Первые десятилетия XX века — время, когда не только в России, но и во всем мире не только экономисты начинают задумываться о чисто человеческом измерении экономических трендов. Еще не придуманы термины «валовой внутренний продукт» и «рост промышленного производства», но всеобщее ослепление крупными индустриальными проектами уже заставляет в том числе писателей воображать: что будет происходить с человеческой личностью в мире всеобщей индустриализации? В России, где с 1920-х годов вопрос считался решенным — новый социалистический человек будет заранее знать ответ на него, ему об этом не придется думать, — герой повести Андрея Платонова «Котлован» размышляет о целях будущего экономического роста и замечает: «Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья», поскольку понимает, что собственно счастье в стандартном понимании при строительстве светлого будущего в России не слишком-то предусмотрено, а языка для описания новой реальности еще нет. «Котлован», написанный в 1930 году и опубликованный в СССР более полувека спустя, собственно, и создает этот язык — и этот язык темен, ужасает и в силу этого точен, как пророчество: строительство механического счастья методами социально-экономической инженерии — это идея новейшего ада.
Маточное место для дома будущей жизни было готово; теперь предназначалось класть в котловане бут. Но Пашкин постоянно думал светлые думы, и он доложил главному в городе, что масштаб дома узок, ибо социалистические женщины будут исполнены свежести и полнокровия и вся поверхность земли покроется семенящим детством; неужели же детям придется жить снаружи, среди неорганизованной погоды?
— Нет, — ответил главный, сталкивая нечаянным движением сытный бутерброд со стола, — разройте маточный котлован вчетверо больше.
Пашкин согнулся и возвратил бутерброд снизу на стол.
— Не стоило нагибаться, — сказал главный. — На будущий год мы запроектировали сельхозпродукции по округу на полмиллиарда.
Тогда Пашкин положил бутерброд обратно в корзину для бумаг, боясь, что его сочтут за человека, живущего темпами эпохи режима экономии.
Прушевский ожидал Пашкина вблизи здания для немедленной передачи распоряжения на работы. Пашкин же, пока шел по вестибюлю, обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть раз, дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии, чтобы впоследствии радостно встретить ее на чистом месте, — и тогда линия увидит его, и он запечатлеется в ней вечной точкой.
— В шесть раз больше, — указал он Прушевскому. — Я говорил, что темп тих!
Прушевский обрадовался и улыбнулся. Пашкин, заметив счастье инженера, тоже стал доволен, потому что почувствовал настроение инженерно-технической секции своего союза.
Прушевский пошел к Чиклину, чтобы наметить расширение котлована. Еще не доходя, он увидел собрание землекопов и крестьянскую подводу среди молчавших людей. Чиклин вынес из барака пустой гроб и положил его на телегу; затем он принес еще и второй гроб, а Настя стремилась за ним вслед, обрывая с гроба свои картинки. Чтоб девочка не сердилась, Чиклин взял ее под мышку и, прижав к себе, нес другой рукой гроб.
Фотография на обложке:
Промышленное строительство, СССР / ТАСС