<...>

Эрозия большинства

23 августа 1991 года демократы праздновали победу над ГКЧП и запрещали КПСС. В течение осени коллапс рынков и угроза голода, о которой твердят экономисты и газеты, формируют консенсус относительно необходимости срочных и радикальных экономических реформ. Уровень одобрения Ельцина превышает 80 %. В ноябре сформировано правительство Гайдара. В декабре окончил свое историческое бытие Советский Союз. 2 января 1992 года в России были «отпущены» цены. А 9 и 23 февраля 1992 года в Москве прошли первые демонстрации оппозиции, клеймившие новую власть. По данным ВЦИОМ, количество безусловных сторонников Ельцина уменьшилось с июля по февраль в 2,5 раза (с 29 % до 11 %) и во столько же (с 7 % до 18 %) увеличилось число испытывающих разочарование в нем. Еще через полтора месяца, в начале апреля 1992 года, на VI Съезде народных депутатов оппозиция исполнительной власти выглядела уже как многослойная и эшелонированная. Августовская коалиция, «коалиция победителей», пришедшая к власти в результате провала путча, перестала существовать.

Если говорить точнее, то коалиция фактически рассыпа́лась уже в течение января 1992 года. 9 января, ровно через неделю после «отпуска цен», один из лидеров «Демократической России», литературный критик Юрий Буртин, публикует в «Независимой газете» статью с призывом срочно обеспечить «карточный минимум» продовольствия по доступным ценам, дабы предотвратить социальный взрыв. Демократ-шестидесятник обеспокоен судьбой демократической революции, завоевания которой могут быть сметены социальным недовольством масс и опирающейся на него номенклатурной контрреволюцией. На прошедшем 18–19 января пленуме «Демократической России», главной политической силы летней революции, руководство движения раскалывается на так называемых «прагматиков» — сторонников линии на поддержку рыночных реформ исполнительной власти — и «радикалов», ядро которых составили преимущественно «шестидесятники» (Юрий Афанасьев, Юрий Буртин, Леонид Баткин, Марина Салье), призывавшие остаться на позициях «демократического большинства», то есть осудить вместе с ним либерализацию цен в гайдаровском варианте («Реформы не должны идти за счет населения»).

Параллельно в первые недели января с резкой критикой правительства и первыми призывами к его отставке выступают вице-президент Александр Руцкой и председатель Верховного совета Руслан Хасбулатов. Демарши эти, по сути, продолжали скрытую борьбу центров влияния внутри «коалиции победителей» (Руцкой–Хасбулатов против команды Бурбулиса–Гайдара), но теперь она приобрела характер публичной и политической. Наконец, 11 января на проходящем в московской мэрии съезде промышленников и предпринимателей еще один столп демократического движения 1989–1991 годов московский мэр Гавриил Попов формулирует главные тезисы экономической критики монетаристского курса Гайдара: происходящее «не является либерализацией цен, механизм конкуренции не обеспечен, бездефицитный бюджет не может быть самоцелью, если не стимулируются предпринимательство и производство».

Таким образом, первые же шаги кабинета Гайдара привели к формированию в течение января основных оппозиционных платформ: институциональной (требование включить руководство Верховного совета и вице-президента в процесс принятия экономических решений), директорской, или хозяйственной (требование снижения налогов, отказа от жесткой финансовой политики и предотвращения спада производства) и демократической (осуждение некомпенсированного освобождения цен руководством «Демроссии»).

Столь скоропостижная и решительная перегруппировка демократической элиты была не только реакцией на социальный шок (еженедельные замеры ВЦИОМ, публиковавшиеся в «Независимой газете», отнюдь не демонстрировали, кстати, обвального снижения уровня поддержки реформ в эти первые недели). Существенную роль играли также тактические соображения, связанные с распространенным представлением о техническом характере миссии Гайдара — о том, что его правительство призвано за счет резкого повышения цен сгладить вопиющие ценовые диспропорции, ослабить денежное давление на рынок, то есть сделать то, что сделало последнее коммунистическое правительство Раковского в Польше, а затем уступить место реформаторам «второй волны». «Правительство камикадзе» (по популярному тогда определению) призвано лишь расчистить поляну для начала настоящих реформ, приняв на себя политические издержки «хирургического» вмешательства. Этот взгляд на миссию Гайдара как на техническую, оказавшийся ошибочным (о чем ниже), в большой степени предопределил стратегии политических элит и характер коалиций на протяжении 1992–1993 годов. Резкая критика Гайдара и тактическое размежевание с первым правительством реформаторов, как предполагалось, соответствовали стратегическим целям демократической революции и реформ в целом.

