Чем закончилось последнее десятилетие тысячелетия? События последних полутора лет (после начала Второй чеченской войны) отметили конец почти десятилетнего постсоветского, или «ельцинского», периода в России. Начавшись с распада СССР, массовых митингов и демонстраций под лозунгами о необходимости преодоления тоталитаризма, с провозглашения политики реформ, эйфории, связанной с надеждами и ожиданиями скорого достижения такого материального состояния и образа жизни, которым отличаются «цивилизованные страны», это десятилетие закончилось славословием «великой России», программными заявлениями руководства страны о необходимости укрепления роли государства во всех сферах общественной жизни, все большим огосударствлением средств массовой коммуникации и жестким давлением на независимые медиа, массовым одобрением «решительных действий» правительства по наведению порядка в стране и борьбе с «олигархами». От неприятия большинством россиян применения войск в национальных конфликтах, от возмущения побоищами, устроенными десантниками в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и Риге и резко ускорившими развал Союза, от широкого осуждения Первой чеченской войны, подорвавшей авторитет Б. Ельцина, до массового же одобрения нынешней «контртеррористической акции» в Чечне, фактически утвердившего В. Путина на президентском посту, — такова была траектория движения российского общественного мнения.

Комментируя в 1989 году аморфную симпатию многих респондентов к «Памяти», тогда всего лишь одному из множества «обществ по охране памятников старины», наблюдатели были еще склонны объяснять это слабым знакомством населения с другими сторонами этого движения, казалось им, не имевшими отношения к национальному прошлому и его возрождению (прежде всего с его ксенофобскими и антисемитскими взглядами). Но уже успех В. Жириновского, который на выборах 1993 года разом выдвинулся из третьестепенных демократов в политические фигуры первого ряда, задним числом показал, что характерные для лицемерного советского официоза барьеры и запреты на публичное выражение шовинистических взглядов в обществе сломаны. Его приемы хорошо рассчитанного, театрализированного эпатажа, строившиеся на соединении русского национал-популизма, а то и нацизма с советской, имперской, великодержавной демагогией, вначале находили отклик только на социальной периферии, в пролетаризированной среде, особенно в депрессивных малых городах, у низового чиновничества. Однако основные моменты этой риторики демонстративного освобождения от комплекса неполноценности и скрытого отказа от новых, демократических ориентиров («Мы великая страна, у нас героическое прошлое, нам нечего стыдиться, мы все еще достаточно сильны, чтобы заставить наших противников уважать себя, нам не надо оглядываться на Запад, у нас свой особый путь и пр.») за последующие пять-шесть лет были постепенно усвоены политическим руководством страны. Более того, приглушив самые скандалезные обертоны, власть сделала эти идеи своей официальной позицией.

В публичную политику пришли не программные лидеры с широкими горизонтами и серьезными целями, не волевые недюжинные организаторы, а внешне невыразительные теневые чиновники, исполнители, номенклатурные функционеры.

Силовое подавление попыток коммунистического реванша в октябре 1993 года, грозившего стране гражданской войной, вызвало парадоксальную реакцию окружения Б. Ельцина. Напуганное своей победой (фактически победой одной части номенклатуры над другой, настроенной просоветски), оно «перенесло» этот страх и недовольство собой на все более раздражающую фигуру «другого» — превратило победу, которой не радовались и, главное, с которой не знали, что делать, в поражение прозападных «реформаторов». В еще большей степени эта закономерность «реакции победы» (или «реакции после победы») проявилась в результате электорального успеха Б. Ельцина на президентских выборах 1996 года. Здесь кратковременный, чисто тактический и технологический триумф обернулся быстрым падением авторитета президента, началом новой войны и досрочной отставкой Б. Ельцина.

Данные сотен опросов, проведенных ВЦИОМ во второй половине 90-х годов, как разрозненные элементы мозаики стали за последние месяцы складываться в общую картину. Каждое из явлений, которые перечисляются ниже, по отдельности неоднократно описывалось и анализировалось авторами «Мониторинга», но в целое они начали собираться лишь в самое последнее время. Можно перечислить несколько основных тенденций, определяющих доминирующий тон общей картины.

