Каждая следующая санкционная кампания Запада против России ставит перед аналитиками вопрос о пределах устойчивости российской модели авторитаризма. Устойчивости экономической, политической, общественной. Чтобы ответить на этот и подобные ему вопросы, обычно говорят о слабостях и несовершенствах режима, часто преувеличивая их или даже выдумывая. Главное искушение здесь состоит в желании прямо связать интересующие нас эффекты и сценарии с так называемой природой режима или с его так называемым секретом выживания.

В первом случае дело быстро заканчивается мистикой. Выделенные аналитически типы режимов: военная хунта, персональная диктатура и так далее, — являющиеся по сути просто классификационными категориями, наделяются каузальной силой, схожей по мощи и неотвратимости с силой судьбы у древних греков. Грубо получается буквально так: как правил, так и погибнешь.

Во втором случае все сводится к проблеме секрета выживания авторитарного режима: если с его эксплуатацией начнутся проблемы, тут и конец режиму. Режим держался на штыках? Ждем, пока кончатся деньги на штыки. При помощи телевидения 24 часа в сутки промывал подданным мозги? Конец наступит от освободительной силы интернета, которая уполовинит телеаудиторию.

Ощущение недостоверности возникает на уровне здравого смысла. Режим в таких моделях не просто действует, но действует холодно, рационально и умно (нашумевшая статья Дэниела Трейсмана — яркое и приятное исключение), мотивации правителей всегда ясны и непротиворечивы. Режим к тому же способен осознавать возникающие дилеммы и может принимать относительно сложные решения. Это уже не номинальная «совокупность формальных правил и практик», а редко ошибающаяся мыслящая машина в духе искусственного разума сэра Эдварда Коука.

В реальности авторитарные режимы обычно иррациональны, никогда не монолитны и не всегда отдают себе отчет в собственных действиях. Это вовсе не могучие разумные Левиафаны, олицетворенные той или иной персоной. Коалиции поддержки, благодаря которым такие режимы выживают, гетерогенны и часто появляются на свет благодаря случаю, а не в соответствии с заранее продуманным планом.

Наша коалиция, показавшая себя 18 марта этого года, появилась на свет благодаря кризису 2008 года, который с технической точки зрения, хотя, разумеется, не по своей природе, был полностью синонимичен волнам санкционной кампании Запада: отток капитала, необходимость замещения западных кредитов отечественными, необходимость наращивать господдержку отечественных промышленных компаний, перекладывать их долги на баланс отечественной банковской системы и так далее.

Фундамент экономических и политических механизмов использования внешних рисков для укрепления режима был заложен тогда. Сегодня, когда чиновники в голос радуются падению курса рубля, речь идет именно об этом: единственное, чему научился российский авторитаризм за 10 лет, — это монетизировать геополитические риски. Экономически — за счет роста рублевого эквивалента экспортной выручки, зачисляемой в бюджет. И политически — за счет риторики осажденной крепости и расширения коалиции поддержки путем наращивания государственной помощи отдельным предприятиям и целым отраслям экономики.

Не умаляя значения моделей и исследований, посвященных слабостям и дефектам авторитарных режимов, кажется, сегодня пришло время пойти и в другую сторону: вывести сценарии развития событий в России из посылки об относительной эффективности политик, которые сформировали текущую модель российского авторитаризма.

Головокружение от успехов

У этого успеха три слагаемых: воспроизводство дискретной коалиции поддержки в обществе, мобилизация государственного аппарата для решения задач режима и способность продолжать перестройку социальной и экономической реальности таким образом, чтобы эта перестройка могла восприниматься и элитой, и простыми гражданами как модернизация, осуществляемая и в их интересах тоже. Схожие рецепты успеха авторитарных режимов в Аргентине и Бразилии еще в середине семидесятых годов описал Гильермо О’Доннелл.

Он рассмотрел два модельных сценария: политики, проводимые режимом, оказываются успешными или неуспешными; соответственно, поддержка режима растет или сокращается. По мысли О’Доннелла, достижения для авторитарных режимов в каком-то смысле опаснее неудач. Чем успешнее авторитарный режим, чем крепче узы, связывающие его с коалицией поддержки. Чем гомогеннее элита, тем хуже этот режим адаптирован к будущему, которое создает собственными руками.

Это объясняется так. Чем больше разных политик проводит власть, чем больше политик успешно внедряются и встречают поддержку (реальную, перформативную или вообще номинальную), тем сильнее меняется социальный и экономический пейзаж. Режим и его база с какого-то момента видят только свои достижения, а издержки вмешательств выдавливаются в иные измерения, их попросту больше не нужно различать.