Либерализация и реформа

Существенно, что негативно первые шаги гайдаровской реформы оценили не только институциональная оппозиция, «красные директора» и большая часть лидеров демократического движения 1989–1991 годов, но и практически весь пул экономических публицистов («прорабы перестройки»), которые, по сути, и сформировали на рубеже 1980–1990-х общепринятый взгляд на будущую реформу, равно как и парадигму расхожих экономических представлений образованного класса в целом.

С точки зрения этой парадигмы предпринятые правительством Гайдара шаги вообще не являлись реформами. Если первоначально экономическая дискуссия крутилась вокруг вопроса о том, возможна ли (применима ли) в России «шоковая терапия», подобная польской, то результатом ее к весне 1992 года стала инвективная политическая формула «шок без терапии», отражавшая представление об экономической политике Гайдара как нетехнологичной, непоследовательной и неполной с точки зрения задач «настоящей реформы». Либерализация не ощущалась как реформа (скорее противопоставлялась ей), подвергалась жесткой критике («либерализация, не подкрепленная структурными изменениями в экономике, ведет лишь к повышению цен») и в результате характеризовалась в стане «демократов» как «дискредитация реформ», а в массовом сознании и левой пропаганде обретала уже статус прямого обмана («ограбление народа»).

Либерализация воспринималась как перекладывание «на плечи народа» издержек «перехода к рынку». Между тем в основе демократической концепции «реформы», как она сформировалась в политической борьбе 1989–1991 годов, лежала идея *управляемой трансформации *экономической системы, при которой все лучшее, все основные ценности и стоимости старой системы с некой коррекцией, но все же конвертируются в системе новой, а издержки трансформации компенсируются выгодами, приносимыми рационализацией и модернизацией хозяйственного механизма. «Реформа» выглядела как целенаправленная, многоаспектная деятельность государства, позволяющая минимизировать издержки трансформации. Наиболее известная и популярная программа реформ — знаменитые «500 дней» Григория Явлинского — собственно, и была образцовым политическим продуктом этой идеологии. «Переход к рынку» представал здесь как рассчитанное по дням, функциям, шагам и последствиям государственное конструирование новой системы из фрагментов старой. Политический дизайн программы был рассчитан на ситуацию 1989–1990 годов (программа была представлена еще союзному Верховному совету, в котором старые элиты имели абсолютное большинство) и призван был убедить и старые политические верхи, и демократические низы в том, что такое конструирование минимизирует потери и неудобства как одних, так и других.

Критика гайдаровской либерализации в 1992–1993 годах непосредственно продолжала эту линию. Идеологи «управляемого перехода» — Григорий Явлинский и экономический советник Горбачева Николай Петраков — утверждали, что прямое регулирование и государственные программы создания рыночных институтов должны играть ключевую роль в переходный период и что «рациональное дерегулирование, то есть уход правительства из сферы управления и контроля в экономике, будет сопровождаться, а в некоторых сферах предваряться и направляться сознательной политикой экономической трансформации, сформированной государством». Книга Явлинского «Уроки экономической реформы», законченная в конце 1993 года (в момент формирования «Яблока» как политической силы), целиком выстроена вокруг этого концептуального разногласия двух фракций российских «рыночников». Первая часть ее названа «Саморазвивающийся процесс» и характеризует неудачи гайдаровской либерализации, вторая — «Целенаправленная трансформация» — описывает позитивную альтернативу. С точки зрения Явлинского, системная трансформация и создание конкурентной рыночной среды должны стать результатом целенаправленной деятельности экономических и политических властей и предшествовать собственно либерализации.

