Что есть закон в Российской империи? Этим вопросом задавались многие. Н.М. Коркунов давал на него определенный (хотя и довольно спорный) ответ: закон «есть веление верховной власти, состоявшееся при участии Государственного совета» ¹ . Причем, ссылаясь на ст. 55 Основных законов, он утверждал, что даже допускалось издание «дополнений к существующим законам и без Высочайшей подписи». Кроме того, ст. 54 требовала подписи государя только для новых законов. Иными словами, отдельные поправки и дополнения к действовавшему законодательству не нуждались в автографе императора. Согласно наблюдениям Коркунова, практика вполне согласовывалась с этими нормами. Только наиболее значимые законы отправлялись в Правительствующий Сенат для распубликования ² . И, по словам оппонировавшего Коркунову А.Д. Градовского, Государственный совет был «признан действительным средоточием законодательной деятельности» ³ . Тем не менее провести законопроект можно было и помимо этого высшего законосовещательного учреждения, чем бюрократия и сам император нередко пользовались ⁴ .

Практика ставила под сомнение любую теорию. Пока Коркунов и Градовский отстаивали свою точку зрения, министры в меру своих скромных сил проводили в жизнь принципы, декларированные в Манифесте о незыблемости самодержавия, а Европа терпеливо наблюдала за Александром III, удившим рыбу в Финляндии, в России так или иначе функционировала политико-правовая система, для которой пока не нашелся адекватный язык описания.

Едва ли могут быть сомнения, что в центре ее была фигура царя. Личный доступ к императору открывал высокопоставленному чиновнику простейший путь к утверждению подготовленных им решений. Этим правом следовало дорожить. Стоило бояться, что данную привилегию мог получить конкурент, действительный или мнимый. Неслучайно председатель Государственного совета вел. кн. Михаил Николаевич был крайне недоволен, что новый государственный секретарь А.А. Половцов при вступлении в должность испросил себе право «личных объяснений» с императором ⁵ .

В 1880-х годах право личного доклада было тем более ценным, что новый государь принимал министров реже, нежели его отец. По словам П.А. Валуева, Александр III как будто бы сторонился своих ближайших сотрудников. «Заметно только, что он очень не любит работы и избегает ее. Доклады сокращены у него до крайних пределов, так что даже военный министр ограничивается одним докладом в неделю» ⁶ . Молодой император свел к минимуму и работу с бумагами. Великую тайну составлял тот факт, что государственный секретарь регулярно подготавливал краткие записки для Александра III, в которых излагалась суть представлявшихся меморий Государственного совета ⁷ . Император не читал и Всеподданнейших докладов министров по важнейшим вопросам ⁸ .

Иными словами, российское самодержавие, по крайней мере эпохи Александра III, никак не сводимо к личной воле царя, все ведавшего и все утверждавшего. Правда, было бы не менее ошибочным объяснять все законотворчество 1880–1890 годов влиянием на императора известного охранительного «триумвирата»: обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев — издатель «Московских ведомостей» М.Н. Катков — министр внутренних дел гр. Д.А. Толстой. «Как это было мало похоже на правду! — вспоминал Е.М. Феоктистов (в 1883–1896 годах — начальник Главного управления по делам печати). — Мнимый союз трех названных лиц напоминал басню о лебеде, щуке и раке. Относительно основных принципов они были более или менее согласны между собой, но из этого не следует, чтобы они могли действовать сообща. М.Н. Катков кипятился, выходил из себя, доказывал, что недостаточно отказаться от вредных экспериментов и обуздать партию, которой хотелось бы изменить весь политический строй России, что необходимо проявить энергию, не сидеть сложа руки; он был непримиримым врагом застоя, и ум его неустанно работал над вопросом, каким образом можно было бы вывести Россию на благотворный путь развития. Граф Толстой недоумевал, с чего же начать, как повести дело; он был бы и рад совершить что-нибудь в добром направлении, но это что-нибудь представлялось ему в весьма неясных очертаниях; что касается Победоносцева, то, оставаясь верным самому себе, он только вздыхал, сетовал и поднимал руки к небу (любимый его жест). Неудивительно, что колесница под управлением таких возниц подвигалась очень туго» ⁹ . Таким образом, некому было взять на себя роль «первой скрипки». Между «претендентами» на это звание согласия не было. Все это позволяло П.А. Валуеву утверждать, что во времена Александра III в России фактически не было правительства, о котором можно было говорить в предыдущее царствование — в период доминирования, например, гр. П.А. Шувалова или М.Т. Лорис-Меликова ¹⁰ .

Пока Европа терпеливо наблюдала за Александром III, удившим рыбу в Финляндии, в России так или иначе функционировала политико-правовая система, для которой пока не нашелся адекватный язык описания.