1. Все более явное обеднение общественного пространства, последовательное устранение социального разнообразия, упрощение самих представлений о социальной жизни. Более всего эта тенденция заметна в политической сфере, но то же можно сказать и про любую другую область социальной жизни, включая СМИ или культуру. Процессы в этой сфере выражаются в первую очередь как своего рода «отрицательный отбор» лидеров (исчезновение ярких фигур, способных на самостоятельную и оригинальную позицию). В публичную политику пришли не программные лидеры с широкими горизонтами и серьезными целями, не волевые недюжинные организаторы, а внешне невыразительные теневые чиновники, исполнители, номенклатурные функционеры. Речь, понятно, не об их фото- или телегеничности, а о масштабах видения и понимания ситуации, о правилах публичного поведения и стоящей за этим внутренней адресации к обществу.

Ни М. Касьянов, ни А. Кудрин, ни кто-либо еще из нынешнего правительства не обладает качествами публичного политика, способного на выдвижение новой программы или решительные действия. Новый стиль этого правительства и даже администрации в целом — закрытые обсуждения и решения, дополненные эффектным популистским жестом и самодемонстрацией президента, которого к тому же согласованно и порознь играют «другие», в любой сколько-нибудь ответственной ситуации умело уходя в тень и уступая место «первому». Этой эпохе кулуаров соответствует и спад профессорской публицистики первых лет перестройки с ее социально-политическими прожектами, и исчезновение спроса даже на компромат, разоблачительство, острую критику, которой были заполнены газеты и ТВ еще несколько лет назад. Сегодня все — и власть, и публика — к этому едва ли не равнодушны.

По сути дела, на нынешней авансцене отсутствуют какие бы то ни было независимые социальные силы, сообщества, группы, представляющие и отстаивающие свои интересы. Исчезли сколько-нибудь самостоятельные политики и вообще авторитетные в своей сфере или в стране фигуры, которые могли бы выдвигать серьезные идеи, отстаивать принципы, давать квалифицированную экспертизу происходящему. Сам уровень обсуждения обществом его собственных проблем — в Государственной Думе, в средствах массовых коммуникаций, в клубных круглых столах и т. п. — резко обмелел. Можно сказать, что в стране среди населения идет процесс социальной массовизации по советскому образцу — усреднение политических взглядов, оценок, культурных и информационных запросов. В этом плане и декларативную религиозность 90-х годов — демонстрацию «мы как все», как будто бы не требующую от адептов никаких практических действий и не налагающую на них ни малейших обязательств — можно расценивать как конформистское состояние социально-психологической разгрузки и коллективной этической безответственности.

2. Исчезновение многопартийной системы.

3. Усиление неотрадиционализма и изоляционизма как типов массовых ориентаций, ставшее заметным начиная примерно с 1994–1995 годов. В статьях «Мониторинга» не раз обсуждалось сужение символического набора представлений россиян о коллективном прошлом вместе с ростом значимости отдельных национальных символов (прежде всего Отечественной войны и выхода первыми в космос в конце 50-х — начале 60-х годов). Важно подчеркнуть, что здесь перед нами — не только защитно-компенсаторные комплексы «особого пути», но и явное стремление к консервации положения вещей «эпохи наших побед», отказ от действия сегодня, от активности изменений, стирание самого смысла реформ и перехода к другому типу общества.

4. Рутинизация негативности — появление и укрепление хронически негативного фона или горизонта происходящего (общее для большинства): сознание обиженности, обделенности, беззащитности, принудительности существования, неподконтрольности для рядового человека любых происходящих с ним событий, что порождает чувство своей подневольности, коллективной изнасилованности, неуверенности в ближайшем будущем.

В стране среди населения идет процесс социальной массовизации по советскому образцу — усреднение политических взглядов, оценок, культурных и информационных запросов.