Если отвлечься от экономического содержания спора (конкуренция, потом либерализация, или наоборот), то за противопоставлением «либерализации» как источника хаоса и произвола и «реформ» как целенаправленной деятельности государства просвечивают вполне мировоззренческие расхождения. Демократическая идеология конца 1980-х была ориентирована на модель «революции сверху». Популярный и проницательный историк Натан Эйдельман в 1989 году выпустил книжку под названием «„Революция сверху“ в России», в которой описывал феноменологию этого явления как своеобразной константы российской истории от Петра Первого до Горбачева. И именно с этой глубинной моделью был связан сформировавшийся в те годы концепт «реформ». Горбачев подвергался жесткой критике со стороны «демократов» за непоследовательность, половинчатость своих реформистских шагов, однако альтернативой ему мыслилось более последовательное и жесткое проведение реформ сверху, то есть осуществление сознательных и скоординированных мер по «обустройству» новой системы экономических и социальных отношений, внедряемой на место старой.

Выстрел «Авроры»: государство и цены

Общественное мнение совершенно согласно возлагает именно на первый этап экономических реформ — на деятельность кабинета Гайдара — значительную, если не сказать основную ответственность за дальнейший ход событий и экономические потрясения 1990-х годов в целом. При этом, как справедливо отмечали критики Гайдара еще в 1992 году, уже в апреле–мае, менее чем через полгода после начала реформ, его кабинет фактически отступает от заявленной линии и в вопросе последовательной либерализации цен, и в вопросе кредитной эмиссии. Вторая задача монетарной либерализации по Гайдару — финансовая стабилизация — так и не была выполнена.

По сути, под «гайдаровской либерализацией» преимущественно подразумевается первый реформистский акт — «отпуск» розничных цен 2 января 1992 года. Именно с ним связано представление о радикальной, безудержной либерализации, и именно он рассматривается как поворотный пункт в неудачной, по господствующему мнению, судьбе российской реформы. Это тем более замечательно, что знаменитая «либерализация цен», как известно, таковой в экономическом смысле не являлась. Речь шла о децентрализации регулирования розничных цен, которые де-факто перешли под контроль территориальных и отраслевых административных структур. Некоторые экономисты (например Виталий Найшуль) предлагали правительственным реформаторам именно так и именовать свой первый шаг, что, безусловно, точнее бы отражало его реальный экономический смысл и снижало бы его политическую, символическую нагруженность.

Однако произошло то, что произошло: политические и символические последствия предпринятого кабинетом Гайдара 2 января шага — «либерализации цен» — оказались гораздо масштабнее, нежели его прямой экономический смысл. Декларативный отказ центрального правительства от своего права определять потребительские цены стал символическим сигналом, отменявшим эрзац административной распределительной вертикали, и подвел черту под целым историческим периодом. Именно ценники в магазинах стали бытовым, общепережитым в национальном масштабе выражением того факта, что прежнее государство и прежний уклад перестали существовать.

Либерализация потребительских цен оказалась ключом к социальной революции, потому что акт этот денонсировал базовый договор, лежавший в основе социалистической системы, — ответственность государства за поддержание определенного уровня потребления в обмен на безусловное право распоряжаться хозяйственными ресурсами.

В значительной мере, конечно, гайдаровская либерализация просто приняла на себя политические издержки и социальные фрустрации, связанные с распадом Советского Союза, и была производной этого распада. Правительство Гайдара–Бурбулиса получило в ноябре карт-бланш именно потому, что еще в сентябре приступило к проработке вариантов экономической политики на случай, если согласовать ее параметры и тактику реформ с другими республиками окажется невозможным <...>. Прочие реформистские программы исходили из необходимости сохранения общего экономического пространства и проведения согласованной политики как естественного условия осуществления управляемой реформы. Первый опыт систематической развернутой критики курса исполнительной власти, предпринятый в докладе возглавляемого Явлинским «ЭПИцентра» («Диагноз», май 1992 года), почти целиком строился вокруг противопоставления политических векторов «интеграции» и «дезинтеграции». Гайдаровская либерализация и ориентация на монетарные рычаги предстает как прямое продолжение ельцинской политической линии на развал союзного государства и ассоциируется с хаосом и деструкцией, последовательным разрушением системы государственного управления, делающим проведение «правильной» реформы почти невозможным. «Интеграция» же мыслится как консолидация и мобилизация управленческих ресурсов государства для проведения спланированной и скоординированной политики модернизации.

