Молодые санкт-петербуржцы с финскими корнями исследуют историю своих народов, когда-то составлявших значительную часть населения Петербурга и области. Как они к этому пришли?

«Часто говорят, что Петербург построен на болоте, что здесь ничего не было. На самом деле деревень было очень много», — говорит этническая финка из Ленинградской области, лингвист Юля Идрисова. В этих деревнях до Второй мировой войны вместе с русскими жило множество финских народов.

Ближе к городу — ингерманландские финны ¹ , севернее и восточнее — карелы и вепсы, на запад в сторону эстонской границы — ижора и водь. Как отмечает исследователь истории из Санкт-Петербурга Сусанна Паркиннен, в отдельных пригородах, например Токсове, финского населения было до 80%.

После жесточайших сталинских репрессий, связанных поначалу с участием ингерманландцев в белом движении, а потом с Зимней войной СССР против Финляндии, почти всё коренное население было депортировано, тысячи людей погибли в ГУЛАГе.

Оставшиеся — из-за блокады Ленинграда — очутились по другую линию фронта. Некоторые из них смогли остаться и выжить, другие бежали и добрались до Финляндии, но многие встретили смерть от болезней в гитлеровских концлагерях.

Немцы, хотя и были союзниками финнов, не всегда церемонились с деревенскими жителями, особенно из России.

Впоследствии часть репрессированных вернулась в Ленинград и Ленинградскую область. Большинство постепенно «обрусели», другие массово уехали в Финляндию в девяностые, когда финское правительство давало ингерманландцам такую возможность. Многие живут в Эстонии.

Оставшихся в России финских семей немного, но они хотят жить именно здесь.

Я пообщался с молодым поколением — людьми до 40 лет, живущими в Петербурге или рядом, для которых корни и принадлежность к земле предков имеют большое значение.

Сусанна Парккинен, ингерманландская финка

Дизайнер, Санкт-Петербург

Я работаю дизайнером и параллельно занимаюсь изучением нашей истории. Меня очень волнует вопрос репрессий, в частности потому, что они коснулись моей семьи.

До депортации ингерманландцев [в СССР] было 140 тысяч. В Колтушском приходе, куда входит моя родная деревня, было 9 тысяч прихожан. Из папиного рода с фамилией Парккинен было арестовано 37 человек, из них большая часть умерла в тюрьме, пять человек были расстреляны.

Ингерманландские финны относятся к одному из 11 народов СССР, которые были полностью выселены. В этой истории есть все составляющие геноцида.

Меня задевает, что нас часто называют фашистами и оправдывают депортацию тем, что мы якобы поддерживали Гитлера. Но мы его не поддерживали! Финны не за немцев воевали, а хотели получить, что потеряли.

Уверена, что у Маннергейма никогда не было цели уничтожать русских людей — и тем более Петербург, в котором он провел столько лет своей жизни. Но люди плохо знают историю.

Беседуя с русскими, даже со своими знакомыми, я стараюсь не затрагивать тему репрессий и Сталина. По непонятным мне причинам многие его оправдывают, в той или иной степени.

Владимир Лехтинен, финн

Музыкант, Санкт-Петербург

Вырос я в Волгоградской области. В школе мне казалось, что я там чужой. Дед по отцу мало говорил о своем детстве, но он изучал финский язык, непонятно зачем нужный ему в Волгоградской области. Потом уже я узнал, что он был финном из-под Выборга.

Во мне есть и кровь поволжских финно-угорских народов: мокши, марийцев и, возможно, удмуртов. Но об этом не было принято говорить, бабушка боялась даже после падения СССР, что к нам постучатся в дверь.

Однако я же видел местные традиции тех же мокшан, которые, например, кладут монеты на глаза покойнику и зовут специальную бабушку его отпевать, хотя у православных так не принято.

Потом я начал играть музыку, услышал у финно-угров какие-то совершенно неевропейские лады. Услышал финский «тяжеляк», группа Amorphis использовала сюжеты из «Калевалы» (древнефинской эпической поэмы), и так через увлечение тяжелой музыкой и историей я смог узнать больше о самом себе.

Я уехал в Питер. Здесь нормальная погода, нет плюс сорока и я почти не болею. И люди. Петербуржцы общительные, но умеют быть негромкими и достаточно упертые.

