровня директора малого производства. И Бочаров, похоже, тоже понимал, что Ельцин все понимает, извините за вольность стиля, и приготовил в свою защиту весомый козырь — программу перехода к рынку «500 дней».

У каждого из кандидатов была если и не отработанная программа, то более или менее внятная позиция по поводу предстоящей деятельности республиканского правительства. Скорее менее, чем более, ибо никто из них не оказался готовым к предвыборной борьбе. Но программа Бочарова — или, точнее, конспект ее — отличалась поистине фантастической (в прямом смысле этого слова) точностью. Извините, коли ошибусь в цифрах, но, по-моему, там было расписано все чуть ли не по дням. На 20-й день— начало разгосударствления. На 30-й — немедленная реализация заводами неустановленного оборудования. Ha 20–40-й — продажа основных и оборотных фондов, земли колхозов, совхозов, промышленных предприятий. На 20–50-й — отмена предприятиям государственных субсидий и дотаций. И так далее, грустно перечислять. Грустно, потому что все, этаким революционным экономическим откровением вынесенное на депутатский суд Бочаровым, я уже читал раньше. Ранней весной в «Соснах» группа Абалкина готовила правительственную концепцию к сессии Верховного Совета СССР и параллельно знакомилась с сонмом проектов перехода к рынку, добровольно сочиненных как целыми организациями, так и отдельными учеными. Два молодых экономиста, если не ошибаюсь, Задорнов и Михайлов, подготовили к обсуждению в группе программу под названием «400 дней». Ее замыслом было разработать план радикальных действий для избираемого в марте президента страны. Она обсуждалась, поддержана не была. Но каким-то образом вышла из-за забора санатория «Сосны» и попала в руки Бочарову. Тому цифра «400» показалась заниженной, он ее превратил в «500», скорректировал внутренние сроки и выдал за оригинальный проект. Что, кстати, дало повод Григорию Явлинскому обиженно побрюзжать в «Московских новостях»: «Программа „500 дней“, с которой Бочаров выступил перед Верховным Советом России, с самого начала задумывалась как союзная…» Явлинский это хорошо помнил. Он в те дни в группе Абалкина трудился, но, видимо, уже готовился встать во главе экономической оппозиции правительству, а тут — такой досадный казус с Бочаровым, опередившим оппозиционеров… Так что Татьяна Корягина, известный наш экономист, была права, сказав, что эта программа рождалась в «бункере Рыжкова».

Впрочем, Бочарову чужая программа не помогла: в премьеры он не прошел. А Явлинский, напротив, сумел потом при неожиданной поддержке академика Шаталина сделать себе громкое имя на изящной, но малореальной, экономически иллюзорной теории своих молодых коллег. При поддержке, неожиданной для него самого, ибо в том же обиженном интервью он зачисляет академика в свои откровенные противники: «Ну а то, что у сторонников программы „500 дней“ будут оппоненты в лице таких видных экономистов, как Абалкин, Шаталин, Ясин, думаю, пойдет на пользу делу». Ошибся во всех, кроме Абалкина. Случается… Поскольку Шаталин и Ясин предпочли стать на сторону молодых и дерзновенных, а Шаталин еще и авторство с Явлинским поделил (помните, программа Шаталина–Явлинского?).

Но закончим с выборами российского премьера. Им, как вы помните, стал Иван Силаев, мой заместитель по Совмину СССР, оказавшийся на новом посту ярым противником всего общесоюзного, общегосударственного, но вновь обретший невесть откуда взявшийся союзный патриотизм, когда после августовского путча Ельцин легко продвинул его в малопонятную должность председателя так называемого межреспубликанского экономического комитета. Злой журнал «Столица» так подвел итоги молниеносным метаморфозам Силаева: «За полтора года человек сменил три должности, а в сущности, трижды поменял политическое кредо». Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить…

А пресса однозначно трубила славу программе «500 дней», обнародованной Бочаровым и подхваченной Шаталиным и Явлинским, словно напрочь забыв о том, что Верховный Совет СССР принял концепцию правительства и всего лишь поручил дополнить и поправить ее. Пресса в нашей стране тем и сильна, что редко когда в чем-либо сомневается… Кстати, именно пресса, не помню уж кто именно, называла меня «тенью Горбачева», в свое время приписывая ему, только ему одному, все перестроечные идеи, рожденные на самом деле коллективом единомышленников, который когда-то был с ним рядом. Хорошо зная нашу отечественную «четвертую власть», я ничуть не сомневался, что когда-нибудь понадобится ей «стрелочник» или, если грубее, «козел отпущения», на которого можно свалить все грехи экономической политики. Грехи-то имелись, я вон о них целую книгу пишу! А вернее, не ей «стрелочник» понадобится, но самому Горбачеву, который, конечно же, не мог принять на себя какие-либо грехи. Даже свои собственные.

