— Понятие «внутренняя колонизация» по самому смыслу подразумевает постоянство не только экономических, но и политических правил взаимодействия колонизаторов и колонизуемых. Насколько можно говорить о четких политических правилах в случае внешней колонизации? Или эти правила были текучи, изменчивы? Поглощались ли они, например, инерцией традиций? Или централизованной модернизацией?

— Это важный вопрос. Эксплуатация, экзотизация и насилие — вот составные части колонизации. Иначе говоря, это экономика, политика и культура. При этом, хотя экономическая эксплуатация всегда являлась целью колонизации, а политическое насилие часто было ее средством, определяющим для колонизации (то есть отличающим ее от других типов завоевания или подавления) является культурная дистанция. Она создавалась усилиями либо одной (доминирующей), либо обеих сторон колониальных отношений. Культурная дистанция конструировалась имперской элитой и в отношении внешних, и в отношении внутренних колоний. Политически колониальное правление всегда начиналось и кончалось чрезвычайными положениями и всегда пыталось нормализовать их. Метрополия пыталась установить правила и законы, но обычно не очень в этом преуспевала. В лучшем случае верховенство закона устанавливалось в метрополии и оставалось привилегией ее населения, делая вклад в его растущие отличия от колонистов и колонизованных ими «дикарей». Я это называю имперским градиентом: экономические стандарты и права человека в метрополиях обычно были выше и соблюдались лучше, чем в колониях. Но в ситуации внутренней колонизации, например в России, устанавливался обратный имперский градиент: блага и права на периферии империи оказывались лучше обеспечены, чем в центре.

— Можно ли найти точку, в которой началась внутренняя колонизация России? И когда она закончилась — или, может быть, закончится?

— В моменты роста внутренняя колонизация перемешивалась с внешней, когда границы империи расширялись и оставляли внутри неосвоенные пространства. Внутренняя колонизация становится отдельным процессом в периоды относительной стабильности, например в XIX веке. Моя собственная книга, которую сейчас переводит «Новое литературное обозрение», кончается началом XX века. Я рассматриваю в ней процессы внутренней колонизации, которые предшествовали Российской империи и шли в течение всего имперского периода. Я начинаю с пушной торговли, которая в большой степени сформировала территорию российского царства и потом империи, особенно динамичные восточные рубежи. Потом пушнина кончилась, а огромная территория, захваченная ради этого колониального товара, осталась.

Людей арестовывали не для того, чтобы наполнить лагеря, которые имели какую-то рациональную функцию, например колонизацию; наоборот, лагеря создавались для того, чтобы было куда послать арестованных.

Эту территорию надо было освоить, населявшие ее народы — цивилизовать, а государству, распухшему на экспорте меха, — найти новые источники существования. Так наступило Смутное время, произошел религиозный раскол, закрепощены крестьяне. Потом наступил черед формирования империи, которая уже не была ресурснозависимой. Я провожу аналогию между двумя ресурснозависимыми периодами — меховым и нефтегазовым. Эта аналогия позволяет лучше понять природу московского госстроительства, а также и характер кризиса, который наступит, «когда закончится нефть». Центральные главы моей книги рассказывают об институтах империи, которые я трактую в колониальном ключе: о крепостном праве, сословиях, немецких и других иностранных колониях, крестьянской общине и, наконец, религиозном сектантстве. Одна из глав рассказывает о Канте и его круге в годы российской оккупации и аннексии Кенигсберга во время Семилетней войны. В противоположность трактовкам, которые доминируют в постколониальной теории, я рассматриваю молодого Канта как колониального подданного, даже как угнетенного субалтерна, который был травмирован своим опытом жизни в колонии и потом перерабатывал этот очень современный опыт в своей философии, вплоть до этики и до проекта вечного мира. Довольно большая и тоже новая для русского читателя глава описывает теории и практики, которым предавались чиновники Министерства внутренних дел в середине XIX века. Кое-чем эти деятели — писатели, философы и этнографы, ставшие имперскими администраторами, — сильно напоминают постсоветских политтехнологов.

— Колонизация обычно сопровождается усилением различий культурных паттернов в поведении людей на завоеванной территории: туземцы перестают быть однородной массой, среди них выделяются дикие и образованные, дружественные и враждебные, индивидуалистические и коллективистские и т. д. Важно, что это не только взгляд из метрополии, но и социальная разметка самой жизни в колонии. Насколько устойчивой она была при расширении российских владений?

