Доминирование государства над обществом — неизменная особенность российского порядка практически на всем протяжении истории страны. Сохраняется оно и теперь. Изменение этого уклада в короткий период после распада СССР произошло в результате резкого ослабления государства, а не усиления общества. Общество осталось атомизированным, в нем не сформировались сколько-нибудь значительные группы интересов и уж тем более не возникли способы и каналы их артикуляции. По этой причине восстановление доминирующей роли государства и сокращение общественного пространства, начавшиеся с приходом к власти Владимира Путина, практически не встретили сопротивления со стороны общества. Путинское правление сопровождается непрерывной государственной экспансией в разные сферы жизни граждан, за исключением разве что частной.

Возвращение к привычной патерналистской модели взаимоотношений с государством принято подавляющим большинством российского общества, однако некоторые сдвиги в сторону социальной модернизации все-таки происходят. Опыт жизни в условиях индивидуальной свободы и рыночной экономики постепенно формирует «новый городской класс» — людей, умеющих принимать решения и брать на себя ответственность, строящих свою жизнь, в том числе и профессиональную, самостоятельно, без иждивенческой зависимости от государства.

Эта модернизированная прослойка на сегодняшний день составляет, по оценкам «Левада-центра», не более 4–6% населения. Но даже эта группа не представляет собой организованную силу, объединенную общим интересом; она в той же мере отстранена от принятия решений, как и патерналистское большинство. В ее состав входят люди с хорошим образованием, относительным достатком, информированные, с широким кругозором и трезвым мышлением. Они весьма критически относятся к политическому порядку, сложившемуся в стране, ни в грош не ставят декларации правителей, однако их активность за редчайшими исключениями ограничена личным интересом. По словам социолога Льва Гудкова, у этой группы «…разорвана связь действий с рефлексией… Они пальцем о палец не ударят, [чтобы изменить то, что им не нравится в собственной стране]».

Тем не менее в обществе возникают и развиваются гражданские инициативы, которые в неполитической сфере могут быть вполне успешными (например, активно растет частная и корпоративная благотворительность). Но в том, что касается политики, государство обладает безусловным преимуществом и по-прежнему способно пресечь любую общественную инициативу, если она не соответствует его интересам. При этом государственное противодействие совсем не всегда осуществляется в форме насилия; власть, а также близкие к ней административные и бизнес-структуры располагают огромным арсеналом инструментов, которые позволяют эффективно нейтрализовать автономные общественные усилия.

Власть может учитывать общественный фактор, если пренебрежение им чревато неприемлемыми социальными издержками, но подобный «учет» — не результат согласования интересов или компромисса, а собственное решение власти, которое принимается скрытно от общественных взоров. После того как решение принято, о нем объявляется населению по каналу односторонней связи. Примерами могут служить отмена монетизации льгот, снижение транспортного налога, перенесение маршрута трубопровода «Восточная Сибирь — Тихий океан», отмена повышения коммунальных тарифов и др.

Помимо общей атомизированности и пассивности есть и иные препятствия, которые не позволяют российским гражданам успешно отстаивать свои интересы: у общества нет институциональных каналов взаимодействия с государством (референдумы, выборы, независимый суд и парламент и т. д. существуют лишь формально) и нет собственных лидеров (индивидуальных или институциональных), которые пользовались бы доверием и вокруг которых могло бы происходить общественное объединение. Центрами влияния и авторитета могут быть различные институты, например, церковь, как это было в Германии в 1970-е годы или в Польше практически на всем протяжении «советского» периода, а также конкретные личности вроде Леха Валенсы или Нельсона Манделы.

Власть умело пользуется слабостью общества и всеми способами старается ее закреплять. Редкие случаи, когда коллективное гражданское усилие приносит желаемый результат, оказываются отрезаны от каналов массовой коммуникации — чтобы опыт автономного успеха не тиражировался, не становился образцом, чтобы закреплялись социальная парализация, пассивность, разобщенность, чтобы сохранялся цинизм, не ослабевало ощущение, что от отдельного человека ничего не зависит, а от перемен будет только хуже. Власть бдительно следит, чтобы в обществе не возникали автономные авторитеты (манделы, валенсы), а при малейшем подозрении, что кто-то может привлечь к себе общественное внимание и стать центром влияния, он становится объектом маргинализации, дискредитации, а то и преследования.

