«Московская трибуна»

Это, возможно, самый значительный эпизод в моей гражданской биографии, длившийся с осени 1988 года и, если не ошибаюсь, до 1992 года.

Летом я прогуливался по рижскому взморью и раздумывал о политической ситуации. «Перестройка» быстро приобретала все более исторические (а не только ситуационные) очертания. Перед стендами у редакции «Московских новостей» постоянно толпились люди. Стали появляться выступления, решительно выходящие за рамки хрущевской оттепели и подписанные весомыми или ранее неизвестными, однако приобретавшими мгновенную весомость именами (Пияшева, Селюнин, Шмелев и др.). Но это были голоса порознь, это были смелые идейные выпады врастопырку.

Не настало ли время их перемножить, стянуть в оркестровое tutti, короче, создать независимый и влиятельный дискуссионный гражданский клуб в качестве первого зачатка политической оппозиции?

С этим в августе я вернулся в Москву. Попросил приехать Юру Афанасьева. Он сразу загорелся и впоследствии взял на себя основную часть организационных забот. Попросил его отправиться к Андрею Дмитриевичу [Сахарову] (сам я еще ни разу после встречи на презентации «Иного не дано» не был в гостях на Чкалова, почему-то опасался, горький осадок после памятного «отлупа» все еще сидел во мне). А. Д. всецело поддержал мое предложение. Его авторитет придал этому начинанию абсолютную значительность.

Мне пришлось отстаивать простую и практичную идею «Московской трибуны» (название было предложено Сахаровым) от двух противоположных друг другу интерпретаций. М. Я. Гефтер (в нашей работе участия так и не принявший) настаивал, чтобы «Трибуна» занялась прежде всего разработкой теоретических концепций перестройки. Ему определенно вспоминался опыт его разогнанного академического сектора. С другой стороны, звучали настояния, чтобы членство в «Трибуне» было совершенно открытым для любого желающего. Чтобы наши сборища стали своего рода небольшим демократическим вече.

Меня не устраивало ни первое, ни второе, и в довольно острых спорах я отстоял именно свой изначальный замысел. Теорией никому не возбранялось заниматься и дома, поодиночке или группами. Клуб не мог превратиться в подобие вольного научного института. Я был уверен: из этого не могло получиться ничего дельного, мало того, мы оттолкнули бы от себя множество людей культуры, от актеров до писателей... и естественников, в том числе физиков тоже. Распахнуть двери клуба перед любой неизвестной (и всякой) публикой я также считал невозможным. Мы стали бы толпой, проходным двором, неким периодическим возбужденным митингом с заранее не известными составом и численностью. Нет и нет.

Я сам, Ю. Афанасьев и кто-то еще маленькой группой собирались в квартире Елены Георгиевны [Боннэр]. Хозяйка потчевала вкусным винегретом и чаем. Каждый предлагал свои кандидатуры в стартовый ряд участников будущего клуба. В частности, А. Д. назвал нескольких знаменитых академиков-физиков. Переданы были предложения известному тогда экономисту Шаталину и др., но они предпочли отказаться. Наше самочинное предприятие было совершенно беспрецедентным и рискованным. Перестройка перестройкой, но оставалось неизвестным, как к нему отнесутся партийные власти. Лигачев? Да и сам Горбачев!

Бабьим летом А. Д. и Е. Г. отдыхали под Серпуховом. Мы поехали к ним. Помню Карякина, приглашенного Ю. Н., был кто-то еще, не помню, после совещания появился и корреспондент «Известий», что ли, с фотографом. Впрочем, все запечатлены на историческом снимке.

Я прочел текст заявления, возглашавшего создание дискуссионного клуба, в нем содержалось и нечто вроде устава, условия принятия (две рекомендации членов клуба) и пр. Было создано руководящее бюро, определяющее повестку, даты собраний, утверждающее новых членов и т. д. Ю. Карякин, к удивлению, старался смягчить все формулировки, но А. Д. поддержал политическую определенность моего проекта. Внесли в него небольшие уточнения. Приняли название, именно в этот момент высказанное А.Д. По-моему, в начале октября 1988 г. в зале Историко-архивного института состоялось публичное создание «МТ». А. Д. предложил, чтобы я вел собрание. Ю. Н. был в отъезде.