5. Наделение отрицательными значениями любых самодеятельных, самостоятельных фигур, инновативных акторов, равно как и сфер социальной жизни, которые связаны со значениями автономности, активизма, свободы, полноты, богатства, независимости и в которых действуют или где представлены эти акторы и фигуры. Если в конце 80-х годов это были лишь «кооператоры», «торгаши» и «спекулянты», то сегодня это «новые русские», «олигархи», демократы, «Запад» как таковой. Речь при этом идет в равной степени как о дискредитации реформаторов и враждебности к агентам изменений, так и о росте разного рода фобий, нарастающем антизападничестве и антиамериканизме.

6. Усиление значимости структур негативной идентификации при заметном снижении любых идеалистических значений и ориентиров, критериев и мерок. В общественном сознании, публичном пространстве, в повседневной риторике массмедиа уже привычно преобладают представления о всеобщей продажности, безжалостности, нигилизме. Это ежедневное и публичное признание всеобщего беззакония, массовое понимание криминальной практики («наездов», «разборок», «мочиловок» и пр.) как чего-то уже почти нормального сопровождается тем не менее столь же привычным расширением на публике знаков православия, парадами исконно русских этических начал, заклинающими уверениями в собственной духовности и т. п.

7. Заметное сближение в ответах или даже стирание различий между оценками и реакциями образованных и необразованных респондентов, растерянность тех, кто претендовал на роль «элиты», принятие ими точек зрения менее образованных групп. Само по себе это обстоятельство можно рассматривать как выход на первый план самых рутинных и периферийных слоев общества. Речь идет не только об актуальных политических оценках, отвлеченных сферах или событиях общественной жизни, не связанных с повседневными проблемами, но и о гораздо более приземленных вещах: о снижении уровня обыденных референций, об установке на минимизацию запросов как форме пассивной адаптации к неприятным переменам, росте социальной зависти, исчезновении или ослаблении позитивных представлений, позволяющих человеку, семье, группе людей выстраивать долгосрочные перспективы существования.

8. Усиление разнообразных функций врагов для укрепления общественной солидарности, оправдание различных этнических фобий. Речь идет не только о защитно-компенсаторных, но и об идентификационных и мобилизационных функциях подобных негативных представлений.

Итоги описываемого периода по-разному оцениваются аналитиками. Например, Е. Гайдар, излагая новую стратегию правых, утверждает, что в России за это десятилетие «произошла полномасштабная социальная революция. Радикально изменилась система политических институтов и экономических отношений, в обществе и внутри элит вскрылись глубокие разногласия по принципиальным вопросам государственного и общественного устройства, вспыхнула борьба за перераспределение собственности». Другие, прежде всего зарубежные наблюдатели, склонны считать вторую половину 90-х годов временем упущенных возможностей. Так, К. Райс полагает, что «…старая советская система развалилась, и некоторые основные факторы демократического развития уже сформировались… Но эти элементы не институционализированы…, а баланс власти до такой степени смещен в сторону президента, что тот зачастую управляет страной посредством указов. В то же время на указы Б. Ельцина мало кто обращал внимание, и российская государственная власть пребывала в состоянии бездействия и застоя… Экономика страны не становится рыночной, а трансформируется в нечто иное. Широкое распространение бартера, квазибанки, миллиарды рублей, припрятанные за границей или в домашних кубышках, причудливые схемы приватизации, обогатившие так называемых реформаторов, — все это придает российской экономике прямо-таки средневековый оттенок». Обстоятельства, сдерживающие развитие российского общества, не сводятся, по ее мнению, к экономике или политической системе, а к самому образу мышления. «Сдвиги же культурного характера, которые в конечном счете и создают условия для построения полноценного гражданского общества и рыночной экономики, могут растянуться на время целого поколения». Подчеркнем, что эти расхождения в оценках отличают именно сторонников либерализма в экономике и политике (точки зрения представителей коммунистов и близких к ним приводить здесь не имеет смысла — они воспроизводят самые рутинные массовые комплексы и представления о происходящем, к которым мы еще вернемся).

Удержание власти становится более важной задачей, чем программные моменты и партийные различия.