В конце июля [1990 года] он собрался с семьей на юг отдохнуть. Накануне отъезда мы накоротке встретились один на один в его кабинете — редкое уже для того позднего времени событие.

Он сказал:

— Я тут с Ельциным беседовал. Он, как ты понимаешь, убежден, что правительственная программа работать не будет, он за свои «500 дней» ратует. Может, не стоит вступать в конфронтацию? Может, лучше объединить усилия и вместе работать над переходом к рынку?

Я ответил:

— Почему нет? Вы же меня знаете: я всегда был за разумное урегулирование любых конфликтов. А нынешний — уж чуть ли не до кулаков дело дошло… Если появилась возможность сотрудничества, мы должны ее использовать.

Поговорили. А утром от Валерия Болдина, его верного помощника, принесли пакет с документом — всего полторы машинописные странички. Под текстом — четыре отпечатанные подписи: Горбачев, Ельцин, Рыжков, Силаев. Горбачев и Ельцин уже подписали текст, Рыжкову и Силаеву, как видно, предлагалось сделать то же самое. Но текст был таким, что я не мог поставить под ним свою подпись! Не помню его сейчас дословно, но суть такова: при подготовке программы перехода страны к рыночной экономике принять за основу разработки Российской Федерации. И здесь же — список комиссии, которой эта подготовка поручается. Во главе — Шаталин с десятком единомышленников. От Совета министров — только Абалкин и Ясин.

А между тем бессмысленные ритуалы встреч и провожаний никто не отменял, пора было ехать во Внуково — прощаться с генсеком, убывающим из столицы хотя бы и в отпуск. В аэропорту я улучил в суете минутку и спросил его:

— Михаил Сергеевич, я прочитал документ, где же здесь компромисс? Тут все диктуется.

— Ну не надо так, — улыбаясь, ответил он. — Будете работать, там все и найдется…

— Дай-то Бог, — сказал я, — но боюсь, что из этого ничего не получится.

Уже потом, анализируя такие малологичные амплитуды колебаний Президента в последнее время, я понял, что должен был быть кто-то, достаточно слушаемый в его ближайшем окружении, чтобы постоянно и настойчиво убеждать Горбачева в том, что его правительство «консервативно и антиперестроечно». Кто-то, любящий и умеющий плести сеть закулисных интриг, которые всегда так сильно действовали на весьма эмоционального и подверженного влиянию Михаила Сергеевича. Был такой человек рядом с ним. Я имею в виду члена-корреспондента Академии наук Николая Петракова, не самого сильного и не самого яркого экономиста, который аппаратную карьеру предпочел научной. Это-то понятно: наука требует полной отдачи и благодарна лишь тем, кто умеет идти по нехоженым дорогам, а не по чужим следам. К несчастью для отечественных наук вообще и для экономики в частности, там подвизалось много людей, которые славно умели пользоваться давно открытым и пройденным и даже завоевывали себе на этом степени и звания. Умение интриговать, что не было большим секретом для многих, всегда ценилось не менее, если не более, чем умение открывать новое. Петраков вовремя понял, что аппаратная карьера куда надежнее, чем чисто научная. Невесть какими путями он стал помощником сначала Генерального секретаря ЦК КПСС, а потом и Президента Горбачева. Кто за это может осудить? Во всяком случае, не я. Обидно лишь, что свои несомненные яркие способности аппаратчика-«царедворца» он употребил не для созидания, а для разрушения. В том, что впоследствии нам так и не удалось, вопреки радужным ожиданиям, объединить усилия двух «команд» в создании действительно серьезной и полноценной экономической программы, есть, как мне думается, и частица его труда. Говоря об этом, я ни в коем случае не хочу бросить тень на всех наших ученых. Многие годы моей жизни связаны с производством и экономикой. Я знаю и ценю сотни ученых — подвижников в своем деле. И не их вина, что их мысли во многом остались невостребованными. Это наша трагедия…

Я вернулся в Кремль, в свой кабинет, и срочно позвал своих заместителей, академиков Абалкина и Ситаряна. Положил перед ними документ, сказал:

— Оцените!

Они прочли, помолчали, будто с мыслями собирались. Потом кто-то из них, Абалкин, кажется, задумчиво проговорил:

— Как ни крути, а подписывать придется.

— Зачем? — спросил я.

— Николай Иванович, у вас выхода нет. Надо подписывать, иначе все скажут: «Вот Горбачев и Ельцин в конце концов находят компромисс, подписывают такой документ, а Рыжков, теперь это ясно, вбивает между ними клин…»

— А дело? — возразил я, внутренне уже сдаваясь. — Дело-то пострадает…

— Если не подпишете, точно пострадает. А подпишете — еще можно бороться.

Я подписал.

