Государство как инструмент регулирования

Общественный договор или социальный контракт — это, конечно, метафора. Метафора, которую очень любят экономисты, потому что как происходит на рынке? Есть какой-то спрос, есть какое-то предложение; для того чтобы они сошлись между собой и свершилось то, что свершается на рынке, должен быть заключен контракт, когда стороны ударили по рукам и сказали: «Да, этот спрос соответствует этому предложению».

Оказывается, что государство тоже может быть объектом спроса и предложения. И это, конечно, была абсолютная революция в мозгах, потому что люди много веков считали, что государство есть всегда, что без государства жить нельзя и что тут нечего обсуждать. Но я могу назвать ситуации, которые весьма часто случаются и в истории, и в современном мире, когда мы живем без государства.

Давайте начнем с исторического примера. В 1846 году Калифорния была присоединена к Североамериканским Соединенным Штатам по результатам войны с Мексиканским союзом. И в это же время там началась золотая лихорадка. В итоге возникла странная ситуация, когда федеральное правительство присылало войска, а они разбегались мыть золото. Губернатор еще недели две управлял без каких-либо инструментов и тоже уходил мыть золото. Несколько раз федеральное американское правительство проделало такую операцию, а потом решило, что нечего за средства бюджета переправлять людей на золотые прииски. И 18 лет огромнейший штат жил вообще без власти. Была ли это катастрофа? Нет, там фиксировались права собственности, там свершалось определенное правосудие, и дело кончилось тем, что калифорнийцы пригласили американское правительство прислать губернатора и войска через 18 лет, когда доросли до того, что им нужна торговля. То есть оказывается, государство можно приглашать. Его можно заказывать, когда оно нужно. Еще желательно, чтобы оно уходило, когда оно не нужно. Вот это большая проблема.

В современном мире мы тоже понимаем, скажем, что интернет в значительной мере живет без государственного регулирования. Китобойный промысел в XIX веке тоже регулировался не международным правом и не соглашениями государств, а некоторыми обычаями, которые установили между собой китобои. Но криптоанархия современного интернета — конечно, более близкий современному человеку пример. Давайте договоримся, что, в общем, без государства можно жить.

Анархия вообще вещь не такая плохая. В принципе, это безвластное общество, общество, которое живет без государства и которое устойчиво, как показали исследования, при трех условиях. Если параметр решительности ниже единицы, то есть люди не стараются захватить, а стараются защитить то, что у них есть; если примерно постоянен состав участников этого процесса; и если никто не находится на грани уничтожения, имеет возможность выживать. Если бы хотя бы одно из трех условий нарушено — все, дальше возникает спрос на насилие.

Государство — это, в принципе, предложение не чего-нибудь, а предложение насилия. И оказывается, что насилие может быть востребованным и даже полезным продуктом. Когда посчитали по ХХ веку — по прежним векам считать трудно, — сколько человек погибло в результате действий государства, то есть тоталитарных режимов и мировых войн, то получилось, что примерно 2% за ХХ век. В это же время удалось посмотреть, сколько погибает в межплеменных войнах в Африке — там, где нет государства, — и выяснилось, что от 30 до 60% мужского населения погибает, когда государства нет.

Модель «оседлого бандита»

Что же у нас с предложением государства? Оказывается, что это предложение тоже нестабильно, оно может быть разным. Прекрасный историк-экономист Мансур Олсон вместе с математиком Мартином Макгиром на исторических материалах гражданских войн в Китае в двадцатые годы построили модели, в которых есть два варианта поведения бандита.

Первый вариант: бандит-гастролер. Он пришел, ограбил тех, кто попался ему под руку, и ушел, не заботясь о том, как они будут выживать. Но вот если это так называемый оседлый бандит, которому приходится задержаться на этой территории, то выясняется, что приходится заботиться о тех людях, которые оказались в твоей бандитской зоне. Потому что они снова должны что-то производить — значит, им нужно что-то оставить, обеспечить какие-то права и возможности жизни. И все это было доказано на исторических материалах бродячих воинских подразделений во время гражданской войны в Китае, а потом превращено в математические модели.