«Триумвиры» единого политического курса не представляли и, более того, нередко препятствовали реализации законодательных инициатив друг друга. Так, Победоносцев воспротивился коренной ломке судебных учреждений, которую требовал Катков. Обер-прокурор Св. Синода противодействовал утверждению проекта университетского устава в катковской редакции. В итоге издатель «Московских ведомостей» относился к Победоносцеву крайне критически, имея на это все основания ¹¹ . Без всякой симпатии отзывался о Победоносцеве и Д.А. Толстой. Причиной тому был известный факт, что обер-прокурор подверг ревизии важнейшие мероприятия в сфере духовного образования, реализованные Толстым в бытность его главой Синода ¹² . Несогласованность действий, взаимная вражда и, как следствие, отсутствие ожидавшихся результатов давали повод консервативной части бюрократии упрекать себя в бездеятельности, неспособности предпринять решительные шаги, на которые всегда были готовы представители «либеральной партии» ¹³ . Встречая недоброжелательство со всех сторон, как будто бы всесильный Победоносцев старался избегать общения, реже появлялся на публике, постепенно уходил от дел. В феврале 1886 года Е.М. Феоктистов писал: «Он еще более съежился, замкнулся в свою скорлупу и доводит это даже до непонятной крайности… Он ни единого раза не был ни в Государственном совете, ни в Комитете министров» ¹⁴ .

Впрочем, мира не было и в отдельных ведомствах. Так, товарищ министра внутренних дел П.В. Оржевский и столичный градоначальник П.А. Грессер жестоко враждовали друг с другом. Причем и тот и другой оборачивали в свою пользу страх Д.А. Толстого перед возможными покушениями на его жизнь ¹⁵ . Такие проблемы были характерны не только для Министерства внутренних дел. В декабре 1885 года К.П. Победоносцев успокаивал М.Н. Каткова относительно направления Министерства юстиции под руководством Н.А. Манасеина. По мнению обер-прокурора Синода, следовало войти в положение нового министра: «Прежнее управление образовало целую банду заинтересованных чинов, с коей нужно бороться, и борьба эта нелегкая» ¹⁶ . Впрочем, многие с Победоносцевым в данном случае не соглашались. Так, ближайший сотрудник Д.А. Толстого А.Д. Пазухин предполагал, что умный и волевой Манасеин просто «взял в плен» «слабую волю» обер-прокурора Синода ¹⁷ .

В любом случае руководитель ведомства чрезвычайно зависел от своих ближайших сотрудников, которые непосредственно вели канцелярскую работу. Так, согласно свидетельству все того же Пазухина, Д.А. Толстой не вникал в подготовку даже важнейших законопроектов (например, об учреждении земских начальников) ¹⁸ . Во многом это было обусловлено масштабами министерского делопроизводства, обрекавшего руководителя ведомства на бесконечную бумажную работу. Д.А. Толстой любил хвастаться, что читал все бумаги, приходившие из 12 департаментов его министерства. Только на это у него уходило четыре часа в день ¹⁹ .

Столь сложно устроенная бюрократическая машина нуждалась в механизмах согласования решений. В противном случае и так малоупорядоченная система обратилась бы в хаос. Это способствовало прочности положения бюрократических коллегий, прежде всего Государственного совета ²⁰ . И все же в восприятии императора это высшее законосовещательное учреждение Российской империи служило оплотом противников господствовавшего направления, поддерживаемого самим царем. Ведь там задавали тон такие очевидные оппоненты правительственного курса, как А.А. Абаза и А.В. Головнин ²¹ . Их «могущество» вызывало возмущение и Победоносцева, и Толстого, и Каткова. Впрочем, имела место и альтернативная точка зрения тех, кто был недоволен попытками умалить значение Государственного совета. Так, Д.Н. Набоков и Д.М. Сольский жаловались на это государственному секретарю А.А. Половцову ²² .

Однако вряд ли сам Половцов мог бы полностью принять эту позицию. Будучи государственным секретарем, он неминуемо оказывался в самом центре весьма интенсивного законотворческого процесса. Он распределял входящие бумаги, назначал дела на доклад, исправлял журналы. Когда зимой 1883 года А.А. Половцов заболел и не мог выходить из дома, ему чуть ли не ежеминутно приходили дела, относительно которых нужно было срочно принимать решения ²³ .

Чиновники, вне зависимости от их взглядов, ведомственной принадлежности, придавали большое значение обсуждению законопроектов в Государственном совете. Договоренности между ними могли обеспечить успешное прохождение многих вопросов в высшем законосовещательном учреждении. По словам И.А. Вышнеградского, его соглашение с Н.Х. Бунге и Д.М. Сольским должно было гарантировать принятие в Государственном совете законопроекта о пятипроцентном сборе с железнодорожных акций ²⁴ . Председатель Департамента экономии Государственного совета А.А. Абаза и в 1886 году был уверен, что в кресле члена столь высокого собрания он мог оказывать существенное влияние на позицию Министерства финансов, которое возглавлял пять лет назад ²⁵ . Соглашение Вышнеградского и Пазухина в феврале 1887 года должно было способствовать утверждению Государственным советом законопроекта о земских начальниках ²⁶ . В это же самое время у Н.И. Стояновского собралось частное совещание членов высокого собрания, которые как раз обсуждали тактику противодействия замыслам Толстого и Пазухина ²⁷ . Три года назад примерно те же члены Государственного совета всячески оттягивали обсуждение нового университетского устава, ссылаясь на свое незнакомство с текстом законопроекта ²⁸ . Как раз тогда министру народного просвещения И.Д. Делянову пришлось идти на значительные уступки при обсуждении этого вопроса в Государственном совете ²⁹ .