Теперь-то понимаю, что и я сам, и мои добрые коллеги и товарищи искренне выдавали желаемое за действительное, считая, будто борьба еще могла принести разумные результаты. Да, бессмысленное противостояние Горбачева и Ельцина буквально раздирало страну на враждующие лагеря, нарушало смысл и нашей работы, ибо начавшаяся после первого Съезда народных депутатов РСФСР война союзных и республиканских законов в первую очередь била по экономике, по людям, по делу. Хотелось верить, что компромисс документа, который меня вынуждали подписать, положит начало компромиссу в политике. Париж стоил обедни!

— Михаил Сергеевич, я прочитал документ, где же здесь компромисс? Тут все диктуется.
— Ну не надо так, — улыбаясь, ответил он. — Будете работать, там все и найдется…
— Дай-то Бог, — сказал я, — но боюсь, что из этого ничего не получится.

И ведь опубликованное 2 августа распоряжение Президента «О подготовке концепции союзной программы перехода на рыночную экономику как основы Союзного договора» в какой-то степени подтверждало мое вынужденное решение. Во-первых, в нем нигде не говорилось о том, что за основу концепции следует взять «российские разработки», то есть никому пока неведомую, но всеми до небес превозносимую программу «500 дней». Во-вторых, речь шла о подготовке концепции как основы Союзного договора, иными словами, основы экономических взаимоотношений между республиками, что потом и делалось в Ново-Огареве. То есть не о подробной и последовательной, поэтапной программе перехода к рынку, отнюдь. И, в-третьих, наконец, распоряжение — в отличие от того приватного документа, который я подписал вслед за лидерами Союза и России, — не отменяло решения Верховного Совета СССР, которое требовало от правительства как раз программы перехода. К 1 сентября, напоминаю. Ну а что до состава комиссии, так тут места для иллюзий не оставалось: сплошь «пятисотдневники», кроме Абалкина и Ясина, последний из которых мгновенно принял другую «веру». Главное, что в комиссию вошли те молодые экономисты, которые некогда разработали помянутую выше программу «400 дней». Вошли-то вошли, но что-то я не заметил, что прибавление к их разработкам ста дней прибавило бы и им известности: программа в прессе и в полуофициальных документах именовалась «программой Шаталина–Явлинского». Древняя практика учительства, своим громким именем осеняющего «несмышленое ученичество», сохранялась в нашей отечественной науке и на пути к рынку…

Я не собираюсь давать характеристики каждому из членов комиссии. Да с некоторыми из них я не был даже знаком. Во главе группы встал академик Станислав Шаталин, которого я знал много лет. Я уже писал, что у нас были хорошие личные отношения, да и в экономике мы далеко не расходились. Несмотря на прошедшие бурные споры, мы с уважением относимся друг к другу.

О Явлинском. Когда ему предложили пост заместителя премьера, российского правительства, он — тогда работник Совета министров — пришел испросить у меня положенного «благословения». Конечно же, я «благословил». Никогда не понимал тех руководителей, которые всеми правдами и неправдами держат своих подчиненных, не давая им идти на более интересную работу или более высокий пост. Явлинский долго и убедительно благодарил за серьезную и нужную школу, которую он прошел, работая в аппарате Совмина. Хорошо, если так. Но боюсь, что в этой школе «ученик» усвоил и тягу к не самым честным аппаратным играм, которая, к сожалению, жива в любой чиновнической структуре. Увы, но аппарат Совмина исключением не был…

Итак, образовались, по сути, два центра по подготовке программ перехода к рынку. Мы готовили свою к 1 сентября — к сроку, отпущенному нам Верховным Советом. Как и прежде, безвылазно сидели в «Соснах». А в другом подмосковном пансионате «Сосенки» работали «шаталинцы». К слову, не было, по-моему, журналиста, который не побалагурил со столь благодатно забавным совпадением — «Сосны» и «Сосенки».

Абалкин, который распоряжением Президента был включен в комиссию Шаталина, приезжал из «Сосенок», с грустью рассказывал о непробиваемой стене отчуждения, которую скоро выстроила та команда между собой и любым другим человеком, не вполне разделяющим их идеи.

— Я разговариваю как будто с глухонемыми, — жаловался он. — Меня не слышат, не воспринимают, не хотят понять. Стена…

Да я и сам несколько раз пытался убедить Шаталина, который, если вы помните, всего несколькими месяцами ранее телеграфно клялся в желании помочь правительству.

— Станислав Сергеевич, — говорил ему я, — кто-то из нас работает впустую. Хотите вы того или нет, но Верховный Совет обязал правительство доработать концепцию и представить программу на утверждение. Вашей же комиссии распоряжение Президента предписывает разработать экономическую часть Союзного договора. Так и разрабатывайте ее. Давайте разделим сферы влияния и прекратим дурацкое соревнование: кто кого перетянет…

Шаталин — не только академик-экономист, но и один из официально признанных лидеров болельщиков футбольной команды «Спартак». Сам-то я в футболе не слишком разбираюсь, но слыхал от зятя, что спартаковские фанаты отличаются особым непоколебимым упрямством.