Чем громче звучит государственная риторика модернизации, тем очевиднее антимодернизационный характер политического и социального порядка, в котором автономная инициатива неукоснительно подавляется и граждане надежно отстранены от принятия решений.

Отличие России от других посткоммунистических стран, создающее дополнительное тяжелое препятствие для модернизации, социальной модернизации, в частности, состоит в том, что здесь отсутствует определенность в ви́дении как прошлого, так и будущего. Если другие посткоммунистические страны могут формулировать свой национальный путь как воссоединение с Европой, из которой они были на несколько десятилетий насильно вырваны внешними силами (в практическом плане этот национальный консенсус означает курс на вступление в Евросоюз), то в России нет ясности ни по поводу прошлого, ни поводу будущего. После краха коммунизма и распада СССР в России не только не сформировался национальный консенсус о причинах этих событий; напротив, обсуждение соответствующих тем только углубляло раскол. В период президентства Путина общественная дискуссия была насильственно свернута, а либеральный, антикоммунистический, «западнический» дискурс последовательно маргинализован. Это далось довольно легко, поскольку к этому времени антикоммунисты-«западники» растеряли былую популярность (среди важнейших причин — издержки невиданного по масштабам перехода от советской системы государственного управления и хозяйствования, в частности, негативные социально-экономические последствия этого перехода для большинства населения).

Стремясь к консолидации общества, путинская элита положила конец дискуссии о сути и итогах 70 лет коммунизма. В том числе во имя успокоения общественных страстей Кремль вернул советский гимн. Однако он не смог предложить новые ориентиры, и смена гимна обернулась большим, чем возрождение символов: в России оказался релегитимирован — по крайней мере отчасти — советский принцип государственного порядка, в основе которого лежит отчуждение общества от управления страной. И чем громче звучит государственная риторика модернизации, тем очевиднее антимодернизационный характер политического и социального порядка, в котором автономная инициатива неукоснительно подавляется и граждане надежно отстранены от принятия решений.

Появление новой властной конфигурации в 2008 году и разразившийся вслед за тем экономический кризис внесли некоторые изменения во взаимоотношения власти и общества. Но основные параметры этих взаимоотношений пока остаются неизменными.

Тон в отношениях «власть — общество» задает прежде всего сама власть. Это не значит, однако, что она всегда действует адекватно и рационально даже в преследовании собственных интересов. В действиях власти бывает много близорукости, когда стратегические цели (кстати, четко не сформулированные и не артикулированные) приносятся в жертву конъюнктурным задачам. Кроме того, эти действия часто диктуются интересами не власти в целом, а ее отдельных групп, корпораций, даже персон. Последнее облегчается закрытостью власти, ее неподотчетностью гражданам, отсутствием содержательных публичных дискуссий относительно целей и задач государства и общества. На все это в последнее время наслаиваются элементы предвыборной кампании, шоу-политики, характерные для всего периода правления Медведева-Путина.

В условиях разобщенности общества и взаимного недоверия — не только между гражданами и властью, но и между гражданами и другими гражданами — в качестве реальных факторов консолидации выступают прежде всего действия самой власти, против которых может происходить сплочение граждан на низовом уровне для локальных протестов. Эти протесты, как правило, ограничены рамками жилого дома, предприятия, микрорайона, в исключительных случаях — города. Причина здесь среди прочего в том, что именно на этом уровне вторжение в «пространство граждан» воспринимается ими как нарушение некоего негласного пакта о ненападении. В отличие от этого экспансия власти в политическое пространство, будь то на федеральном или региональном уровне, не вызывает массового сопротивления, поскольку большинство граждан не воспринимает это пространство как «свое».