Тактика правительства Гайдара, напротив, исходила из факта крушения союзного государства и невозможности быстрого формирования дееспособных альтернативных управленческих структур. Не только потому, что была ориентирована на Ельцина и его борьбу с союзным «центром», но и потому, что рассматривала союзные административные структуры как эрзац, скрывавший необратимую эрозию системы. В отличие от «трансформационных» программ, эта тактика была ориентирована на ситуацию полномасштабной революции, полномасштабного «системного кризиса», как предпочитали говорить ее идеологи. Такая логика исключала возможность «управляемой трансформации» и в то же время открывала уникальные политические возможности для осуществления либерализации — декларативного и решительного, хотя как бы и вынужденного, сокращения полномочий и ответственностей государства в лице его центрального аппарата.

Либерализация эта заключалась не только собственно в отказе от прямых регулятивных полномочий («отпуск цен»), но и в отказе от институциональных суррогатов государства, прежде всего декларативных «программ реформ», — суррогатов, по сути, лишь фиксирующих новые государственные обязательства по «строительству рынка» и компенсациям издержек населению. В противовес «500 дням» политическим кредо команды Гайдара на первом этапе стал принципиальный отказ от программного документа реформы как такового (лишь в середине февраля под политическим давлением появляется его суррогат — Меморандум, изъясняющий логику действий правительства). Однако парадоксальным образом, отказываясь от программного документа, а вместе с ним и от демократической идеологии управляемой трансформации, объявив «банкротство» прежнего государства не только фактом, но отчасти и «благом» — то есть реформой, либерализацией, — правительство Гайдара из «технического» немедленно превратилось в носителя самостоятельной и весьма радикальной (в контексте российской традиции и сложившегося взгляда на «реформу») политической платформы. А совершенный им «ценовой переворот» стал к тому же и первой репрезентацией новоучрежденного российского суверенитета. Вопреки всем традициям и укорененным в политической культуре представлениям национальная валюта была выбрана в качестве первого и краеугольного фактора реальной суверенизации.

Если в актуальном историческом пространстве гайдаровская реформа выглядела как непродуманные, непоследовательные или недостаточные шаги в экономической сфере, то в более отдаленной перспективе основной ее смысл раскрывается именно как социально-политический. Как оказалось, речь шла не столько о системе определенных экономических мер, сколько о масштабном социальном переломе — социальной революции, вызванной резким, обвальным сокращением обязательств и полномочий государства. И как следствие, резким изменением поведения, позиционирования и стратегий всех субъектов социально-экономической системы. Либерализация потребительских цен оказалась ключом к социальной революции, потому что акт этот денонсировал базовый договор, лежавший в основе социалистической системы, — ответственность государства за поддержание определенного уровня потребления (контроль над зарплатами и ценами) в обмен на безусловное право распоряжаться хозяйственными ресурсами.

Социальная революция: интеллигенция и торговля

Кабинет Гайдара не достиг своих непосредственных экономических целей — финансовой стабилизации и запуска на ее основе структурных изменений, — однако вполне справился с краткосрочной антикризисной задачей (наполнение потребительского рынка) и стратегической — денонсацией социального договора социалистического государства с населением, означавшей реальный слом всей социально-экономической системы. Только этим, пожалуй, можно объяснить тот удивительный факт, что именно на гайдаровское правительство, продержавшееся у власти всего год, общественным сознанием была возложена ответственность за целое десятилетие российской жизни.

Едва ли не самым массовым и ярким историческим образом этой социальной революции стала торговля. Вскоре после указа о свободе торговли (февраль 1992 года) страна действительно превратилась в сплошной рынок — в первоначальном, житейском смысле этого слова. Километровые цепочки людей, продающих с рук все на свете, стали одной из самых ярких черт нового городского быта и видимым образом «дикого рынка». В процесс стихийной торговли оказалась втянута значительная масса населения, причем не только условно-добровольно (в качестве приработка, альтернативной или временной профессии), но и сугубо принудительно — через механизм бартерных зарплат. (Оплачивая труд натуральным продуктом, руководство предприятий перекладывало проблему реализации товара и определения его равновесной цены, равно как и цены труда, на самих работников, что позволяло отложить вопрос о системной реструктуризации.)