В дальнейшем заседания проводились в зале великолепного Дома ученых. Там же в перерыве мы обедали. Несколько крепких молодых ребят охраняли вход. Проходили по членским или гостевым билетам. Галя Ковальская вела краткий протокол. Вел все заседания я, но со мной на подиуме обычно сидели А. Д. и Ю. Н., кто-либо еще из членов бюро.

У меня также была сама собой сложившаяся роль дежурного докладчика (по намеченной теме или в связи с новыми чрезвычайными обстоятельствами). Заранее назначались, конечно, и другие лица, изъявившие желание сделать доклад. Зал всегда был переполнен. Приходили журналисты. В Питере по нашему примеру создали «Ленинградскую трибуну». Наш клуб часто упоминали в зарубежной печати. Наши позиции неизменно были на шаг-два впереди наличного положения вещей.

Шли, впрочем, неизбежные споры. Довольно быстро проявились двое активных и красноречивых участников, по любым поводам занимавших наиболее умеренные и компромиссные позиции. Это были политолог А. Мигранян и психолог Л. Гозман.

Я не без раздражения резко возражал им. Поэтому и запомнились. Можно бы их и не вспоминать. Первый давно в Штатах, второй изредка выплывает на телешоу, держась за обломок потонувшего и наконец-то покинутого им «Правого дела».

Не знаю, будет ли когда-нибудь написана краткая, но очень насыщенная и звонкая история «Московской трибуны». Здесь для нее, естественно, не место. Да и протоколы неизвестно где. Назову только заседание, на которое приехала грузинская делегация, прибывшая протестовать против ужасных событий в Тбилиси и первым делом явившаяся за горячей поддержкой к нам на «Трибуну».

Однажды гостем клуба был Г. А. Явлинский (после его отставки из правительства РСФСР).

Вслед за кончиной Андрея Дмитриевича дела и общественная значимость «Трибуны» пошли на спад. Главной причиной этого можно считать то, что более зрелым средоточием оппозиционности стала часть так называемой Межрегиональной группы, после Съезда народных депутатов начали возникать новые движения и партии, время клубных дискуссий ушло, а сама «Трибуна», которая избрала меня председателем, мелела. В ней появились и преобладали теперь люди, предпочитавшие не критиковать власть. Обстановка начала напоминать мне почившую в бозе «ДемРоссию». Я сложил с себя обязанности председателя и навсегда расстался с моим блудным детищем. Через года два на каком-то съезде демократов узнал, что «Трибуна» все еще существует. Кто его знает, может быть, она тихо старится и сейчас в какой-нибудь прогрессивной богадельне.

<...>

Первый митинг в Лужниках

Я называл себя «политиком-надомником». В этом была сознательная доля кокетства с примесью самоиронии — и большая доля правды. Я был несколько тяжел на подъем, неплохие идеи приходили мне в голову преимущественно при лежании на диване. После чего я хватался за телефон. Вот так, за несколько дней до открытия Съезда народных депутатов (одна из лучших заслуг М. Горбачева и А. Яковлева), мне вдруг пришло в голову: а почему бы не собрать по этому поводу массовый митинг?

На съезд должны были съехаться депутаты со всей страны. Так почему бы не наречь такой митинг «всесоюзным»?

Я попросил с десяток авторитетных демократических депутатов встретиться в центре города и спросил, считают ли они вполне реальным собрать на митинг, скажем, 30 тысяч человек? До тех пор самые людные шествия собирала «Память» — до пяти-восьми тысяч. Если бы нам не удалось увеличить это число хотя бы на порядок, затея была бы только во вред, показав нашу слабость. Все мои собеседники выразили уверенность, что митинг получится многочисленным. Тогда я сформировал оргкомитет из активистов разных оттенков (помню энергичную роль в нем Игрунова) и мягко, но настойчиво добился утверждения предложенного мной замысла и характера акции.