— Нет! — отвечал он. — Моя команда разрабатывает конкретную программу, расписанную по дням. Точный план игры! Мы, Николай Иванович, перешли в атаку, защитный вариант не для нас, так что берегите ворота…

А в прессе «команду тренера Шаталина» поддерживали с неистовством футбольных комментаторов, хотя, повторяю, никто еще и не ведал «точного плана игры». Все журналисты пользовались лишь теми наработками, которые в свое время представил кандидат в российские премьеры Михаил Бочаров. Но, как и водится в «большом спорте», извините за заемную футбольную терминологию, первого и не столь именитого «тренера» давно забыли. Фамилия Бочарова уже не соседствовала с «500 днями».

И все же я с наивностью и настойчивостью верующего в чудеса человека жаждал компромисса и консолидации сил. 21 августа, явственно помню день, мы с Абалкиным приехали в «Сосенки», предварительно договорившись о встрече с «шаталинцами». Туда и новый премьер-министр России Силаев подъехал. Сели друг против друга, я рассказал о работе над правительственной программой, попытался обозначить общие точки двух программ, вновь призвал к объединению усилий. Где там! Мне показалось, что мы попали в стан откровенных врагов, для кого само наше появление было чрезвычайно неприятным происшествием. И разговаривали-то с нами, как мэтры с приготовишками, чуть ли не сквозь зубы — куда исчезла хваленая интеллигентность научной элиты! Три часа прошли бессмысленно. Убеждать, по моему разумению, можно тех, кто умеет слушать и слышать. Мои собеседники этого не умели.

Я встал, сказал резко — и сегодня не корю себя за это:

— В ваших планах наряду с другими принципиальными вопросами вы забыли одну маленькую деталь: государство. У вас даже термина такого нет! Я не стану хоронить государство своими руками. Более того, буду бороться с вами, его могильщиками, до последних сил. Но даже если мне выпадет проиграть, то помните: пусть не завтра, не послезавтра, но вам придется нести ответственность за развал державы. Помяните мои слова…

<…>

В политике прямая линия — не всегда кратчайший путь. Нам, экономистам, во все времена советской власти приходилось, к сожалению, быть политиками. Напомню, что в решении сессии Верховного Совета предлагалось максимально использовать альтернативные варианты перехода к рынку, которые постоянно приходили в Совет министров от коллективов и отдельных ученых. Мы их и раньше рассматривали, брали оттуда зерна истины, а теперь и вообще создали специальную комиссию по оценке этих альтернатив, которую возглавил академик Абел Аганбегян. Почему он? Да потому что он не являлся активным сторонником ни правительственных решений, ни программы «500 дней». Находился, как говорится, «над схваткой». Его комиссия рассмотрела 87 различных материалов-предложений, и 17 августа — до встречи в «Сосенках» — Аганбегян выступил с докладом о результатах работы на заседании Президиума Совмина. В его докладе все предложения были разделены на три группы. Первая — варианты внерыночного развития экономики, то есть возврат к командно-административной системе. Надо ли говорить, что эти варианты были отвергнуты комиссией? Вторая группа — варианты так называемого «рыночного экстремизма». Да простится мне резкость суждения, но я же высказываю здесь свое мнение. Они мало чем отличаются от мер, предлагаемых командой Шаталина. Разве что сроками. И третья — это варианты, предполагающие регулируемую рыночную экономику, которые, суммировав и вычленив главное, комиссия и предложила в качестве оптимального решения. Конечно же, оно в деталях отличалось от правительственной программы — в сроках реформы цен, в темпах ее и темпах приватизации и т.д., — но принципиальный подход был тот же. Иначе говоря, независимая комиссия ученых, которых подбирал сам Аганбегян, пришла к тому же выводу, что и мы. Ну а детали свести воедино время было, две недели оставалось до срока, назначенного Верховным Советом.