— Я этот процесс описываю как растягивание культурной дистанции. Например, в России имперского периода шел длительный, последовательный процесс конструирования «народа» (сословия крестьян), который представлялся все более отличным от писавшей и читавшей о нем публики. Публика жила семьями, ценила частную собственность, имела поместья и банковские счета, осваивала сложные способы умножения состояний, закрепления их в личном владении, передачи по наследству. А народу публика приписывала жизнь общинами, добровольное и регулярное перераспределение земли, самоотречение и альтруизм, диковинные способы религиозной веры и сексуальной жизни.

— Как можно соотнести понятие «внутренняя колонизация» и смежные понятия: «оккупация», «мобилизация»? Если советский проект — вариант мобилизационного проекта, то в каких моментах он продолжал внутреннюю колонизацию?

— Оккупация — временный процесс и всегда чрезвычайное положение; внутренняя колонизация происходит на территории, которая когда-то была оккупирована, но давно считается своей. Мобилизация с внутренней колонизацией не очень связана; ясно, что мобилизация проводилась (даже в самом широком значении) во всевозможных социальных устройствах, они все нуждались в особых режимах накануне или во время военных усилий. В советское время ГУЛАГ и колхозы были институтами внутренней колонизации. Культурную революцию 1920-х тоже, наверное, можно рассматривать в этом свете. Но многие интересные процессы, включая и сам террор, надо интерпретировать иначе. Людей арестовывали не для того, чтобы наполнить лагеря, которые имели какую-то рациональную функцию, например колонизацию; наоборот, лагеря создавались для того, чтобы было куда послать арестованных. Я сам не рассматриваю советский период в моей книге, но на эту тему появилась или появляется интересная литература. В книге, которая выйдет в свет в октябре — «Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России», — есть блок статей, которые посвящены именно советскому периоду. Это большой сборник, около тысячи страниц, и в нем приняли участие многие коллеги из разных стран: историки, филологи, исследователи современной культуры.

— В любой колониальной политике случается разрыв между состоянием центра (имперским величием) и состоянием периферии (эксплуатацией ресурсов). Почему он не столь уж резок в случаях внутренней колонизации, когда периферии предлагается обрести имперские свойства, став полноправным агентом мобилизации?

— У Ханны Арендт есть полезное понятие колониального бумеранга, что значит возвращение теорий и практик колониального управления для применения во внутренней политике метрополии. Такое возвращение обычно было связано с растущим насилием, которое в метрополии воспринималось как нелегитимное и неожиданное, хоть и давно уже практиковалось в колониях. Арендт писала об этом в связи с опасениями британских лордов конца XIX века, что принятые ими методы усмирения Индии будут применены и в Англии, а это казалось им неприемлемым. В российской ситуации такой возвратный полет бумеранга пересекал не только географическое пространство империи, от периферии к центру, но и ее сословное пространство, от крестьян к горожанам и интеллигенции. Салтыков-Щедрин написал об этом отличную прозу — «Господа ташкентцы». Известно, как имперские чиновники усмиряли Ташкент или Польшу, но для Щедрина (который тоже был чиновником) ужас начинался тогда, когда тех же людей назначали в губернаторы Москвы или Питера. Я думаю, так можно понять некоторые загадочные проявления сталинского террора, который тоже возвращался с Украины или Кавказа в центр и от дисциплинирования внутренней колонии (крестьян) обращался к усмирению культурной элиты.

— Можно ли сказать, что при внутренней колонизации происходит диффузия права, и не только jus imperii распространяется на народы, но и jus gentium входит в обычаи центра? Как обычаи периферии воспринимались управленческим аппаратом России/СССР (то, что с западнической точки зрения выглядело «азиатчиной» номенклатуры)? Или, наоборот, как агенты европеизации стали на периферии своеобразными «узаконенными маргиналами»?

— В постколониальной теории принято различать гегемонию и доминирование — это термины Грамши. Пока эти два процесса сопутствуют друг другу, все в порядке; но там, где силовое доминирование осуществляется без культурной гегемонии, имперское владычество оказывается под угрозой. В Российской империи доминирование над внутренними и внешними колониями иногда осуществлялось военной силой, но культурная гегемония оставалась неразрешенной проблемой для империи. Я рассматриваю разные способы утверждения гегемонии, например фейерверки. Строительство Петербурга было долгосрочной инвестицией в величие: очень крупной, но по политическим последствиям совсем не успешной. Как ни странно, самым эффективным инструментом гегемонии была русская литература. Она завоевала больше русских и нерусских, чем любое имперское предприятие. Но, конечно, императоры и их цензоры этого совсем не понимали.

Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков

Изображение на обложке: Тунгус в зимней одежде, рис. XVII в. / Вологодская областная универсальная научная библиотека