Все последние годы шла примитивизация политической и управленческой систем по мере того как чиновники перестраивали их, руководствуясь соображениями собственного удобства. Эффективность системы при этом снижалась, но, поскольку благодаря удачной конъюнктуре цен на экспортируемое сырье неэффективность с лихвой компенсировалась ростом финансового благополучия, бюрократический класс этого не ощущал. В нормальных условиях первый же кризис привел бы чиновников в чувство. В условиях тепличных, когда возникающие проблемы удавалось решать путем денежных вливаний, отрезвления не происходило. Если с точки зрения чиновников регионы проявляли чрезмерную самостоятельность, чиновники демонтировали федерализм. Сталкиваясь с самостоятельностью депутатского корпуса, они демонтировали парламентаризм, сталкиваясь с трудностями на выборах — решали, что проще от них отказаться вовсе.

Продолжающийся экономический кризис стал ставить перед властью сложные и нестандартные задачи, которые примитивизированная управленческая машина, привыкшая ехать по прямой и под горку, решать не в состоянии. Кризис повысил требования также в отношении оперативности и маневренности, и тут к общим недостаткам системы добавились два новых, связанных с так называемым тандемом. С одной стороны, в персоналистской системе наличие двух голов у власти, какой бы виртуальной ни была одна из них, дезориентирует политические элиты и усложняет и без того нерациональную систему принятия решений. С другой стороны, автор нового институционального дизайна Путин, сохраняя власть над системой, но не находясь в главном формальном центре власти, противится любому ее организационному и политическому переустройству, справедливо опасаясь за сохранение своей власти. Таким образом, система мало того что неэффективна, она еще и лишена возможности быстро перестраиваться, по крайней мере до тех пор, пока формальный и реальный центры власти в ней снова не совместятся.

Существенное влияние оказывает кризис и на общество. Постепенно размывается финансовая база для проведения традиционного популистского курса со стороны государства. В обществе нарастают усталость, разочарование, раздражение по отношению к власти, и по любому, иной раз незначительному поводу эти настроения могут выплеснуться наружу. Неважное настроение периодически прорывается в уличных протестах и взрывах возмущения в интернете, но, хотя всплески этой протестной/эмоциональной активности учащаются, они затрагивают небольшую часть населения и в большинстве своем кратковременны. Активность вскоре стихает, практически не оставляя организационных следов. Тем не менее власти приходится реагировать на недовольство, а способы, которые использовались раньше, сегодня оказываются неэффективными. Власть пытается переждать, сманеврировать, чтобы в конце концов настоять на своем. Но такая тактика не всегда срабатывает, и подобные сбои происходят чаще.

Несмотря на некоторое ухудшение настроения, большинство российских граждан по-прежнему устраивает патерналистская схема отношений, в рамках которой ответственность за все, что лежит вне сферы собственной семьи и ближайшего круга, передоверена государству. Имеет место именно модель передоверения (surrendered responsibility), а не доверия по отношению к власти. Такая схема отношений строится на том, что люди не питают особых иллюзий по поводу того, что может сделать для них власть, при этом они полагают, что любые политические изменения только ухудшат дело. Поэтому граждане предпочитают сохранение статус-кво, но исходят из того, что их все равно никто не спрашивает и от них ничего не зависит. Пока всё более или менее на своих местах, люди готовы приспосабливаться даже к некоторым не слишком значительным ухудшениям. И предпочитают не задумываться: большинство, по опросам «Левада-центра», не планирует дальше, чем на год-два вперед, а потому не слишком склонно рассуждать о том, что будет, если власть примет то или иное решение.

Более подробно модель взаимоотношений между обществом и государством может быть описана следующим образом:

1. Социальный контракт «экономические возможности вместо политических прав», который предложен властью неструктурированной массе граждан, пока на месте, да и масштабы социальных протестов относительно невелики <…>, но ситуация меняется. Сама власть при этом выступает и как причина массовых акций, и как фактор консолидации местного сообщества.

2. В действиях власти патернализм и стремление любой ценой избежать конфронтации (особенно синхронной в различных местах) с массой граждан сочетаются с демонстративной жесткостью по отношению к «нарушителям спокойствия» <…>. Чрезвычайно тревожным обстоятельством являются продолжающиеся нападения на гражданских активистов и журналистов; их убийства, как правило, остаются нераскрытыми. Причиной для применения жестких методов может быть стремление властей подавить активность на самом раннем этапе, пока она не «вышла из берегов», а иногда, особенно в регионах, — и просто неумение или нежелание проявлять «политичность» и «тонкость».