Мы пригласили Б. Н. Ельцина, сначала он отказался, но в последний момент передумал и приехал.

Без моего участия по всему городу появились приклеенные к столбам извещения-призывы, в горсовете согласовали время проведения и место: обширную площадь перед Лужниками. Препятствий со стороны властей не было. И в этих хлопотах я тоже не участвовал, только первым поставил подпись под заявкой. Набросал дома проект резолюции митинга, а также желательный список выступающих, в определенном порядке. Относительно последнего пункта сразу скажу, что митингующие сограждане внесли в него заметные изменения.

Первый в истории СССР самодеятельный и независимый демократический митинг состоялся 21 мая 1989 года. (Позже оказалось, что это был день рождения Андрея Дмитриевича, он, разумеется, тоже выступал.) Пробираясь с женой из метро, я увидел по дороге примерно полк внутренних войск, аккуратно припасенный рядом с Лужниками, на площади большой помост (или грузовик?), микрофоны и все такое. Собрались, по осторожным прикидкам, не менее 200 тысяч человек! Рядом с трибуной — множество телекамер и корреспондентов. Взобравшись на помост, я увидел море человеческих голов. Это было грандиозно!

Мы пригласили Б. Н. Ельцина, сначала он отказался, но в последний момент передумал и приехал. Я открыл митинг и предложил поручить председательствовать на нем известному всем Попову (меня, собственно, почти никто не знал, и я стоял рядом с ним, тихо знакомя со списком). Площадь начала скандировать: «Ельцин! Ельцин!» И Борис Николаевич выступил первым. Единственный, кажется, раз Сахаров и Ельцин были на одном помосте…

Продолжалось это действо часа два. Без единого инцидента. В заключение я взял микрофон, зачитал резолюцию и предложил проголосовать за нее. Взметнулись бесчисленные руки. Кроме того, я, воодушевленный ночным сообщением, что войска вроде бы отказались стрелять по собравшимся на пекинской площади, импровизированно пожелал успеха китайской революции… Все опять бурно это поддержали. Наконец, я попросил собравшихся покидать площадь спокойно, начиная с последнего ряда.

Дисциплина была образцовой.

На следующий день страна засела перед телевизорами…

<…>

Четыре личных соприкосновения с Б. Н. Ельциным

Я не вижу смысла рассуждать здесь об исторической роли Б. Н. в целом. Хотя не удержусь от нескольких фраз по этому поводу. А скупые личные впечатления сводятся к следующему.

После похорон А. Д. состоялись поминки в одном из ресторанов «России». Люся [Боннэр] попросила меня открыть выступления. Мне было несложно это сделать, поскольку я уже направил в газету свой некролог, оставалось лишь проговорить его. (Я перепечатал текст дважды, см. сб. «Возобновление истории» или «Сахаров- ский сборник-2011».)

Ельцин после этого подошел к столу, где я сидел вместе с Е. Г. [Боннэр], многозначительно потряс мою руку и благодарил. Повторил это же перед вешалкой, когда все расходились. Так что соприкосновение было буквальным. Но добавить мне нечего.

По желанию Б. Н. произошла первая (и последняя) встреча с ним и его сподвижниками руководителей и активистов «ДемРоссии». Дело в том, что после многомесячных переговоров Ельцина с Горбачевым (на фоне повсеместных шахтерских забастовок) было достигнуто компромиссное соглашение об экономических подвижках.

Но внезапно Политбюро отказалось от них.

Тогда Ельцин впервые решил встретиться с «ДемРоссией».

Я выступал на этой встрече очень резко и сказал, что несколько месяцев политически были начисто потеряны. Призывал к открытости курса Ельцина и к созданию механизма постоянных консультаций Президента РСФСР с демдвижением. Б. Н. довольно улыбался и хлопал.

При большом желании это можно бы зачесть как политическое соприкосновение? Беглое и лишь в связи с конкретной ситуацией.