Стихийная повсеместная торговля, с одной стороны, была первым массовым опытом рыночного поведения, а с другой — категорически не соответствовала представлениям об «управляемом переходе» и о рынке как таковом, представлениям, почерпнутым из западнической апологии современного капитализма и вдохновлявшим массовое демократическое движение конца 1980-х. Резкая критика «торговли» в общественном сознании и политическом дискурсе соседствовала с сетованиями по поводу «падения производства» («Все торгуют, а заводы стоят»). Причем «производство» трактовалось как нечто изначально положительное, а торговля ассоциировалась с социалистическим понятием «спекуляции». Вполне показательно, что первая попытка политической ревизии гайдаровского наследия после прихода в премьерское кресло Виктора Черномырдина (декабрь 1992 года) была направлена именно против хаоса торговли, воспринимавшейся в значительной мере как символ спекулятивного, «дикого» рынка. Одно из первых бон мо нового премьера, ответившего на ключевой политический вопрос дня «Вы за рынок или против?», — «Я за рынок, но не за базар» — имело бешеный успех. Развивая его, Черномырдин попытался развернуть знаковую идеологическую кампанию против коммерческих «палаток», получивших уже массовое распространение в городах и демонстрировавших в своих витринах первый джентльменский набор спекулятивных благ капитализма.

Содержанием и сутью явленной в образе «дикого рынка» социальной революции было то, что силою обстоятельств экономические свободы и независимость от государства были обеспечены де-факто, что и дало толчок колоссальным, хотя и вынужденным социальным сдвигам, слому моделей социального и экономического поведения и значительной перетряске элит. Однако свободы эти предстали населению и были восприняты им отнюдь не как благоприобретение и «дар» (как то предполагалось в модели «революции сверху»), но как вынужденный выбор, как катастрофическое последствие объявленного «банкротства» государства. Что, в свою очередь, сформировало у населения в отношении к государству устойчивый и глубокий комплекс «пасынка» — ответный отказ от обязательств. Да и героями этой социальной революции стали отнюдь не те слои, которые находились в авангарде революции демократической. Старая хозяйственная элита, комсомольские кооператоры и масса народа, торгующего, перевозящего, перепродающего, охраняющего, дающего взятки, собирающего дань, формировали инфраструктуру и социальную среду дикого российского капитализма, в то время как призванная играть ключевую роль в реформах трансформации и модернизации, быть средой их концептуальной реализации и пропаганды, их передовым отрядом интеллигенция оказывалась не только совершенно не у дел, но и глубоко фрустрированной в ситуации либерализации и развития принудительной рыночной инициативы.

Собственность и справедливость

Следующий идейный кризис демократического реформистского сознания был связан со стартовавшей в 1992 году приватизацией. Демократическая концепция приватизации исходила из предположения, что все граждане находятся в одинаковых отношениях к совокупной общенародной собственности социалистического государства и что таковая собственность де-факто существует. Дело представлялось так, что, к примеру, сотрудник НИИ имеет такое же право на часть стоимости гастронома или хладокомбината, какое их работники имеют на часть стоимости интеллектуального продукта, производимого сотрудником НИИ. Соответственно, задачей приватизации является обеспечение справедливых стартовых условий — создание механизма доступа к своей части общенародного достояния. Эта концепция исходила из предположения, что ответственность за диспропорции социалистического хозяйства целиком лежит на прежней политической системе, а никоим образом не на ее «пастве» («люди всю жизнь честно работали»). Она исходила из представления, что все созданное в рамках социалистического хозяйствования обладает некой безусловной стоимостью, которая, правда, не могла быть реализована в рамках старой системы, но должна быть и будет реализована в рамках новой. И таким образом будет возмещен вложенный в старую систему и ее общенародную собственность труд.

Именно на этих посылах основывалась альтернативная концепция приватизации Григория Явлинского, предполагавшая консолидацию госсобственности и ее принудительную реструктуризацию (руками старого менеджмента), а затем — продажу по максимальной цене. Утилизованные и конвертированные старые общенародные «стоимости» должны были вернуться в бюджет и стать источником компенсаций в ходе «управляемой трансформации», равно как и инвестиций, обеспечивающих структурный маневр. Речь шла о том, что в процессе управляемой трансформации социалистическая собственность будет капитализирована (причем до либерализации цен!) и затем продана.