Горбачев по-прежнему отдыхал на Черном море, мне практически не звонил, не интересовался ходом работы, в которой, кажется, должен был быть кровно заинтересован. Все это еще раз подтверждало, что у него имелись иные — куда более для него доверительные! — источники информации. Тот же Петраков, например, о роли которого в дестабилизации ситуации я говорил выше. Но в 20-х числах августа Президент вдруг прервал отпуск, вернулся в Москву и встретился с разработчиками «500 дней». Никого из команды Совмина на встречу не позвали. Да мы и понимали уже, что ни о каких «экономических предложениях к Союзному договору» речи не идет, что на сессию будут представлены две кардинально разнящиеся программы на перспективу, а проблемами стремительно надвигающегося 1991 года вообще никто озабочен не был. Между тем Совет министров бомбардировали телеграммами, телефонными звонками руководители предприятий, которые пребывали в растерянности: как им работать? По каким законам и правилам жить, если борьба, даже война этих законов и правил уже вовсю разворачивалась на территории Союза и обретающих суверенность республик? Экономика будущего года грозила развалиться до того, как начнет действовать та или иная дальноприцельная программа. Да и то, что предлагалось в программе «500 дней», шло вразрез с принятыми Верховным Советом СССР законами. Вот почему через несколько дней после встречи с «шаталинцами» Горбачев нашел время встретиться с Президиумом Совета министров, члены которого просто-напросто поставили мне ультиматум: или Президент приглашает нас на принципиальный разговор, или мы не можем отвечать за последствия «политики умаливания проблем».

Мы всё высказали Горбачеву, всё, что накопилось. Шесть часов шла встреча. Он слушал, не особенно перебивая — вопреки обыкновению. Мы говорили о ситуации в народном хозяйстве, которая сложилась благодаря (или, вернее, не благодаря!) политической и экономической борьбе Центра и республик, особенно России. Там в те дни создавались броские популистские законы, затрагивающие экономику, которые потом, после смерти Центра, немедленно будут забыты как заведомо нереальные. Мы говорили о тяжелейшем положении производства накануне 91-го года, который «на носу», а ни планов, ни перспектив нет и, похоже, не предвидится. Мы предлагали, пока идут еще теоретические споры о завтрашнем рынке, заняться немедленно сегодняшними делами и провести заседание Президентского совета и Совета Федерации как раз по проблемам будущего года. О чем и договорились.

И 30 августа такое заседание состоялось.

Пока мы вели теоретические споры, Госплан между тем работал. Он предложил для обсуждения на заседании всего несколько страничек, где сжато, без всякой «лирики» перечислялись принципы, на которых могло строиться народное хозяйство в 1991 году. Предложения Госплана касались налоговой и валютной политики, системы госзаказа и прочего. Во многом они базировались на принятых общесоюзных законах, указах Президента, постановлениях правительства. Мы назвали эти несколько страничек межреспубликанским экономическим соглашением на будущий год. Временным, естественно, но позволяющим немедленно начать работу. Ясно было, что до завершения подготовки Союзного договора еще далеко (так и оказалось — его первый вариант возник аж через год, в августе 91-го). Предприятия, «повязанные» друг с другом тесными экономическими связями, уже сегодня пребывали в панике: как быть с ценами, с налогами, с валютой, с материально-техническим снабжением, как вообще жить?

Мы опять-таки проявили поистине детскую наивность, веру в чудеса: поставили под этим «соглашением» шестнадцать фамилий шестнадцати председателей Советов министров — мою и моих республиканских коллег. Считали, что здравый смысл поможет прийти к общему здравому же мнению, ибо не подпишем — скатимся в экономический хаос, и очень быстро, а он, естественно, влечет за собой хаос политический. Кому этого хотелось? Но накануне вечером группа Шаталина внесла на обсуждение свой документ — на восемнадцати страницах, где обобщенно и не слишком связно и ясно пересказывалась суть программы «500 дней». Ничего, замечу, конкретного, в чем столь нуждалось народное хозяйство на пороге года. Вот и вылилось обсуждение в этакий разговор слепого с глухим. Мы им о будущем годе, о земной конкретике, они нам — о высокой материи.

Я опять бросился на амбразуру:

— Мы сегодня не теории обсуждаем, нет на них времени. Страна — накануне экономического краха. Опомнитесь, коллеги!

Куда там! Ельцин начал:

— Правительство Рыжкова должно немедленно уйти в отставку.

И некоторые представители суверенных республик поддержали: все беды — от правительства, которое не понимает, что централизованной экономики уже не может быть, что республики способны сами решать свои проблемы и не надо ничего за них определять. Эйфория суверенности лишала, на мой взгляд, способности здраво оценивать обстановку. Классическое «Шапками закидаем!» зримо присутствовало на заседании и в речах «республиканцев», и в речах «одумавшихся центристов». Даже официальные профсоюзы в лице их назначенного лидера Щербакова в стороне не остались: он тоже на правительство напал. Любопытно, где эти официальные профсоюзы сейчас, когда цены мчатся вверх со скоростью ракеты, а народ, то есть члены профсоюзов, нищает?

Два дня заседали. Точнее, бились. 30 и 31 августа. Когда я наконец понял, что все это — только начало раскола не просто «верхов», но и общества в целом, то сразу же предложил: давайте, мол, не станем рассматривать на Верховном Совете две программы перехода к рынку, давайте отложим вопрос, еще и еще раз попробуем поработать над ними вместе, возглавляемые этаким третейским судьей — Президентом. Он должен стоять у истоков этой работы двух коллективов. Давайте положим эти работы в основу Союзного договора, на Верховном Совете займемся 91-м годом.