Пострадавшие слои общества, которые стали жертвой государственного вмешательства и теперь несут бремя издержек этого вмешательства, напротив, не различают ничего, кроме издержек, им не видны достижения. В отношения режима и коалиции, таким образом, зашит системный дефект: неснимаемый конфликт между ними и пострадавшими слоями, между лицом и изнанкой правительственных политик.

Слепота режима по отношению к собственным неудачам прогрессирует в том числе за счет того, что госаппарат начинает использовать специфические техники фальсификаций, чтобы задобрить и обдурить авторитарный режим, сделать вид, что его политики успешны и поддержка у него — огого. Речь идет о множестве форм лести, обмана и очковтирательства: от полностью липовых отчетов о любви к вождю, которыми заирское Национальное бюро документации заваливало Сесе Секо, до советских приписок.

Есть и другой важный эффект успешности авторитарных режимов: чрезвычайные ситуации, такие как драма вокруг свалки в Волоколамске, начинают работать как средство доставки части граждан из региона успехов, согласия, поддержки режима в регион издержек, несогласия и протестов. В этом смысле ЧП становится переключателем: комплиментарный схизмогенез, когда режим получает тем больше поддержки, чем громче кричит о своих победах, в результате ЧП мгновенно превращается в симметричный, когда растущая интенсивность победных рапортов встречает все больший и больший протест и несогласие.

Сценарии посадок

Репрессии в такой оптике — это не скальное основание авторитаризма, как полагают некоторые школы сравнительной политологии, а дериватив управленческой успешности или неуспешности того или иного авторитарного режима. Тот же О’Доннелл особо отмечает, что толерантность элиты к репрессиям и прочим нарушениям закона в отношении тех, кто сопротивляется установлению режимом «рая на земле», растет по мере достижения все новых и новых управленческих успехов.

Чем успешнее модернизационная диктатура с точки зрения масштаба вмешательства в общественную жизнь, тем терпимее становится элита (и вся гетерогенная коалиция поддержки режима) к насилию по отношению к протестующим «с обратной стороны Луны». Речь не только о политической оппозиции, но и о притеснениях мигрантов, малых народов, коренного населения, граждан, выселяемых из мест проживания для целей инфраструктурного строительства, и так далее. Также речь идет и о росте толерантности правящего класса к репрессиям по отношению к собратьям.

Дело министра Улюкаева — иллюстрация верности этого тезиса. Правящий класс не оказал Улюкаеву практически никакой поддержки, даже словесные интервенции были крайне сдержанными. При этом количество версий, так или иначе рационализирующих арест и посадку министра, росло в геометрической прогрессии: элита буквально горела желанием придумать, почему Улюкаев виноват по понятиям, даже если он невиновен по закону. Бывший министр почти четыре месяца сидит в тюрьме, но конвейер по производству таких версий продолжает работать. Из новинок: версия об импортных офшорах, которые Улюкаев, ослушавшись Путина, не закрыл, и версия о побеге к американцам, который якобы замышлял экс-министр.

Репрессии стали для режима и элиты нормой, особой жестокостью там больше никого не напугаешь, элита ждет репрессий и стремительно научается игнорировать их природу, рационализируя репрессивные акты посредством логики нарушения «понятий».

Почти то же самое мы наблюдаем в разворачивающемся деле братьев Магомедовых. Внутри элиты это дело стремительно рационализируется вне контекста чрезмерно жесткого и слабо доказанного, насколько пока можно судить, обвинения в создании ОПГ. Вот основные векторы этой рационализации: слишком много попросили у «Транснефти» за пакет акций «Суммы», не поделились «Трансконтейнером», посмели купить билеты в Майами и так далее.

Фиксация новых и все более причудливых осей конфликтов, объясняющих и одновременно рационализирующих арест Магомедовых: «Путин и Токарев против Магомедова и Медведева», «Чемезов руками Алиханова через фигуру Магомедова против Дворковича, чтобы продвинуть Мантурова и ударить по Медведеву» и так далее — показывает две вещи. Наверху теперь у всех конфликт со всеми — это раз. И элита свыклась с тем, что в результате этих конфликтов кто-то оказывается на нарах, — это два.

Именно поэтому версия «вернут капиталы, и обвинение в создании ОПГ снимут» выглядит не вполне достоверно. Нужды в таких обменах больше нет. Репрессии стали для режима и элиты нормой, особой жестокостью там больше никого не напугаешь, элита ждет репрессий и стремительно научается игнорировать их природу, рационализируя репрессивные акты посредством логики нарушения «понятий».