В Питере финскость есть, но когда ты приезжаешь на бывшие финские места — ее нет. Сортавала, Зеленогорск. Выборг — вообще полуразрушенный город. Мне грустно.

Дмитрий Харакка-Зайцев, ижор (на снимке с женой)

Юрист, правозащитник, Всеволожск (Ленинградская область)

Я всегда знал, что я ижор. В детстве бабушка-ижорка проводила со мной время и потихоньку на эту тему разговаривала. На Сойкинском полуострове (Кингисеппский район Ленобласти) я понимал, что вот то самое место, оно притягивает.

Ижоров сейчас мало, в общине всего 128 человек. С одной стороны, нам никто не мешает изучать родной язык, заниматься культурой и так далее. С другой стороны, есть конфликт вокруг территорий, где строится порт Усть-Луга и ряд компаний планируют возводить химзаводы.

Мы говорим: что ж, давайте совместно решим, как будем соседствовать, выберем альтернативные пути. Это просто желание защитить родной край от разрушения, от уничтожения природы. Мы апеллируем к праву.

Но наша правозащитная активность вызывает противодействие, в том числе и органов власти, а представители компаний и вовсе не имеют представления о жителях территории, куда они пытаются въехать.

К счастью, диалог продолжается. И под влиянием всей этой недружественной среды люди стали заново изучать историю, книги, семейные архивы.

Моя бабушка говорила: в России лучше быть русским, потому что ты никогда не знаешь, что случится завтра. Но сейчас иначе. Ижоры, которые сейчас молоды и живут в городах, хотят потом вернуться в родные места, уже строят дома, покупают участки. Связывают будущее своих детей с ижорой.

Ольга Кугаппи, мокшанка

Лингвист, Колбино (Ленинградская область)

До того как вышла замуж, об этом практически не думала: что я финно-угорская женщина, мордовка, там, важно это или не важно.

Здесь я скучаю (по Мордовии). Стала больше слушать мордовскую музыку, больше интересоваться мокшанской культурой. Именно в Питере пришло ощущение того, что я мокшанка и что мои дети должны говорить на мокшанском языке, наряду с русским и финским. Причем мой муж поддерживает меня, он понимает, что это истоки.

Петербург хороший, но слишком грустный, мне не хватает зажигательности мордвы и движухи, которая там всегда бывает.

Конечно, когда я встретила мужа, я не думала о том, какой он национальности и где мы будем жить. Это, скорее, для него имело значение, какая у меня национальность.

Он хотел себе финку, но получается, что взял финно-угорку. Когда услышал несколько мокшанских слов, похожих на финские, он, видимо, поставил себе галочку: ну, это близко, это одна кровь.

Юра Коробко, ингерманландский финн

Студент, Санкт-Петербург

Фамилия по матери у меня Тойвонен, что уже говорит за себя. Я родился в Гатчинском районе и переехал в Питер из-за учебы.

Моя семья жила в тех краях с 1940-х годов, сейчас у нас там дача. Переехали они из Выборга — после Зимней войны и присоединения части Финляндии к СССР. Деревня оставалась финской даже после Зимней войны и депортаций, и никого оттуда не выселяли и не расстреливали.

В войну у нас были немцы, но тоже никого не тронули, включая русских, — возможно потому, что оставались только женщины и дети. Все мужчины, и финские тоже, были призваны в Красную армию.

После войны все наши финны продолжали жить дальше, но большинство постепенно обрусели. Молодежь, как правило, остается на родине предков, как это принято у ингерманландцев, кто-то уезжает работать в Петербург. Но, несмотря на эту тягу людей к родной земле, язык утрачивается.

Мне кажется, многие ингерманландцы отличаются высоким уровнем самосознания — я, например, считаю себя больше финном, нежели русским. В моем кругу общения немало людей, которые знают, что имеют финские корни, и гордятся ими.

Но если и есть национальное единение, то больше по религиозной части, так как финны — лютеране. Не думаю, что все из них глубоко верующие люди, тут скорее как предки делали. Скорее всего, будущее грустно, будет дальнейшее смешение и ассимиляция.