Модель оседлого бандита — это и есть исходная модель государства. Любого государства. Которое потом вынуждено, предлагая насилие, одновременно предлагать определенные правила. Может ли это государство быть демократическим? Теоретически да. Мы понимаем, что довольно большая (но не слишком большая) группа современных государств являются демократическими.

Почему? В соответствии с той же моделью Макгира–Олсона получается следующая вещь. Представим себе, что вокруг правителя есть люди, которые благодаря тому, что у них в руках инструмент насилия, поделили активы. А дальше происходит следующее: либо нужно переходить к тяжелой войне друг с другом, потому что все активы поделены, либо нужно придумать производительное применение активов. А чтобы производительно применить активы, нужно снимать барьеры, развивать конкуренцию и так далее. Поэтому в этой модели Макгира–Олсона по существу доказывается, что теоретически возможен — но не обязателен — сдвиг в сторону демократического устройства, когда предлагаются такие услуги государства, как не только оборона, но и правосудие, хорошие экономические правила и так далее.

Здесь возможны два крупных варианта. Специалисты по политической теории говорят об авторитарных и демократических режимах. Экономисты, когда обсуждают социальный контракт, говорят о вертикальном контракте или горизонтальном контракте. Почему? Мы ведь не всегда можем определить, что режим является авторитарным, потому что он себя, конечно, называет демократическим. Но экономически есть признаки, по которым мы можем это сделать. На разных уровнях будут устанавливаться налоги в зависимости от того, являются ли они источником ренты для правителей и окружения, или это средство для того, чтобы производить какие-то общественные блага: платить за образование, здравоохранение и так далее. Это две разные точки равновесия в экономико-математических моделях.

По тому, в какой точке равновесия находится налоговая система, мы можем сказать: неважно, что вы говорите в ваших политических заявлениях; этот режим является вариантом вертикального контракта, как это называл Томас Гоббс (и поэтому иногда его называют гобсианским или гоббсовским контрактом). А вот этот является горизонтальным контрактом, который был открыт Джоном Локком, и который иногда называют контрактом по Локку.

Но, к сожалению или к счастью, этот мир разнообразнее. Давайте возьмем два явных случая горизонтального контракта. Континентальная Европа, скажем, Франция, Германия, и англосаксонские страны — ну, возьмем, скажем, для начала Англию и США. И выяснится, что там по-разному устроен обмен ожиданиями по поводу прав собственности и свободы. Смотрите, скажем, перераспределение через государство средств в континентальной Европе — а если мы возьмем скандинавские страны, то это еще более заметно — намного больше, чем в англосаксонских. А почему? Дело в том, что когда проводятся опросы, выясняющие культуру нации, так называемое World Values Survey, «Мировое исследование ценностей», то выясняется, что в континентальной Европе люди гораздо чаще считают, что не лень является причиной бедности людей, что люди могут попадать в ловушки бедности. А вот американцы полагают, что ловушка бедности — это вымысел, и что дело не в удаче, а в том, что работать надо. В зависимости от этих представлений строится и понимание того, чего мы ждем от государства. Нужно ли нам от него много услуг, которые мы готовы оплачивать налогами, перераспределяя все или многое, или мы говорим: «Знаешь что, государство, отойди и не мешай». Поэтому получается, что мы имеем некоторое разнообразие отношений между населением и властью в зависимости от того, как устроены политические системы, как устроена культура, насколько далеко мы отошли от этого исторического источника с оседлым бандитом.

Строго говоря, всегда есть три варианта решения вопроса. Вы можете договориться между собой и сделать это вместе; вы можете поручить это частной компании и заплатить ей так, чтобы она получила прибыль; или вы можете попросить кого-нибудь — в данном случае это и будет государство, легитимное насилие — заставить всех собрать деньги или сделать определенную работу.

Как управлять контрактом

Поэтому любой вопрос может быть решен одним из этих трех способов, но будет решаться по-разному в зависимости от того, что легче сделать, а что труднее. А это будет упираться в историю, политику и культуру нации.