Третий эпизод куда занятней. Происходило учредительное собрание будущей Межрегиональной группы в Верховном Совете. Я оказался и там (конечно, благодаря Афанасьеву) и сидел в первом ряду справа от Ю. Н., по правую мою руку сидел Полторанин, сразу за ним Ельцин.

Я вторично наклонился к Ельцину и сказал: «Поздравляю, Борис Николаевич, Вы избежали неприятного для Вас поворота дел». Б. Н. не шевельнулся.

Когда устав был принят (с тремя сопредседателями) и заседание вроде бы завершилось (это было как-то неясно, председательствующий Г. Попов закрытым его не объявил и сам оставался на своем месте), депутаты начали вставать, давать интервью у стен зала и т. п., — произошло нечто неожиданное. Попов, обращаясь к тем депутатам, которые продолжали оставаться на местах, заявил: «Мы тут посовещались (кажется, была произнесена именно эта сакраментальная советская формула. — Л. Б.) и решили, что сопредседатели должны руководить группой по очереди, а не одновременно, сроком на год, и быть первым председателем должен Борис Николаевич».

Зал загудел, я тоже выкрикнул какие-то слова протеста, ушедшие депутаты (в частности, недоумевающий Юра, которому я кратко пояснил суть происшествия) возвращались в зал. Между тем я перегнулся за спиной Полторанина к Ельцину, застывшему с неподвижным лицом, и сказал: «Борис Николаевич, это очень опасное для Вас предложение, ведь и без того говорят, что Межрегиональная группа создается под Вас». Б. Н. только зыркнул в своей знакомой манере и ничего не ответил.

Возобновилось заседание, выступающие отвергали идею Попова. Помню, Ю. Болдырев сказал: «Я готов быть членом МДГ, но ни ельцинцем, ни афанасьевцем и т. д.». Попов провел голосование, его предложение не поддержали.

Я цгорично наклонился к Ельцину и сказал: «Поздравляю, Борис Николаевич, Вы избежали неприятного для Вас поворота дел». Б. Н. не шевельнулся.

Однако когда собрание было закрыто, он поднялся на подиум и что-то втолковывал журналистам. Проходя мимо и на несколько секунд с любопытством приостановившись, я услышал обрывок фразы: «Говорят, что якобы Межрегиональная группа создана в моих интересах, но…» и т. д.

Значит, некое соприкосновение все же получилось? Пусть и не буквальное.

Четвертый (и последний) эпизод совпал с неслыханно богатым застольем. Оно было устроено в доме правительственных приемов на ул. Косыгина по случаю круглого юбилея «Огонька». В Москве было еще голодно, а на столы подавали черную икру, жареных поросят и пр. Мне это показалось непристойным.

В фойе небольшой оркестр играл что-то легкое. Когда появился Б. Н. с женой, раздались аплодисменты, а Б. Н. подошел к микрофону. Он сказал, что всегда очень ценил и любил «Огонек» и давал читать его своим детям. Это был доброжелательный, но все же не слишком удачный спич. Юбилей отмечал новый, перестроечный «Огонек» Коротича и др., а получалось, что Б. Н. издавна радовался советскому лживому «Огоньку» Софронова, что ли, или кого-то там еще.

Разошлись и расселись по столам. Я имел глупость тут же застрять в бессмысленном и бесполезном споре с очень известным юристом относительно только что закончившегося «суда» над распущенной КПСС, который завершился не суровым приговором соответственно преступлениям этой партии, а жалким пшиком.

То, что советский режим, и особенно Сталина, так юридически и не признали преступным, что никакого хотя бы слабого подобия Нюрнбергскому процессу у нас так и не произошло, — очень неслучайное обстоятельство, само по себе тоже преступное и многое объясняет в характере нынешнего общества и власти. Мой собеседник, человек образованный и приятный во всех отношениях, напротив, при сходном отношении к сталинизму, разъяснял мне достоинства судебного компромисса, который препятствует жесткому расколу общества, только начавшего выходить из советских вод.