Политическая демократизация была возглавлена и, по сути, осуществлена не теми, кто осуществил затем экономическую демократизацию — либерализацию, инициировав социальную революцию 1992 года.

Либеральная (точнее, либерализационная) доктрина приватизации, напротив, исходила из предположения, что реальная собственность и реальная стоимость возникнут лишь в результате вторичного перераспределения. Первичная же приватизация, по сути, решает лишь политический вопрос денационализации, разгосударствления, а отнюдь не экономические задачи реструктуризации, капитализации и эффективности. Команда Гайдара видела задачу в том, что «Карфаген должен быть разрушен» — собственность должна быть приватизирована, в то время как Явлинский, критикуя правительство, формулировал задачу иначе: «Собственность должна быть приватизирована эффективно». Кроме того, либерализационная концепция исходила из того, что стихийная, нелегализованная приватизация собственности в разнообразных формах уже идет с конца 80-х годов. Значительная часть формально социалистической государственной собственности в последние годы советской власти была де-факто вовлечена в процесс стихийного перераспределения на всех уровнях — от массового бытового воровства на производстве (работник кирпичного завода не только обеспечивал себя кирпичом, но и обменивал его на шифер рабочему шиферного завода) до перераспределения активов и финансовых потоков на уровне предприятий, министерств и главков. Соответственно, в значительной мере уже произошло и расслоение населения в отношениях к этой формально общенародной собственности, а потому задача заключается в том, чтобы этот процесс легализовать и упорядочить.

С точки зрения демократических представлений о приватизации такая легализация как раз и являлась «номенклатурной приватизацией» и рассматривалась как свидетельство компромисса либералов со старой номенклатурой. Как компромисс, впрочем, ее трактовали и либералы. Суть его сформулирована, в частности, в книге Егора Гайдара «Государство и эволюция»: «Россию у номенклатуры нельзя, да и не нужно отнимать силой, ее можно „выкупить“. Если собственность отделяется от власти, если возникает свободный рынок, где собственность все равно будет постоянно перемещаться, подчиняясь закону конкуренции, это и есть оптимальное решение. Пусть изначально на этом рынке номенклатура занимает самые сильные позиции, это является лишь залогом преемственности прав собственности». Политическое содержание этого компромисса состояло в том, что либералы брали на себя политические издержки легализации «теневой приватизации», рассчитывая, в свою очередь, что легализация эта откроет путь к дальнейшему рыночному перераспределению собственности.

Компромисс этот и его неприятие демократическим сознанием были прямым следствием разных представлений о предмете реформирования. Демократическая концепция приватизации и «управляемой трансформации» в целом исходила из представления, что в основе старой системы лежит общенародная социалистическая собственность, а ее распорядителем является вертикальная планово-административная система. Григорий Явлинский писал программы преобразования правильного социализма в правильный рынок. «Либералы» исходили из того, что и «общенародная собственность», и административно-распорядительная система являются эрзацами, за которыми скрывается существенно иная патерналистско-бюрократическая хозяйственная система. Первое представление было обобщенно закреплено в популярной перестроечной формуле Гавриила Попова «командно-административная система». Второе наиболее последовательно и категорично описано в теории «административного рынка» (Виталий Найшуль, Симон Кордонский), рассматривающей социально-экономическую реальность позднего советского строя как сложную систему внеденежного рынка. В этом случае сама задача реформы представала не как пересоздание системы, а как вскрытие, легализация ее «рыночного» субстрата и максимальное устранение «административного». Равно как гайдаровская «либерализация цен» была, по сути, попыткой монетизации административного рынка, приватизация являлась попыткой легализации сложившихся на нем фактических отношений собственности, оформленных в виде административных статусов и прав.

Коммунизм и номенклатура

«Раскол демократов» организационно оформился в конце 1993 года, когда для участия в выборах нового парламента было создано политическое объединение «Яблоко». Формирование «демократической альтернативы» в известном смысле стало возможным именно благодаря конституционному кризису — не только потому, что первые партийные выборы были его прямым следствием, но и потому, что институциональная оппозиция исполнительной власти, сложившаяся в 1992–1993 годах как консервативная коалиция представительной власти и старых хозяйственных элит, была разгромлена.