Так вот, если представить разные страны в виде треугольников, то получится, что, например, в Англии и в США в вершине треугольника окажется бизнес, а общество и государство в известном смысле инфраструктурны к этой деятельности. Отсюда и неплохие экономические результаты этих стран. А вот в континентальной Европе будет сложнее, потому что там бизнес и государство во многом уравновешивают друг друга. А в скандинавских странах получится, что бизнес по существу мечется между обществом и государством в зависимости от того, какие тенденции будут преобладать. А в Новой Зеландии, Австралии или Канаде окажется, что вообще общество стоит во главе угла, и именно эти страны дают наиболее интересные методики оценки того, как подчинить государство и как его посчитать, чтобы оно работало больше в общественных интересах. А что же с Россией-то?

А в российском треугольнике на вершине окажется власть. А общество и бизнес окажутся в подчиненном положении. На это есть определенные культурные причины, потому что мы среди стран с наиболее высокой дистанцией власти, то есть с неготовностью иметь двух начальников по разным вопросам, или неготовностью иметь начальника в качестве человека, с которым мы работаем, а не которым мы гордимся.

И мы мировые лидеры в избегании неопределенности: не открывайте эту дверь, там может оказаться страшное; не меняйте этого человека, следующий будет хуже; не трогайте эту систему, иначе все рухнет. Мы прошли за последнее время несколько типов социального контракта в России. Нулевые годы начались с путинских реформ, которые были обозначены в истории как «реформы Грефа», «программа Грефа», где в преамбуле было сказано, что государство будет стремиться к обеспечению общественного договора — налоги в обмен на порядок. Это была очень правильная постановка вопроса. Она дала довольно положительные экономические эффекты в 2000–2003 году. И мы довольно долго жили в условиях социального контракта, который я бы назвал потребительским. Людям не нравилось, что отменялась, например, выборность губернаторов. Но поскольку рост уровня доходов в 2003–2008-м был от 8 до 10% в год, то, в общем, это был предпочтительный размен: лояльность в обмен на обеспеченность, на благосостояние.

Потом пришли более тяжелые годы, этот контракт не раз ремонтировался и в 2014 году был выстроен совершенно по-другому. Я бы сказал, что потребительский социальный контракт был заменен геополитическим. Мы не можем вам обеспечить благосостояние, оно будет снижаться, но мы вам обеспечим чувство принадлежности к супердержаве. Этот серьезный поворот оказался поддержан значительными группами населения, и при этом сказался необычайным образом на социологической и экономической статистике. Потому что если до 2014 года изменение экономического положения людей влияло на то, поддерживать власть или нет, то после 2014 года не влияет. Мы имеем другой тип обмена ожиданиями.

Насколько долго он может сохраниться? Я не знаю, я не думаю, что он устойчив. Я думаю, что он будет меняться, потому что для меня как экономиста главный вопрос состоит в том, насколько соответствуют заявленные задачи тем издержкам, которые вы в состоянии нести. Имея 3% мирового валового продукта и конкурируя с двумя союзами, которые имеют около 50% мирового валового продукта, вы, понятно, сталкиваетесь с серьезной проблемой, и вам нужно найти такую формулу, которая развивает мускулатуру страны, прежде всего экономическую. В рамках существующей формы социального контракта это вряд ли возможно.

Мы вышли в новую экономику и новое общественное устройство из СССР, где налогов как таковых не было. Ни власть, ни оппозиция не решились сказать гражданам, что теперь придется платить налоги. В итоге возникла ситуация, когда общественные блага можно потребовать, но вопрос, кто за них платит, не стоит. То, к чему мы пришли к началу нулевых годов, было результатом непонимания роли налогов в системе общественного договора.

Если мы хотим возвращаться к осознанному отношению с властью, когда мы даем за что-то деньги, а власть за это нам что-то определенное делает, а не только обеспечивает спокойный сон, то нужно ставить вопрос о прямых налогах, о налогах, которыми мы можем управлять, — когда человек может налогом проголосовать за то, что он хочет. Как в Исландии: человек выбирает, отдать деньги университету на науку или церкви на тоже весьма трансцендентальную вещь, как и фундаментальная наука. Вот я думаю, что переход к иным, более продуктивным формам социального контракта в России будет лежать через изменение в налоговых системах.