Общее собрание Государственного совета — лишь «вершина айсберга». Были еще его департаменты с могущественными статс-секретарями. Была и Государственная канцелярия, которая определяла ритм законотворческого процесса. Нередко она существенно задерживала прохождение законодательных инициатив. Так, проект нового университетского устава пролежал в ней более полугода ³⁰ .

Ее «диктатура» вызывала у многих резкое раздражение. Александр III в беседе с А.А. Половцовым в январе 1882 года так определил свое отношение к работе этого учреждения: «Я сидел в Государственном совете, будучи великим князем, и уже тогда меня коробило от направления, которое получали дела благодаря стараниям Государственной канцелярии». Император подозревал ее чиновников в либеральном направлении, подчеркивая, что прежде там работал сын издателя Краевского, а теперь — Семевский и Манн, тесно связанные с журналистским миром ³¹ . Бывший министр внутренних дел А.Е. Тимашев высказывал крайнее неудовольствие поведением Государственной канцелярии, считал ее «гнездом революционеров» ³² . Ставился вопрос: откуда газетчикам становилось известным все происходившее на заседаниях Государственного совета? Опять же подозревали «неблагонадежных» чиновников канцелярии. Государственный секретарь А.Е. Перетц всякий раз был вынужден отводить подозрения от своих сотрудников, утверждая, что, скорее всего, сами члены Государственного совета, захаживая в Английский клуб, сообщали сокровенные тайны из жизни высшего законосовещательного учреждения Империи ³³ .

Канцелярские средства борьбы были тем более значимы, что прямое политическое столкновение представителей бюрократии было едва ли возможным. Характерно, что последовательный защитник судебных уставов 1864 года министр юстиции Д.Н. Набоков так о них публично отзывался: «В основе судебных учреждений лежит фальшь. Но разве я этого не сознаю? Разве судебные учреждения созданы мною? Разве я допустил бы суд присяжных?» Но при этом судебную систему, основанную на фальши, по словам Набокова, не следовало трогать, дабы не расшатывать и так зыбкие основы правопорядка ³⁴ . Иная аргументация в 1880-е годы со стороны министра юстиции была бы немыслимой.

В коридорах Государственной канцелярии и самые могущественные руководители ведомств были беспомощны. Зная это, они искали обходные пути. Так, по воле императора законопроект мог миновать Государственный совет, поступая на обсуждение в особое совещание ³⁵ . Министр внутренних дел Н.П. Игнатьев рассчитывал регулярно обходить Государственный совет при помощи Комитета министров ³⁶ . Однако в его случае эти надежды были напрасными. Председатель Комитета министров М.Х. Рейтерн не собирался такого рода представления даже ставить на обсуждение. Несмотря на настойчивость Игнатьева, Рейтерн планировал передавать их в Государственный совет ³⁷ . Казалось бы, существовал и более простой путь обойти высшее законосовещательное учреждение Империи. Следовало лишь обратиться к императору за Высочайшим повелением. Именно посредством Высочайшего повеления Игнатьев надеялся упразднить генерал-губернаторство Западной Сибири. Однако этот простой и скорый путь оказался закрытым. Против него восстал Пр. Сенат, так как, согласно действовавшему законодательству, нельзя было упразднять имевшиеся законы при помощи Высочайших повелений ³⁸ .

В рамках политико-правового поля Российской империи конца XIX века складывались особые процедуры, особый язык, особые партии. На этом поле было множество центров силы. В результате их взаимодействия формировались сложные правила игры, которым так или иначе были вынуждены подчиняться все ее участники, включая императора и его ближайшее окружение. В силу этого политическую систему России конца XIX века нельзя описать идеологическими штампами XX столетия. Категории современной политической науки не работают применительно к реалиям эпохи Александра III. Казалось бы, верные слова об автократическом характере власти дают чрезмерно упрощенное (а следовательно, ложное) понимание политической системы того времени, которая не сводилась ни к воле одного человека, ни даже к совокупности полномочий его министров. По этой причине ее анализ требует смены языка описания, нового категориального аппарата.

Примечания

Фотография на обложке: Первое торжественное заседание реформированного Государственного совета Российской империи в зале Дворянского собрания. 27 апреля 1906 / Карл Булла, Wikimedia Commons