Разногласия в интерпретации вызваны расхождениями не столько фактического плана, сколько ценностного и принципиального характера. Если К. Райс (сегодня уже занимающая пост помощника госсекретаря в администрации нового американского президента) оценивает происходящее с точки зрения «национальных интересов» американского общества, т. е. исходя из базовых либеральных ценностей, то Е. Гайдар рассматривает процессы в России в рамках экономического детерминизма, почти марксизма, пусть и сильно модернизированного. Такой подход, обеспечивая аналитика уверенностью и оптимизмом (понятными, если брать события в очень большой перспективе, например, начинать разбор с XVII века), предполагает явную или скрытую идентификацию с «государственнической идеологией» — приверженность идеям великой и сильной державы, величие которой, однако, обеспечено рынком и демократическими свободами, а не репрессиями и насилием.

Зоной полной неопределенности при этом, правда, остается «политическая воля» высшей администрации, прежде всего президентов, которым нынешние российские либералы вынуждены тем или иным образом приписывать благие реформаторские планы, прежде всего честолюбивое «желание остаться в истории», поскольку другие мотивы действия ими всерьез не рассматриваются. «Либерализм» здесь получает исключительно инструментальное толкование как наиболее эффективная база экономики, стратегия достижения знакомых целей возрождения «великой державы». Общий ход мысли укладывается в рамки «революции сверху», достижения тем или иным образом (в ходе выборов или кооптированного «участия в правительстве») фактической распорядительной власти и проведения соответствующей политики. Диковатое соединение экономического «либерализма» и «государственничества» не случайно, поскольку автор, равно как и его ближайшие последователи и сторонники, рассматривает положение в России исключительно в категориях выбора из различных готовых стратегий, предлагаемых теми или иными клубами «transition researches». Суть подобных рецептурных стратегий сводится к тому, что цели политики заданы («мировым опытом»), средства давно известны и апробированы, нужна лишь государственная «власть» для реализации этих планов. А ради такой власти возможны различного рода компромиссы вплоть до сделки с чертом. Другими словами, без внимания оставляется социально-культурное своеобразие российского общества, характер его модернизации, инерция тоталитарных социально-политических структур и, наконец, самое важное — включенность в происходящее органов гражданского общества, заинтересованность в переменах самого населения.

Подобный подход, вменяющий пассивной массе лишь такие свойства, которые являются проективными, «превращенными» характеристиками самой власти, ее «запросами» к массе в отношении удобства или целесообразности задач управления сверху, но превращаются в «объективные» потребности развития страны, представляет собой не что иное, как очередной вариант номенклатурной идеологии, направленной на укрепление или самообеспечение соответствующей модели власти. Дело не в благих намерениях кого-то из участников (мы их вполне допускаем, а в некоторых случаях даже не сомневаемся в них). Дело в «расширении» сферы допустимого компромисса с другими фракциями не контролируемой обществом государственной власти ценой отказа от ряда значимых принципов и ценностей, от выражения позиций и интересов определенных (самодеятельных, инновативных, независимых от государства) групп в обществе, от защиты их прав и убеждений.

Удержание власти становится более важной задачей, чем программные моменты и партийные различия. И надо сказать, что именно эти обстоятельства острее всего схватывает общественное мнение (табл. 1).

Таблица 1

Как изменилось в России за последние десять лет уважение к власти?

(в % от числа опрошенных в каждой группе, август 2000 года, N = 1651 человек)

Согласно ответам преобладающей части респондентов, российские политики, депутаты, люди на высших политических постах сегодня в основном озабочены лишь своими эгоистическими интересами, желанием любой ценой не потерять власть и т. п. Характерно, что по прошествии некоторого весьма незначительного времени все ключевые моменты новейшей истории России — ГКЧП, события 1993 года — начинают представать в общественном мнении не как значимые точки в развитии страны, а как незначительные эпизоды борьбы за власть между разными кликами в руководстве. В некотором отношении российское общество сегодня отстоит от целей десоветизации страны дальше, чем в начале 90-х годов, по крайней мере от тогдашних представлений и ожиданий.

<…>

Фотография на обложке: Москва, Красная площадь, 1996 год
Peter Turnley / Corbis/ Getty Images