Существует несколько моделей, описывающих сценарии и возможные векторы репрессий в авторитарных режимах. Одни исследователи утверждают, что чем богаче авторитарный режим, тем выше его склонность сдерживать репрессии в отношении элиты и, наоборот, усиливать репрессивное давление на простых граждан. Но, кажется, более верного подхода придерживаются Асемоглу и Робинсон, утверждая, что элита выбирает репрессии (не уточняя, какие именно) после достижения критического неравенства, так как издержки демократизации как альтернативы репрессий для элиты неприемлемы. В нашем случае это означает, что и внутри элиты, и в отношении тех, кто оказался «на изнанке» успехов российского авторитаризма, репрессии будут нарастать.

Две политики

Вчерне обрисовав возможные эффекты успешности российского авторитаризма и репрессивную изнанку этой успешности, следует хотя бы в самых общих чертах сформулировать и возможные сценарии эволюции режима. Каким трансформациям подвергается авторитарный режим, когда он в целом перестраивает всю социальную реальность вокруг себя? Каков коридор возможностей для трансформации режима, когда его окружает только пространство побед, пространство поддержки со стороны всех общественных сил, которые режим способен различить?

Самый значимый эффект состоит в том, что успехи российского авторитаризма привели к расколу российской политики на два не связанных друг с другом региона. Первый регион — это политика, возникающая в связи с кристаллизацией тех или иных слоев российского общества, ставших выгодополучателями или, наоборот, жертвами действий властей всех уровней. Это политика последствий модернизации, предпринятой режимом в разных областях экономической и социальной жизни. Волоколамск, «Платон», дольщики, горожане против реновации и так далее — вот первые «партии» этой политики.

Второй регион — это политика внутри и вокруг двора президента Владимира Путина. Это политика сведения счетов, коалиций и усобиц, перераспределения крупнейших активов российской экономики и борьбы за командные высоты в системе управления. Такая политика становится объектом маскировок и умолчаний, сам факт ее наличия постоянно отрицается, но в то же время именно эта политика является для элиты единственной политической реальностью.

Между двумя этими регионами давно возникла токсичная серая зона транзита, зона нелегальных обменов, передачи контрабанды и постоянных провокаций, нечто вроде политической свалки, отравляющей обе политики — и дворцовую, и стихийно-уличную — своим зловонием.

Сколько-нибудь длительное (двадцать или хотя бы десять лет) мирное сосуществование этих двух регионов политического невозможно. Опубличивание зоны транзита через превращение декоративных политических институтов (Дума, ОНФ и так далее) обмена в реальные также невозможно: чтобы укрепиться, эти институты должны быть независимыми брокерами между двумя политиками, но их независимость может стать только деривативом их силы, это безвыходная ситуация, дело Слуцкого — яркое этому подтверждение.

Российская версия «пакта Монклоа», когда придворные фракции под давлением уличной политики подпишут «пункты», которые ограничат их право на войну всех против всех, поставят точку в их беспредельном обогащении и обяжут их каким-то образом служить российскому обществу, также невозможна. Эту точку мы прошли еще в 2011 году. Успешный авторитарный режим просто не может прозреть, у него уже нет тех оптических инструментов, которые позволят увидеть собственные несовершенства.

Остается два сценария. Политика двора может стать публичной, а придворные партии могут превратиться в партии парламентские, предложив свои услуги общественным группам, пострадавшим от действий или бездействий властей, которые сегодня выходят на площади. Или это же сделает объединенная политическая оппозиция режиму, созданная по знаменитому принципу «движемся порознь, бьем вместе».

Первый сценарий маловероятен: вытащить в публичное пространство конфликты, которые внутри двора и элиты уже привыкли решать посадками и репрессиями, очень сложно. Второй сценарий, таким образом, остается единственным нереволюционным сценарием эволюции режима. Сегодня в Кремле полагают, что отсутствие у российской оппозиции агентности, воли бороться за власть — это гигантский плюс для всей системы власти. А квазиполитические коллективные действия граждан — это главный для системы вызов.

На самом деле все обстоит ровно наоборот. Способность граждан к коллективным действиям — это гарантия того, что режим и завтра сможет возобновить коалицию своей поддержки, ведь полная апатия граждан будет означать и смерть этой модели авторитаризма. А вот отсутствие агентности у оппозиции — это главный вызов для режима. Спустя какое-то время походы на переговоры с толпой станут невозможны, и тогда в толпу, возникшую по поводу того или иного ЧП, придется стрелять. Или дать сложившейся и признаваемой режимом оппозиции возможность говорить от ее имени.

Фотография на обложке: Совладелец группы компаний «Сумма» Зиявуди Магомедов, подозреваемый по делу о хищениях при строительстве стадиона «Арена Балтика» в Калининграде, перед заседанием суда для избрания меры пресечения. Москва, 31 марта 2018 / Петр Кассин, Коммерсантъ