Антон Пукконен, ингерманландский финн

Студент, Хирвости (Ленинградская область)

Один финский путешественник [до революции] ездил по Ингерманландии на велосипеде. Колтушский приход, куда входит моя деревня, описывался им как зажиточная деревня, которая была визуально богаче, чем окружающие.

Во время репрессий погибли многие, в некоторых семьях вообще большинство. После депортаций моя семья вернулась в деревню, дом наш сохранился, но там жили другие люди. И получилось отсудить его обратно.

Другие финны тоже старались возвращаться обратно и объединяться со своими родственниками после разлуки. Думаю, что я бы так же вернулся в свой дом, это понятная мне тяга к своим близким людям, деревне, народу. Это место, к которому я привязан скорее сердцем, чем сознанием.

На самом деле ингерманландцев в Ленобласти довольно много, но не все они себя идентифицируют и интересуются своей культурой.

А многие люди, которые живут в этих краях сегодня, приехали из других частей России и СНГ и не знают, что здесь жили финны. Приходится им объяснять, почему я финн. Спрашивают: «А че не переедешь?» Если жизнь заставит так, что станет вообще тяжело, я подумаю. Но не хочется уезжать с земель, где жили родители, дедушки.

Моя тетя переехала в Финляндию, но пару лет назад решила вернуться обратно, выкупила дом, где раньше жили ее родственники, построила новый.

Надя Павлова, карелка

Экскурсовод, Санкт-Петербург

Моя бабушка была из Тверской Карелии, а будучи 11 лет от роду, попала в Ленинград вместе со своими родителями. Здесь она пережила блокаду и в конце блокады встретилась с моим дедушкой, который по случайности тоже оказался тверской карел.

Было опасно говорить, что ты карел, вепс, ижор. Поэтому мама совершенно не имела понятия о своем происхождении.

Когда мне было лет пять, папа (донской казак) стал возить меня на Карельский перешеек. Он думал, что я там буду бегать, прыгать и радоваться. А я залезала на большой камень на берегу большой воды и сидела-смотрела, уходила куда-то в себя — вплоть до того, что родители хотели показать меня врачу. А мне там было хорошо, я прирастала к этому камню, и мне никуда не хотелось уходить.

И только значительно позже я поняла, откуда это всё. Незадолго до смерти моей бабушки я заинтересовалась историей семьи, мне это было нужно для работы (гидом по Петербургу и Северо-Западу), и когда я до всего докопалась, я сказала: бабушка, так ты что же, карелка? Она сказала: ну да.

Коль скоро так долго это вытравливалось, моя задача — всё это восстановить и объяснить своим детям. Я стараюсь заниматься сейчас карельским языком.

Петербург — это начало пути на самый Северо-Запад. И здесь всё равно ощущается прошлое, достаточно только где-нибудь на большом камне у воды встать. Все последующие наслоения легко разглядеть.

Лиза Еремеева, ингерманландская финка

Сотрудница Русского музея, Санкт-Петербург

Если раньше в моей семье цели ставили конкретно, чуть ли не с самого детства, то сегодня из-за изобилия возможностей ты пытаешься быть сразу многим и в итоге не понимаешь, кто ты. Но для меня корни стали тем, что помогает стоять на ногах.

На финском я говорила до семи лет. Дома на языке говорили мало, чаще когда приезжали к родственникам в Финляндию.

Я помню прабабушку и не перестаю восхищаться ее трудолюбием, ясностью мысли, вниманием к мелочам. Именно поэтому меня заинтересовала возможность пройти курсы ингерманландской вышивки, заняться прикладным творчеством, познать хитрости народной кухни и многое другое, что, к сожалению, она не успела мне передать.

Петербург — моя сокровищница. Здесь я имею возможность изучать родную культуру, учить язык и самореализовываться. Это именно то, во что я верю и чем занимаюсь сейчас в ингерманландской общине Inkerin Liitto. Но самое большое сокровище — люди, которых я встречаю благодаря этим занятиям.

Тойво Пумалайнен, ингерманландский финн

Историк, Санкт-Петербург

У тебя ведь нет выбора, кем родиться. Я родился ингерманландцем, финнов видел с детства, а оно совпало с периодом духовного и национального подъема Ингерманландии.