На декабрьских выборах «Яблоко» позиционирует себя как «демократическую оппозицию» формирующемуся либерально-номенклатурному альянсу и реанимирует концепцию управляемой реформы, противопоставленной либерализации. «Мы не видим пользы в либерализации советской экономики — сверхмонополизированной, имеющей неэффективную структуру и глубоко искаженные внутренние взаимоотношения. Мы понимаем либерализм не как раскрепощение такой экономики от государственного контроля, а как освобождение общества от этой экономики путем ее сознательной трансформации в новую», — говорилось в предвыборной программе блока. Простая либерализация советской системы и есть путь к «номенклатурному рынку», рынку для меньшинства. Одним из программных лозунгов движения становится формула «реформы для большинства» (так именно был назван сборник программных документов «Яблока», выпущенный к следующим выборам 1995 года).

Понятие «демократической оппозиции» в сочетании с апелляцией к «большинству» прямо наследует риторике первой антилиберальной демократической платформы начала 1992 года (радикальная фракция «Демроссии») и полемично по отношению к названию гайдаровского блока («Демократический выбор»), где понятие «демократический» трактовалось как «антикоммунистический». Оба эти понимания («демократический = антикоммунистический», «демократический = антиноменклатурный») восходят к идеологии демократического движения 1988–1991 годов, где воспринимались как равноправные и взаимозаменимые. Теперь они становятся основанием двух конкурирующих политических платформ.

Тот факт, что политическое неравенство социалистической системы трансформировалось в экономическое неравенство субъектов рыночной деятельности, в рамках либерализационного подхода рассматривается как важнейший успех реформ. «Отделение собственности от государства» (как пишет Гайдар) является ключевым элементом декоммунизации (в актуальной политической риторике это формулируется как «гарантия необратимости реформ») и условием дальнейшего перераспределения этой собственности. В рамках «яблочного» взгляда на вещи, сохранение неравенства и переход его в новое качество есть явное свидетельство неудачи либерализации, прямое ее негативное следствие, дискредитирующее и реформу и рынок. Рынок мыслится здесь прежде всего как система хозяйственных отношений и институтов, устраняющих условия неравенства в отношениях к ресурсам и результатам труда, имевшие место при социализме. Именно последнее представление о рынке как механизме справедливого распределения дохода в соответствии с вложенным полезным трудом, по сути, преимущественно и было инкорпорировано в массовую демократическую идеологию 1980-х, обеспечившую успех первой, политической революции 1990–1991 годов.

Два рынка — две свободы

Григорий Явлинский, как правило, драматически реагирует на предположения о социал-демократической природе «яблочной» идеологии. Теоретизируя свой спор с «либерализаторами» в книге «Уроки экономического кризиса», он, напротив, ассоциирует свою позицию с кейнсианством и неолиберализмом, а позицию Гайдара — с классическим (и неоклассическим) либерализмом, характеризуя ее как «вульгарно-либеральную» («В действительности никакой „шоковой терапии“ правительство не применяло. „Шок“ произошел оттого, что к российской действительности была попытка применения широко известной теоретической доктрины laissez-faire (фр. „разрешается делать“). Это доктрина, требующая минимизировать вмешательство правительства в экономику и бизнес. Адам Смит в своей работе „Богатство народов“ (1776 год) описывал laissez-faire как „невидимую руку“, которая принесет всем максимальное благополучие, если предприниматели будут добиваться прибыли так, как им хочется»).

Конечно, и идея централизованного построения инфраструктуры рынка, и гайдаровский «отпуск цен» лишь условно могут быть соотнесены с кейнсианством и «чикагской школой», оставаясь прежде всего политическими реакциями на конфликты социально-экономического уклада и события революции начала 1990-х. Речь, скорее, должна идти о полемической проекции на неолиберальные дискуссии 1920–1930-х годов собственно российской дискуссии 1960–1980-х. Программа «500 дней», ставшая идейной платформой критики либерализации, должна была быть запущена в рамках политических и административных структур СССР и, по сути, опиралась на теоретическое представление о возможности «мирной» трансформации социализма в капитализм, уходя корнями в советский либерализм 1960-х. (Неслучайно идеологи «альтернативной реформы» — Петраков и Явлинский — в ситуации 1989–1991 годов были ориентированы более на Горбачева, а не на Ельцина.) По замечанию оппонентов, «поскольку незыблемость социалистической собственности являлась как бы заранее заданной предпосылкой», либеральная мысль в рамках советской экономической науки сосредоточилась на проблемах «совершенствования хозяйственного механизма» и стала «рассматривать последний как самостоятельный объект исследования, который можно анализировать и реформировать, оставляя в стороне вопросы собственности». Рыночная экономика мыслилась прежде всего как оптимальный механизм распределения ресурсов и прибыли, представая преимущественно как система, ориентированная на идеалы «общего блага».