3. При всех либерально-модернизационных заявлениях власти пространство действий, политического участия для граждан не расширяется. Есть, однако, расширение пространства дискуссий, в первую очередь в интернете, распространение которого быстро повышает информированность общества о «прегрешениях» власти и скорость реакции на них <…>. Между тем пространство политического действия, скорее, даже сужается — иллюстрацией могут служить отказ от выборности, крайне жесткие ограничения на проведение референдумов <…>. Это уменьшает возможности прямого диалога власти и общества за пределами протестных акций. Что касается смягчения официальной риторики, то было бы неверно вовсе не обращать на него внимания, но и переоценивать его не стоит.

4. Деинституционализация власти — продолжающееся ослабление государственных институтов — сопровождается деинституционализацией в обществе. В немалой степени этому способствует отсутствие публичной политики и, в частности, конкурентных выборов; есть элементы и сознательной дискредитации независимых активистов со стороны власти. Прямым следствием этого является дальнейшее затруднение диалога с обеих сторон.

5. Активность власти по отношению к гражданскому обществу имеет две стороны: прикармливание «хороших» и выдавливание «плохих». В прикармливании, осуществляемом посредством общественных палат и советов (см. раздел «Модерируемые площадки диалога власти и общества»), раздачи грантов, облегчения положения «социально-ориентированных» некоммерческих организаций (НКО) и др., не было бы ничего плохого, если бы оно происходило не в условиях политической монополии и жесткой централизации и не сопровождалось созданием многочисленных псевдо-НКО, или ГОНГО (GONGO — Government Organized Non-Government Organization — ироничная аббревиатура для обозначения псевдообщественных организаций). Выдавливание же, осуществляемое путем дискредитации, оказания административного давления и пр., плохо и само по себе, и тем, что углубляет атмосферу взаимной неприязни, конфликтности, нетерпимости, цинизма, что особенно заметно в блогосфере.

6. Намерения, выраженные в «полицейских» поправках к законодательству (ужесточение наказания за перекрытие федеральных трасс, «предупреждения» ФСБ, новая редакция «государственной измены» в Уголовном кодексе), пока отличаются большей жесткостью, чем реальная практика. Закон о ФСБ не означает — пока — немедленного привлечения людей по всей России к ответственности за «действия, создающие условия для совершения преступлений». Скорее, это занесенная дубина, повод «буйным» задуматься, а также накапливание резервного арсенала на будущее. Одновременно и смягчение законодательства вовсе не обязательно означает смягчение практики. В ряде случаев система сопротивляется, например, обходя «где надо» смягчающие поправки к закону о Федеральной службе исполнения наказаний (ФСИН) или законодательно введенное смягчение досудебных мер по экономическим преступлениям (в отношении Ходорковского и Лебедева новые меры были просто проигнорированы). Иногда система тихо бойкотирует смягчающие поправки, внесенные президентом, и продолжает работать по-старому; у верховной власти, по крайней мере у президента, не хватает рычагов для осуществления на практике внесенных и утвержденных инициатив. Помимо общего бойкота всегда возможны изъятия — в интересах непосредственно власти или иных влиятельных групп интересов. В сочетании с «отложенным» на период после выборов 2012 года законом о реформировании бюджетной сферы это дает основание полагать, что власть готовится к более жесткому сценарию во взаимоотношениях с обществом или, во всяком случае, не исключает, что придется прибегнуть к жестким насильственным мерам.

7. В целом позиции как власти по отношению к обществу, так и общества по отношению к власти характеризуются взаимным недоверием и деструктивностью, эскалацией конфронтационности. И вина за это лежит прежде всего на власти, которая практически лишила граждан любых иных способов донесения до нее своих чаяний, кроме протестных акций.

Источник: Общество и граждане в 2008–2010 годах. Московский центр Карнеги. Рабочие материалы. 2010. № 3