С Петербургом у меня сложные отношения. Я его люблю, но вижу его как умирающий город. Остались только стены, которые когда-нибудь упадут. Какое отношение это всё имеет к старому Петербургу?

Семьи людей, которые создавали историю города, тут больше не живут. Здесь нет общих ценностей, нет вектора развития, все думают об индивидуальном благе.

Возьми Финляндию: у них есть понятие и личного счастья, и общего. А у нас в городе и стране главное — у себя дома порядок, а выходишь в парадную — и там чего только не увидишь.

Многие люди приезжают из других мест и селятся в условном Парнасе (новый спальный район Петербурга). Они редко бывают в центре, который им не интересен, они никак не ощущают свою причастность к Петербургу, их жизнь происходит только в материальном плане.

Я люблю это место, но надо быть реалистом. Я не закрываю глаза.

Оля Уйманен, ингерманландская финка

Музейный работник, Санкт-Петербург

То, что я ингерманландская финка, я знала с самого детства. Мой папа не скрывал, что мы не русские, и в первом паспорте, когда еще была графа «Национальность», стояло — финка. С детства ходила в лютеранскую воскресную школу, получала детское церковное образование, ходила и в хор и далее. Линия моего отца — вся из этих краев.

Мы с Сусанной Паркинен делали выставку «Женские образы», и первая экспозиция проходила в Сестрорецке, прямо в парке, где любой мог посмотреть на эти фотографии.

К нам подошла женщина и спросила: а вы не знаете, кто на этой фотографии? Там были не только современные снимки, но и архивные. И она сказала: у меня дома есть такая же фотография. Оказалось, что она ингерманландка, моя родственница и живет в Финляндии, теперь мы с ней переписываемся.

Наверное, ради этого я делала выставку — чтобы узнать хоть что-то о моей потерянной родне. Я что-то дорогое обрела для себя.

Юля Идрисова, ингерманландская финка

Лингвист, Колбино (Ленинградская область)

Я замужем за татарином и не знаю, что сказала бы бабушка, будь она здесь. Если бы муж был русским, точно была бы против.

Семья моей бабушки сильно пострадала от Сталина, ее отца отправили в Сибирь, она долгое время не знала, что с ним. Поэтому их семья была настроена против России, точнее против властей, с которыми Россию ассоциировали.

Бабушка потом уехала в Финляндию. Но я, со своей стороны, считаю, что эти земли — моя родина. Здесь наша приходская лютеранская церковь, здесь старое финское кладбище, которое мы постепенно восстанавливаем.

Вообще, на мой взгляд, финнов здесь довольно много, но становится меньше: кто-то уехал в Финляндию, кто-то перебрался в город.

Но есть и люди, которые возвращаются, даже прожив долго в Финляндии. Для финнов мы все-таки русские, и не все там приживаются, не все хотят или могут изучать язык, например в силу возраста.

Таня Пугонен, ингерманландская финка

Студентка, Санкт-Петербург

Моя фамилия на самом деле должна быть Пукконен, но поскольку в СССР было очень плохо с паспортистками, то она преобразовалась в Пугонен. Но я горжусь тем, что у меня финская фамилия и что люди это понимают.

Так вышло, что мои родители меня не учили финскому, хотя бабушки и дедушки его знали. Мне следует лучше знать историю, у меня нет пока национального костюма. Поэтому для меня быть ингерманландкой — значит помнить об этом. Делиться пусть небольшими, но знаниями.

Бывают народы, которые исчезают с земли, и мне грустно, что по статистике в Ленинградской области 49 ингерманландцев. Это те люди, которые на переписи населения сказали «я ингерманландец».

На самом деле их гораздо больше. Я хочу это хранить, я чувствую гордость, что у меня есть такие корни, такие предки, что я сама такая.

Петербург я очень люблю за его контрасты, за атмосферу, за то, что сохранилось в архитектуре, в нем есть свой дух. Но в то же время сожалею, что мама не перебралась и не увезла меня в Финляндию, когда была такая возможность в 2000 году. Возможно, у меня было бы сейчас другое образование, я бы добилась чего-то получше и знала бы родной язык.

Существует праворадикальное движение «За свободную Ингрию», но, по словам ингерманландцев, с которыми я разговаривал, его участники — популисты, не имеющие отношения к их диаспоре.