— В ваших планах наряду с другими принципиальными вопросами вы забыли одну маленькую деталь: государство. У вас даже термина такого нет! Я не стану хоронить государство своими руками. Более того, буду бороться с вами, его могильщиками, до последних сил.

Горбачев поразмыслил и вроде бы согласился. Даже предложил Силаеву не направлять на рассмотрение Верховного Совета России программу «500 дней», а правительство Союза в свою очередь придержит собственную программу. На том и разошлись. То, ради чего собирались — экономическое соглашение на 91-й год, — ушло в тень, забылось. Его все же подписали, но много позже, с огромным для дела опозданием, когда я уже лежал в больнице…

1 сентября я подписал проект правительственной программы и дал указание не отправлять его в Верховный Совет. Я выполнял договоренность. Но каково же было мое удивление, когда 3 сентября я узнал, что программа «500 дней» роздана депутатам России и начато ее обсуждение. То ли Силаев элементарно обманул нас, нарушил данное им самим слово, то ли с ним не посчитались.

Но факт оставался фактом: компромисса не получилось. 3 сентября раздали, 10-го уже обсудили. Всего семь дней на изучение документа, на его обсуждение, а в нем ни много ни мало 286 страниц. Серьезен ли срок, когда речь идет о «судьбоносном» решении?..

После этого я позвонил Президенту.

— Михаил Сергеевич, договоренность нарушена, обсуждение программы «500 дней» началось. Что ж, я тоже не стану держать обет молчания. Отправляю нашу программу в Верховный Совет Союза.

Горбачев был лаконичен:

— Отправляй. Твое право.

Я и отправил. Только по горбачевскому ли распоряжению или по лукьяновскому разумению, но проект наш не был роздан всем членам Верховного Совета — лишь председателям комитетов и комиссий. А уже 11-го мне пришлось по регламенту выступитъ на сессии с докладом «О подготовке единой общесоюзной программы перехода к рыночной экономике». Горбачев на сессии присутствовал.

Я не стану здесь пересказывать, а тем более цитировать тот доклад. В конце концов, он лишь продолжал и развивал нашу концепцию, о которой я подробно говорил в предыдущей главе. Да и пишу я свою книгу не для экономистов, кто при нужде всегда может найти и прочитать доклад целиком, а для обычных людей, для которых вся отечественная экономика сосредоточена в их конкретной работе, в их конкретном «гастрономе» с пустыми полками и ошеломляющими ценниками, в их конкретном семейном бюджете. Им не до теорий, выжить бы. Скажу лишь, что в основу программы мы положили три принципа, на которых она, как земля на трех китах, и держалась. Первый — признание суверенитета республик, их равенства и экономической самостоятельности. Как им лучше переходить к рынку, так пусть и переходят. Второй принцип — создавать общегосударственный рынок, координируя денежно-кредитную, финансовую, таможенную политику, осуществление межреспубликанских программ, управление теми отраслями, что имеют общегосударственное значение. И третий — обеспечение наиболее благоприятных условий для свободной деятельности предприятий всех форм собственности.

Иными словами, речь шла о сохранении государства на основе федеративности. Нельзя ликвидировать сложившиеся структуры экономических связей прежде, чем возникнут новые. Программа «500 дней» предполагала, что все новое возникает, так сказать, «на марше», а старое необходимо безжалостно уничтожать. Воистину: живы будем — не помрем!

Доклад у меня только назывался докладом, а на самом деле был обычным депутатским выступлением, в котором я недлинно отчитался перед членами Верховного Совета в том, что они же мне и поручали. Мол, программа разработана, доведена до ума. Но поскольку существуют «вариант Шаталина» и решение Президентского совета и Совета Федерации о необходимости объединить обе работы на основе оптимальности, то общее обсуждение, на наш взгляд,— впереди. А депутаты словно забыли о том, что летом поручали, депутаты вообще были склонны к забывчивости, когда дело касалось их собственных решений. Они набросились на меня с упреками: почему никто не читал правительственный вариант? И еще: почему не обсуждаются два проекта сразу — наш и шаталинский? Я ответил, что не вижу в том своей вины, что текст нашего проекта своевременно пришел в Верховный Совет, а почему не дошел до всех его членов — понятия не имею. Надо сказать, что в своей реплике «по ходу дела» Горбачев рискнул меня защитить. Он с места рассказал о решении двух высших Советов, выразив удивление, что Россия, вопреки общему решению, все-таки начала обсуждение «500 дней». Попенял за странную забывчивость председателям комитетов и комиссий, которые присутствовали на том совместном заседании Советов в конце августа. Но уже в своем выступлении по итогам предварительного обсуждения он четко заявил, что ему больше импонирует программа «500 дней». Это он впервые заявил во всеуслышание, до тех пор я мог лишь догадываться о его симпатиях или антипатиях. Честно говоря, именно в тот момент я и подумал впервые об отставке, о чем и сказал вслух на пресс-конференции в тот же день:

«Если будет принято решение, которое не совпадает с позицией правительства, то правительство не сможет его выполнять… Я могу выполнять свои функции только тогда, когда я в это верю. Если же не верю или вижу, что будет принесен большой вред, то я к этому делу свою руку прикладывать не стану».

