То, что люди думающие и чувствующие повально полевели, известно всем. Социальная забота и надежда на государство стали общими темами. Однако ж к коммунизму как к светлому идеалу человечества, похоже, общественные взоры покамест не обратились, и хотя идея Пьера-Жозефа Прудона о том, что «собственность есть кража», стала едва ли не общей интуицией, однако же касается это только собственности крупной. А отказываться от частной собственности вообще и, скажем, на квартиру никто, кажется, не призывает. У нас не так много вещей в общественном устройстве, с которыми согласны и власть, и оппозиция, и население, но вот нежелание строить коммунизм кажется сравнительно всеобщим.

Зачем мы жили последние 20 лет? В чем был смысл этой жизни? Я имею в виду не каждую индивидуальную жизнь, у которой свой смысл и хотелось, чтобы так было и впредь, а, скажем так, исторический смысл. И даже не весь, а как-то проще – что об этом напишут в учебниках. Это довольно просто.

Это простые вопросы, и на них получились простые ответы. Ответы получились отрицательные. Оба — нет.

Мы ставили на себе исторический эксперимент по отказу от идеи коммунизма. Эксперимент отвечал на два вопроса.

Во-первых, это была проверка опыта вхождения России в современную европейскую цивилизацию. Мы из нее выпали, был избран особый путь, он оказался ошибочным, и мы возвращались назад. Это была проверка не только нас, но и западной цивилизации: мы проверяли, насколько ее принципы способны здесь работать или – иначе – насколько они делают нас счастливыми. Проверили.

Во-вторых, это был опыт ревизии России на предмет возможности ее отделения от коммунистической идеологии. Скажем, Россия – страна великой истории; можно изъять из этой истории 70 лет ХХ века? Или: Россия – страна великой культуры; можно очистить эту культуру от советского коммунистического наследства? Или: Россия – великая империя; можно ее отделить от советской власти и коммунизма? Можно ли вырезать мертвую плоть коммунизма и просто жить дальше, опираясь на все, что останется?

Это простые вопросы, и на них получились простые ответы. Ответы получились отрицательные. Оба — нет.

<...> Я не думаю, что власть считает, что жесткое государственное управление для людей, живущих сейчас в России, – это хороший рецепт. Что вот нужно возродить доброе имя Сталина – путем переименования Волгограда в Сталинград, или торжественного празднования годовщины 60-летия со дня смерти через две недели, или как-то еще, – и людям станет лучше. Многие, пытавшиеся осуществлять в России какую-то созидательную деятельность, связанную с работой большого количества людей, – построить что-нибудь, наладить производство или что-то подобное, – восклицают время от времени «Сталина на них нет!» и имеют на то основания, потому что мы неуспешны в совместной работе. Но я ни разу не встречал человека, который, будучи в чем-то собой недовольным – что курить бросить не может или зарядку по утрам не делает, – воскликнул бы в сердцах: «Сталина на меня нет!» Если относиться к государству как к корпорации, которая должна что-то произвести – атомную бомбу, скажем, или крем для обуви, – тогда да, конечно, те, кто управляют этой корпорацией, могут пожалеть о Сталине, потому как не очень получается произвести. Но если считать, что государство – это все ж таки институт для жизни граждан, то тогда понятно, что это не подходит. Всем понятно, в том числе и тем, кто государством управляет.

«Мы никогда не будем любимы в этой стране», – сказал в одном грустном интервью Петр Авен. Схожие слова можно найти и у Анатолия Чубайса, и у покойного Егора Гайдара – да у любого из реформаторов 1990-х. В «Гибели империи» Гайдар подробно рассказывает, как отпуск цен спас Москву от голода и, быть может, от новой революции, но даже если в это верить (я верю), то получается, что капитализм – это вроде антибиотика: помогает в экстренных ситуациях. Экономическая теория счастья основана на том, что люди чувствуют себя счастливыми не при определенном уровне благосостояния, а при постоянной положительной динамике уровня благосостояния. Сюда бы стоило добавить еще и социальную теорию счастья, для которой важно, чтобы твоя личная положительная динамика не безнадежно отличалась от других и чтобы общество создавало условия для твоей постоянной востребованности. Можно сколько угодно грезить о возможностях капитализма и вдохновляться этим, но после 20 лет эксперимента более или менее ясно, что это совсем не всех вдохновляет. Думать, что население, оказавшись в ситуации, когда людям не гарантированы ни рост благосостояния, ни личная востребованность, ни сравнительное равенство с теми, кто отклоняется от нормального поведения («жулики и воры») и при этом оказывается на два порядка более успешен, что это население будет счастливо, – так не думает никто.

Какой смысл, чтобы мне было плохо со всеми? Пусть хоть мне будет как-то получше.

Это забавно. Для нас традиционно, когда есть люди особенно пассионарного свойства, и они говорят: надо сделать то-то и то-то, и люди будут счастливы. Тут не важно, что именно сделать – ввести жесткий государственный диктат и контролировать работу, финансы, информацию, поведение, питание, курение, сон и секс или, наоборот, предоставить людям полную свободу во всем этом и всего лишь собирать налоги на армию, полицию, управление, начальное образование и базовую медицину. Важно, что ты полагаешь: то, что ты делаешь, будет благом для людей, это принесет им счастье.

В результате 20-летнего эксперимента так больше никто не думает. Мы принципиально изменили стратегию поведения, а именно: мы знаем, что если, например, всюду ввести государственное регулирование, то всем будет плохо и мне тоже будет плохо. Или наоборот, если все будет определять только рынок, а государство ни во что не будет вмешиваться, то всем будет плохо и мне тоже будет плохо. Так что если говорить обо всех, им будет плохо в любом случае.

Какой смысл, чтобы мне было плохо со всеми? Пусть хоть мне будет как-то получше.

Традиционный спор между властью и оппозицией – это спор о том, кто в большей степени отвечает интересам людей. Это как бы спор за народ. Но мы уже довольно давно не спорим за народ. Две элиты России – силовая и либеральная, офицерская и партикулярная, властная и бизнесовая – спорят между собой о том, как лучше будет им. Опыт 20-летнего эксперимента показал и той, и другой стороне, что люди счастливыми не будут по-любому, и спорить тут не о чем.

Фотография на обложке: Коммерсантъ