Прошлой весной я ездил по разным городам и общался с разными людьми. В частности, я разговаривал с одной хорошей молодой женщиной, которая хотела избираться в местный горсовет. У нее было предложение идти избираться от «Единой России», поскольку она была местным общественником. «Единая Россия» радостно таких подбирает, и ей гарантировалось совершенно беспроблемное избрание. Она не знала, идти ей независимым кандидатом, собирать подписи, тратить гораздо больше денег, иметь административное противодействие, огромные риски снятия, — или идти единороссом. Боялась, что, если будет оппозиционным депутатом, все ее общественные инициативы заблокируют, а в партии власти она сможет помогать людям.

Я ей рассказал, как был единственным оппозиционным депутатом из 35 в Екатеринбургской городской думе. У меня было гораздо больше влияния, чем у всех остальных 34, вместе взятых. Они не могли ничего заявить — их заявления не были информационными поводами, их голосования ничего не значили, с ними не надо было ходить, разговаривать и в чем-то убеждать, потому что у них там партийная дисциплина. А я был один, поэтому, когда любой вице-мэр приходил на любую комиссию отчитываться, его задачей было убедить меня, а не всех остальных. Потому что он понимал, что я, во-первых, могу написать что-нибудь, а во-вторых, когда я напишу, это реально станет информационным поводом. Точно так же с округом: ни один единоросс-депутат ничего для своего округа добиться не мог, потому что — ты кто такой вообще, не мешайся под ногами. А я мог, потому что был самостоятельной фигурой. У нас огромные издержки, огромные риски, но с точки зрения реальной политики, то есть воздействия на общество, степень влияния независимого политика несравненно выше, чем провластного.

Впрочем, это работает после того, как ты выиграл выборы. А мы выборы еще не выиграли, и нам часто говорят, что даже участвовать в них не стоит. И мы, разумеется, с этим не согласны. Для нас федеральные выборы — игра с положительной суммой и беспроигрышный вариант.

Почему? Потому что больше власти, чем есть у власти, быть не может. Путин и его окружение сконцентрировали у себя (посредством Следственного комитета, правоохранительных органов и бутылок от шампанского) абсолютную власть над всей страной, над жизнью каждого человека. Власть над экономикой и всеми деньгами в стране: любой актив может быть отжат, если еще не отжат. Мы прекрасно знаем, что это мафиозное государство, которое относится ко всему как к своей собственности, а к любому бизнесмену — как к временно нанятому управляющему, распорядителю этой собственности. У них теоретически не может быть больше власти, а вот меньше — может быть. Даже если вероятность нашего успеха — 1%, математическое ожидание все равно положительное; потерять мы ничего не можем.

Авторитарный режим, который время от времени хочет следовать процедуре, сталкивается с риском того, что проиграет. Поэтому мы оптимисты. У нас нет шансов проиграть и есть шанс выиграть.

По какому-то недоразумению Кремль до сих пор не может объявить пожизненное президентство, ему хочется сохранить ширму правильных процедур. Раз в несколько лет наши оппоненты вынужденно садятся играть в покер, уже выиграв все фишки. В этот момент надо идти all-in. Да, у них гораздо более сильные карты, да, у них огромные шансы победить, но зачем-то они сами себя заставляют идти all-in в ситуации, когда все деньги уже выиграны. Именно поэтому каждые крупные выборы превращаются в точку невероятного напряжения: выиграть власть ничего не может, а проиграть — может, пусть даже вероятность очень мала. Так было в 2011 году на выборах в Госдуму, так было в 2013 году на выборах мэра в Москве. И там и там они в итоге выиграли, но оба раза — с огромными потерями.

То же самое происходило в Чили с Аугусто Пиночетом, который выигрывал-выигрывал, а потом вдруг взял и проиграл. То же самое случилось в Индонезии с Сухарто. Авторитарный режим, который время от времени хочет следовать процедуре, сталкивается с риском того, что проиграет. Поэтому мы оптимисты. У нас нет шансов проиграть и есть шанс выиграть. Это же здорово, каков бы ни был этот маленький шанс. Соответственно, нам надо думать о том, как максимизировать этот стресс для власти, сделать его максимально болезненным.

В 2013 году способом создания стресса было прямое участие, потому что существовало для него окошко возможностей. В этом году, судя по развитию событий, прямого участия у нас не получится. Но в 2011 году мы добились максимизации стресса и без этого — одна удачная фраза про жуликов и воров роняет результат власти так, что ей приходится идти на массовые фальсификации, в том числе в столицах, благодаря чему все, в том числе и нынешние пессимисты, которые говорят, что ничего не изменить, на самом деле появились, объявились, проявились и осознали себя оппозицией. Большинство людей, которые сейчас участвуют в каком-то обсуждении, что делать сейчас и как все плохо, нашли себя и идентифицировали благодаря фразе «Единая Россия — партия жуликов и воров» и последовавших за ней фальсификаций 2011 года. Я, например, с 2007 года не пропустил ни одних выборов как наблюдатель и помню карусели на каждых выборах. Но тогда это все воспринималось как локальная и никому не интересная история, а в декабре 2011 года она вдруг стала интересной всем.

Главное — придумать, что такого в сентябре 2016 года будет источником максимального стресса. Когда они подвержены стрессу, они, естественно, делают ошибки, к тому же, во-первых, все делают ошибки, во-вторых, люди, которые там живут, в отсутствие реальной политической конкуренции и в очень искусственной политической системе, естественно, деланию ошибок подвержены в наибольшей степени. Что это будет, какой конкретный трюк окажется успешным, какую конкретную ошибку они совершат — посмотрим.