Но решения пока никакого принято не было. После перерыва депутат Бурбулис, еще на первом Съезде выдвигавший Ельцина на пост Председателя Верховного Совета СССР, примчался из Белого дома и сообщил, что Верховный Совет РСФСР в 14.00 принял программу «500 дней». «Российская Федерация определилась», — гордо сообщил он, давая понять, что Верховный Совет Союза может обсуждать что угодно — все равно Россия поступит по-своему. Опять пошумели, покричали, подрались за места у микрофонов в зале, а в итоге утвердили аморфное постановление, где «приняли к сведению» сообщение Совета министров СССР, «сочли целесообразным» рассмотреть все материалы по этому вопросу и «отметили» все же, что Президиум Верховного Совета «недостаточно подготовил» данный вопрос. Шпилька Лукьянову…

В дни до 21 сентября Верховный Совет послушал и Абалкина, и Шаталина, и Аганбегяна, и многих других воинствующих специалистов и дилетантов в вопросах экономической реформы, а непосредственно 21-го я прочитал проект постановления, где Верховный Совет поручал Президенту провести работу по созданию единой программы перехода к рынку на основе… «500 дней».

У меня, как и у Горбачева, на заседаниях Верховного Совета имелась одна привилегия. Я мог попросить и получить слово вне очереди в любое время. Я и подал записку в президиум сессии с требованием этого слова. Спустя какие-то минуты ко мне подошел клерк из Верховного Совета и доверительно сообщил, что «Михаил Сергеевич просит выступить не до перерыва, а после него». Ну просит так просит, времени до перерыва оставалось чуть-чуть, можно было и подождать. Однако любопытно: отчего такое выжидание?

В перерыве я подошел к Горбачеву. Он спросил с подозрением:

— Зачем тебе выступать?

— Я прочитал проект постановления,— стараясь быть спокойным, ответил я, — и категорически против принятия его с такими формулировками.

— Это с какими такими?

— Там ничего не говорится о правительственной программе. Только о «500 днях». Если она будет принята, я заявлю о своей отставке. И не только о своей. Не могу выступать от имени всех членов правительства, но члены Президиума Совета министров уполномочили меня в таком случае попросить об отставке всего Президиума. Это естественно, Михаил Сергеевич. Если мы зря работали, если все, что мы сделали, впустую, — значит, мы не можем и не вправе возглавлять Совмин.

Я почувствовал, что Горбачев начинает злиться.

— Почему ты позволяешь себе ставить нам ультиматум?

— Побойтесь Бога, Михаил Сергеевич, разве это ультиматум? Это позиция. Вы же сами одобрили в свое время нашу программу. Помните, на Президентском совете и Совете Федерации? Изменили мнение? Бывает. И я отнюдь не против того, чтобы именно вы соединили усилия двух «команд» — вам и карты в руки. Но, простите, именно двух команд. Иначе я и мои коллеги просто не сможем дальше работать. Смысла не будет.

Мы в Президиуме Совмина и впрямь не раз собирались и говорили о нашем будущем — я писал об этом. И впрямь мы считали: в условиях изоляции правительство работать не может и не будет. Это не ультиматум и не угроза. Мы просто фантастически устали бороться с ветряными мельницами. Правительство в то время напоминало мне стреноженного коня.

Я все-таки выступил и сказал о том, о чем хотел. Это сыграло свою роль. В принятом решении говорилось уже о двух программах.