Альтернативная концепция, напротив, формировалась на фоне социального пессимизма 1970-х, и ее идейной основой стало представление о принципиальной нереформируемости социализма. В частности — ввиду невосполнимого отсутствия в рамках лежавшего в его основе социального договора института полноценной частной собственности и свободного ценообразования. (При обосновании этого тезиса идеологи русского либерализма 1990-х действительно традиционно ссылаются на книгу Людвига фон Мизеса «Социализм».) С точки зрения первого взгляда, «рука рынка», абсолютизация собственности и индивидуальной свободы (laissez-faire) и вправду представлялись скорее историческими атрибутами рыночной экономики. С точки зрения второй — ее институциональными основами, отсутствие которых и является формирующим принципом социализма. Первые рассматривали революцию 1991 года как антиноменклатурную и были разочарованы ее результатами, вторые — как антикоммунистическую и видели в либерализации цен и разгосударствлении собственности ее ключевые завоевания.

Конфликт двух концепций рынка и двух пониманий свободы очевидным образом был заложен в самом массовом демократическом движении 1989–1991 годов и его идеологемах. Характерно, что политическая демократизация была возглавлена и, по сути, осуществлена не теми, кто осуществил затем экономическую демократизацию — либерализацию, инициировав социальную революцию 1992 года. Лидеры «демдвижения» первой волны, напротив, в основном либо выступили против либерализации, либо утратили свои лидерские позиции и постепенно отошли от дел.

Сформированное эпохой поздней перестройки представление о радикальных реформах предполагало обретение политических и экономических свобод в результате освобождения от советского партийно-административного строя — одномоментно и, так сказать, «в одном флаконе». Эти свободы мыслились чем-то единым и неделимым. Исторически гораздо более влиятельное и укорененное в русской традиции интеллигентское требование демократических свобод имело в виду прежде всего свободы политические, навязав в известном смысле всему антикоммунистическому движению рубежа 1980–1990-х представление о политических свободах как ключе к экономическому успеху. Популярные тезисы 1980-х о невозможности экономических преобразований без кардинальных изменений в политической системе как бы подразумевали, что такие изменения сделают экономическую трансформацию само собой разумеющейся и естественной. А достижение политического равенства принесет с собой экономическое равноправие в отношении к ресурсам и результатам труда.

Однако, как еще раз показал опыт российской либерализации начала 1990-х, гражданские (политические) и экономические свободы не только не являлись двуединой сущностью, но в известной степени вступали в острое противоречие. Более того, нуждались в них, стремились к ним и главное — способны были их использовать, по сути, разные группы и слои населения. Активно приспосабливавшиеся к принудительной либерализации и включившиеся в процесс первоначального накопления слои, воспользовавшиеся свободами экономическими, оказались практически равнодушны к имеющимся политическим свободам, во всяком случае к гражданским и гуманитарным формам их реализации. Они не ходили на выборы, не испытывали интереса к консолидации и структуризации своих интересов, предпочитая всем формам политической и гражданской активности индивидуальное решение своих проблем с помощью взятки (в рамках монетарного освоения административных рынков). Напротив, идеология гражданского общества, общего блага и гуманитарных политических свобод была востребована именно теми, кто, выражаясь языком 1990-х, «не включился в рынок». И в значительной мере призвана была компенсировать их неспособность воспользоваться стихийными экономическими свободами.

Принцип равноправия и принцип личной свободы (прежде всего экономической) оказались в состоянии довольно острого конфликта, впервые переживаемого здесь российским обществом. Того самого конфликта, балансирующая ось которого обычно определяет политическое бытие устойчивых демократий.

Фотография на обложке: Егор Гайдар и Григорий Явлинский на заседании Госдумы, 1994 / Николай Малышев / ТАСС