Теория полноты действия

Иногда нас называют правозащитниками. Правозащита идет бок о бок с политикой, рядом с политикой, и иногда грань слишком тонка, но все-таки она есть. Например, голодовка — это инструмент как политической борьбы, так и правозащитной. Но, когда заключенные в колонии объявляют голодовку, это правозащитный акт — они требуют привлечь внимание к частным проблемам, устранить частную несправедливость; а когда политик объявляет голодовку с требованием допустить его на выборы — это, очевидно, акт политического действия. Разница для меня очень четкая и понятная, притом что инструментарий очень похож. Сбор подписей под петицией к Google — политическая акция, а сбор подписей с требованием освободить Светлану Давыдову — правозащитная. У политики и правозащиты одинаковый инструментарий: митинг, голодовка, петиция, публичное обращение, публичное выступление, публицистическая статья, иск в суд и так далее. Разница в адресате и в объекте.

Любая политическая деятельность ставит своей целью повышение политического давления и повышение политических издержек. То есть не пустить нас на выборы становится себе дороже, чем пустить, не пойти на тот или иной компромисс становится дороже, чем пойти. Правозащита же адресует права и свободы конкретного гражданина. Речь не про издержки: апеллируя к каким-то очевидным нарушениям закона, мы в каком-то смысле даем власти пас. Ну, то есть отпустили Светлану Давыдову — все сказали «спасибо», «а пятого, помятого, спасла Чулпан Хаматова». Заключенные вскрыли вены — уволили какого-нибудь, там, начальника колонии. Им тоже вышло облегчение.

Чем отличается голодовка заключенных в исправительной колонии от голодовки Бобби Сэндса? Адресатом и целью. Либо мы занимаемся политическим действием, направленным на изменение политического баланса на высоком уровне и во взаимодействии неограниченного круга лиц, либо мы занимаемся защитой прав конкретных людей. Нет при этом никакой дихотомии, надо ли заниматься правозащитой или политикой: надо заниматься и тем, и другим.

В России никогда не было такого, чтобы политическое давление не давало результата, начиная с Пикалева и заканчивая «Платоном». Дальнобойщики так и не структурировали политическое действие, так и не устроили всероссийскую «Улитку», но даже угроза этого привела к снижению штрафов в сто раз! Даже политически беззубые митинги на Болотной и Сахарова привели к беспрецедентной политической реформе — возврату выборов губернаторов, переходу к формированию Госдумы по смешанной системе и тому подобное. У страха глаза велики — сама угроза скоординированного политического действия всегда, в 100 случаях из 100, приводит к тому, что власть идет на уступки.

Даже в авторитарной стране политическое действие всегда окупается, это не зависит от степени свободы режима и страны. Это зависит в первую очередь от полноты политического действия.

Зависимость эта устроена очень хитро. Когда ты делаешь что-то маленькое, скажем, скамеечки красишь, ты достаточно быстро срываешь какие-то низко висящие плоды, получаешь какие-то легкие бонусы. Люди тобой очаровываются, как майором Дымовским. Поскольку все ужасные оптимисты, оптимистам нужны какие-то крючки, нужны какие-то иконы, и вот появляется человек — и вот он еще ничего не сделал, а он уже новая надежда.

Затем, по мере того как ты прикладываешь больше сил, тебя начинают замечать, и включается противодействие. Когда ты вкладываешь 80% своих сил, твоя эффективность сильно падает, потому что власть обеспокоена и начинает тебе мешать. Главная проблема заключается в том, что, когда ты вкладываешь 90% от потенциального максимума, тебя сажают в тюрьму, потому риск очень велик. Когда ты вкладываешь 99%, в тебя стреляют из автомата. А когда ты вкладываешь 100%, ты побеждаешь. Нельзя идти на выборы и говорить: я вложусь на 50%. Идя даже на выборы в Кострому, ты должен быть готов, что будешь работать с утра до ночи как проклятый и вложишь все свои ресурсы; нельзя часть ресурсов отложить на потом.

Если ты немножечко недоработаешь, ты столкнешься с реакцией, и эта реакция будет очень тяжелой. Хороший пример — проспект Сахарова и Болотная площадь, когда мы чуть-чуть не дожали, прогнули их, но не до конца, и потом маятник качнулся назад страшным «Болотным делом», политическими репрессиями, закручиванием гаек. Если бы мы тогда еще чуть-чуть нажали, если бы мы умели (мы этого тогда еще не умели), они бы, конечно, все побежали из страны в женских платьях, они были близки к этому. Но мы чуть-чуть не дожали и получили адскую реакцию. Могли ли мы, предвидя это, делать меньше — меньше звать людей на площадь? Нет, конечно, потому что не достичь 100% без 95%. Болотная и Сахарова — это были наши 95%, и реакция кончилась 30 уголовными делами. А киевский Майдан — это были 99%, которые стали 100% и закончились победой. Но когда было 99%, почти сто человек погибли от пуль снайперов.

Политическое действие нелинейно: ты каждый раз должен идти на него, настраиваясь на то, чтобы выложиться целиком и потратить все силы на достижение результата, понимая, что, если ты чуть-чуть недотянешь, ты не получишь 99% приза, а, напротив, уйдешь в страшный минус. В этом состоит моя теория политического действия, примитивная, но подтверждаемая наблюдениями.

Фотография: Леонид Волков / Facebook