Президенту на подготовку объединенной программы (или концепции, как хотите) Верховный Совет отпустил месяц. Не берусь точно перечислять всех, кого Горбачев привлек к этой «объединительной» работе, знаю лишь, что ни я, ни мои соратники в ней уже участия не принимали. Но ровно через месяц, 15 октября, Президент направил в Верховный Совет все-таки не программу и все-таки не концепцию, но всего лишь привычные «Основные направления» по стабилизации народного хозяйства и периоду к рыночной экономике. Это расплывчатое название тем хорошо, что не требует ни точной конкретики, ни детальной проработки путей в рынок. Основные направления — это как былинный камень на пути у Ильи Муромца: направо пойдешь, налево пойдешь… А что встретится на тех дорогах — по дороге и выяснится. 19 октября Горбачев выступил на сессии с докладом «Об основных направлениях». Доклад был достаточно расплывчатым, как и сами «Основные направления», пересказывать их суть смысла не имеет, но мне хотелось бы отметить прозвучавшую в докладе горячую приверженность Президента власти Центра. В этом он все-таки не сходился с полюбившейся ему программой «500 дней», и уж вовсе не сошелся он с Борисом Ельциным, выступлению которого посвятил довольно много времени и слов. Забавно, но Президент неожиданно оказался в столь привычном для меня положении, когда глава российской власти позволил себе безоговорочно осудить только-только подписанный Горбачевым, но еще неизвестный даже Верховному Совету документ. Так сказать, за глаза. Мне, повторяю, не привыкать к тому было, все документы правительства принимались в штыки задолго до того, как являлись. Горбачев, замечу, воспринимал это как должное, тут — его самого задело…

И все же я рад был, что нашлось хоть какое-то общее решение, на основе которого можно было строить дальнейшую программу действий. Я выступил и сказал об этом, хотя больше времени посвятил оценке положения в народном хозяйстве, которое мне представлялось быстро ухудшающимся. Да и депутаты похоже, устали разрываться между «шаталинцами» и «рыжковцами», поскольку в большинстве своем не очень-то и разбирались в деталях спора, судили о нем по далеко не всегда точным и профессиональным, а то и вовсе передергивающим суть и смысл выступлениям и публикациям. А тут — выход. Наш Президент, верный своей политике, снова нашел разумный компромисс.

Но ведь в том-то и дело, что нашел его именно Президент. Что в тот же день, 19 октября, была принята программа действий, автором которой числился Горбачев. Забывчивые же журналисты и не слишком склонные к точности и честности политики по сей день обвиняют правительство Рыжкова в том, что оно навязало Верховному Совету свою «антинародную и антигуманную» программу. Окститесь, милые! Если там и оставалось что от правительственной программы, так только общие слова.

Да и кто сегодня помнит, что существовали «Основные направления»? Разве что специалисты…

Я, кстати, в том же своем выступлении 19 октября сказал, что не 500 дней нужны будут стране, чтоб выйти на верную дорогу к рынку, а годы. Минимум 6–8 лет. В 1991 году уже прославленному своими (или все же не своими?) «500 днями» Григорию Явлинскому понадобилось побывать в США, чтобы привезти оттуда американские разработки на наш счет, в которых черным по белому написано было, что на сей тяжкий рыночный рывок нам потребуются никак не менее тех же 6–8 лет, и был назван срок — 1997 год. Да и заявления российских послепутчевых лидеров, 2 января 1992 года рванувших страну по неизведанным колдобинам дороги к неуправляемому рынку, тоже отличаются наивным популистским оптимизмом. Ну ладно молодая Лариса Пияшева, обещавшая Москве рай земной сразу после двухнедельной обвальной приватизации торговой сети, — но ведь ее поддерживал умный и опытный «зубр» Гавриил Попов. Ну ладно молодой и теоретически грамотный Егор Гайдар, наследник Мальчиша-Кибальчиша, уверивший россиян в скорой стабилизации экономического положения, — но ведь ему вторил уже популярный политик Борис Ельцин, называвший сроки вообще немыслимые по краткости… Бескомпромиссность теоретика, безжалостность молодости, цинизм политики… В сумме это дает страшный результат!

Но вернемся к 90-му году.

11 ноября в кабинете Горбачева собрались сам хозяин, Рыжков, Ельцин, Силаев и Хасбулатов. Разговор снова пошел о том, как жить дальше. Куда идти стране? Быть ли ей или исчезнуть? Разговор этот ничего не прибавил к моему пониманию ситуации, но именно тогда я отчетливо и резко увидел, что к власти прорывается сила, которая не остановится ни перед чем, чтобы воплотить в жизнь классическую строчку партийного гимна: «…Разрушим до основания, а затем…» Сила, для которой не только авторитетов не было, — она не испытывала даже элементарного уважения к людям, которые стояли у начала демократии в несчастной нашей стране.

Я тогда сказал Горбачеву:

— Помяните мои слова. Сейчас вас заставят убрать правительство. Это лишь первая жертва в череде многих. Потом придет черед Верховного Совета, а потом и ваш черед. Подумайте о судьбе страны, пока еще есть какое-то время…

Как и всегда, он не захотел услышать то, что ему было не по душе. Такой род глухоты… А 16 ноября он выступил перед Верховным Советом СССР с докладом о положении в стране и получил от депутатов и того же Ельцина столько, сколько, пожалуй, не слышал за весь срок перестройки. Впрочем, об этом выступлении я писал в самой первой главе — верней, если хотите. До моего ухода со сцены oставалось чуть больше месяца…

<…>