Допустим, это так. Хотя расколу это не воспрепятствовало. Но когда же в таком случае Россия дождется выхода из грязной пены — боттичеллиевой Афродиты? Или просто чего-то и кого-то привлекательного?

Вдруг от микрофона, который стоял в центре зала, раздался знакомый голос. Прислушался и всмотрелся. Адам Михник! Это была вторая встреча после Рима. Когда он двинулся мимо меня к выходу в сопровождении Н. Ивановой, я пересек его путь и сказал: «Здравствуй, пан Михник!» Он остановился, тоже всмотрелся и воскликнул: «А, пан Баткин!» Затем приобнял меня и… Почтенные читатели, извините, мне не захотелось выкинуть из этой махонькой песенки нехорошее слово, поскольку без него и песенки начисто нет. К тому же я повинен в нем частично, а главный охальник — Адам Михник. Нельзя не оценить удивительную способность русского языка объять сложную историческую эпоху одним-единственным словом. А кроме того, забавную сценку наблюдала и слышала такая тонкая ценительница изящной словесности, как Наталия Иванова. Ее невольное участие способствовало остроте нашего довольно сжатого политического дискурса.

Так вот, Адам приобнял меня и спросил, не громко, но очень внятно: «Послушай, ты ведь умница, что — все х..во?» Я постарался придать своему лицу и голосу настолько значительное, серьезное и достойное выражение, на какое только был способен, и важно ответствовал: «Х..во!»

Но я несколько отвлекся от четвертого прикосновения.

Его следует предварить информацией о том, что накануне, в последнем номере «Огонька» была напечатана моя статья под названием «Ельцин Тринадцатый». Дело было перед выборами. Нам предлагали голосовать за Ельцина. Прекрасно. Но за какого именно Ельцина? Я предлагал вспомнить фантастически разные этапы карьеры Б.Н. Я насчитал их двенадцать. Я сопоставлял и сталкивал их. Точнее, они сами сталкивались. Некоторые были нам, либералам и демократам, очень по душе, иные не слишком- то по душе, третьи отталкивали. Это фигура и судьба совсем не простая. Так за какого Ельцина нам предстояло голосовать? Кем выступит и будет на деле Ельцин Тринадцатый?

После этого я имел наглость подойти к столику Бориса Николаевича и обратиться к нему. Не соображу, зачем я это сделал. Черт его знает, что я произнес. Возможно, просто: «Здравствуйте, Борис Николаевич!» Он смотрел на меня и не молвил ни слова. Тогда я спросил: «Может быть, Вы меня не узнаете?» Боюсь, это прозвучало как-то нехорошо. Б. Н. продолжал смотреть на меня и молчать. Поклонившись, я вернулся на свое место. Тут случай особый и противоречивый. Можно счесть, что четвертого прикосновения ни в малейшей степени и ни в каком отношении не было. Можно предполагать, что это, напротив, было шедшее из глубины наших черепов и самое неприятное прикосновение.

Но самое-самое последнее в моих воспоминаниях прямое (не экранное) впечатление от живого Бориса Николаевича было совсем другим. Он уходил из зала с Наиной Иосифовной. В фойе огни были пригашены, оркестр продолжал играть какой-то вальс. И я увидел, как Б. Н. закружился в полумраке с Н. И. Никто (кроме меня?) за ними не наблюдал. Ничего не было напоказ. Передо мной возник не политик, а увлекающийся человек, любящий свою симпатичную жену и давным-давно не имевший повода и возможности повальсировать в большом паркетном пространстве.

Мне это понравилось. Это выглядело неожиданно и трогательно. Этот импульс правителя был непосредственным и, согласитесь, очень нетривиальным. Теперь я даже иногда думаю, что это был никому неизвестный Ельцин Четырнадцатый. Я с удовольствием проголосовал бы за него.

Фотография на обложке:
Рождение «Московской трибуны». Г. Жаворонков и Ю. Карякин, А. Сахаров, Ю. Афанасьев. Протвино, авг. 1988
Из Архива Сахарова