ОУ побликует отрывок публичной лекции Юрия Левады, в которой главный социолог перестройки и постсоветской России рассказывает о том, как он изучал людей.
«Человек сам по себе – институт очень сложный и не всегда приятный. Но разбираться в нем стоит. В конце концов, каждый период имеет своего человека, который его определяет. Проще всего, конечно, судить по парадным портретам, но парадные портреты касаются официальных высших лиц и главных оппонентов этих официальных лиц: николаевская эпоха мечена Николаем, сталинская мечена Сталиным. Определяют ли они время? Допустим, но не целиком. Потому что за пределами портретов и людей, которые вокруг портретов группируются, есть люди, которые просто живут. Живут и стараются пережить и эти портреты, и это время, а может быть, даже не глядя на них и не ставя перед собой такой задачи. Конечно, о них много говорит обычная статистика – государственная или та, которую можно собрать через опрос: сколько люди зарабатывают, какие у них квартиры, куда они ездят, что они еще хотели бы – всё можно получить. И все это остается в такой же темноте, как в этом зале, даже еще большей, потому что нужен определенный луч, который сканирует полученные результаты и придает им некоторый смысл.
У нас свой человек – так или иначе, я обязан козырнуть специальностью: она социологическая. Она предполагает, что мы берем какие-то социально значимые элементы из жизни людей.
Можно его пытаться искать по-разному. Например, начать с портретов и пытаться истолковывать, где тут подобие, где противопоставление, где терпение. Можно начинать, как начинает хороший писатель, просто с понимания людей на улице, в салоне, здесь, в клубе, еще где-то. Есть способы, которыми пользуется искусство; даже то искусство, которое человека не рисует, все равно его имеет в виду.
У нас свой человек – так или иначе, я обязан козырнуть специальностью: она социологическая. Она предполагает, что мы берем какие-то социально значимые элементы из жизни людей.
Получаем мы их отчасти из опросов, отчасти из статистики, отчасти из того, что было накоплено и продумано раньше. Большую часть, я думаю, все-таки должно дать собственное разумение, собственное понимание. Поэтому уже давненько мы вывесили над нашей фирмой девиз „От мнения к пониманию“. Двигаться к пониманию явлений, в том числе такого явления, как человек. Что означает „понимать человека“ в данном случае? Очень легко громоздить самые разнообразные построения в отношении того человека, с которым мы сегодня живем, за которым мы сегодня наблюдаем. Можно сказать, что он такой же, как был 50 лет назад, 100 лет назад или даже 500 лет назад. Можно взять старые газеты и увидеть, что там тот же человек, что и сегодня. Можно взять старую книгу, хоть Шекспира, и увидеть, что там такие же люди и такие же страсти, такие же гадости и такие же подвиги, какие мы наблюдаем сегодня. Можно сравнить поколение, которое сегодня выходит в жизнь, с тем поколением, которое выходило в жизнь лет 40–50 назад. Или лет 20 назад. И попробовать их сравнить. И посмотреть, одинаково или неодинаково. Но это так, преамбула.
Реальная работа, которую мы начали делать 15 лет назад, – проект под названием „Человек советский“. Проект, который предполагает последовательность эмпирических опросных исследований, допуская, что мы можем повторять примерно один и тот же набор вопросов раз в пять лет. Мы это сделали в 89-м, 94-м, 99-м и в прошлом, 2003 году. Получили множество любопытных вещей, которые до сих пор целиком не успели разрыть, потому что куча большая. И теперь о некоторых соображениях, которые предшествовали исследованию.
Так вот, у нас появилось представление, что он, „человек советский“, никуда от нас не делся. Или, точнее, мы сами от него никуда не делись – от этого образца, от этого эталона, который сложился или выдумался раньше.
Провозглашенные 15 лет назад идеи, хоть простить себя за это трудно, были во многом наивные. Было у нас предположение, что жизнь ломается круто. Что мы как страна, как общество вступаем в совершенно новую реальность, и человек у нас становится иным.
Иным за счет самого простого изменения – он сбрасывает с себя принудительные, давящие, деформирующие оболочки, которые к этому времени многим казались отжившими, отвратительными. И человек выходит на свободу, и человек будет иным. Он сможет дышать, сможет думать, сможет делать, не говоря уж о том, что он сможет ездить, покупать и т.д.
Оказалось, что это наивно, и когда мы в 89-м году разбирали первое исследование, уже тогда было ясно, что так дело не происходит, потому что порывы, которые овладели многими, в том числе и участниками нашего проекта, нуждаются в более холодном взгляде. Что мы постоянно упираемся в незримую стенку – стенку режима, который был, стенку тогдашних традиций, и стенку, связанную с тогдашними людьми. Получалось, что уже как будто можно, а не идет. Можно будто бы быть свободным, все вокруг призывают к свободе, а свободы особой не получается. Получалась некоторая кооперативная блажь, первый приступ рынка со всеми своими смешными и любопытными сторонами. А вот нового человека как существа сознательного и умного не было видно. Скорее, как только человека освободили, он бросился назад – даже не к вчерашнему, а к позавчерашнему дню. Он стал традиционным, он стал представлять собой человека допетровского, а не просто досоветского. И тогда это стало нас интересовать и беспокоить: как же мы можем это объяснить, что происходит?
Дальше мы прокатали следующие волны этого исследования. Мы получили человека испуганного и встревоженного тем, что происходит. Потому что, когда мы проводили исследования в 94-м, это был человек, напуганный тем, что у нас произошло в экономике, в хозяйстве, в криминале, во власти, потому что все прелести, которые позже мы видели, были уже тогда на столе. Кто-то убежал, кто-то отчаялся, кто-то говорил, что ничего не происходит, и с этого времени мы начали думать, что, собственно, человек, которого мы условно обозвали „советским“, никуда от нас не делся. (Да и всюду его так называли – такой термин в человеческой зоологии был введен под названием “homo sovetikus”. Его использовали разные авторы, здешние и зарубежные, не всегда с одним и тем же значением, но так или иначе использовали.)
Так вот, у нас появилось представление, что он, „человек советский“, никуда от нас не делся. Или, точнее, мы сами от него никуда не делись – от этого образца, от этого эталона, который сложился или выдумался раньше.
Провозглашенные 15 лет назад идеи, хоть простить себя за это трудно, были во многом наивные. Было у нас предположение, что жизнь ломается круто. Что мы как страна, как общество вступаем в совершенно новую реальность, и человек у нас становится иным.
И люди нам, кстати, отвечали и сейчас отвечают, что они то ли постоянно, то ли иногда чувствуют себя людьми советскими. И рамки мышления, желаний, интересов (я потом некоторые примеры приведу) почти не выходят за те рамки, которые были даже не в конце, а где-нибудь в середине последней советской фазы. В конце было всеобщее желание избавиться от этих рамок, и казалось, что достаточно сказать пару разумных слов или шумно и демонстративно снять цензуру и запреты на выезд, и всё будет нормально, как у людей. Ничего не получается как у людей. Не получилось и тогда.
В следующий раз, в 99-м году, мы вернулись к этому исследованию. Надо добавить, что это было в начале 99-го года, т.е. в промежуток между войнами и почти в промежуток между царствиями. Время Ельцина явно кончалось, а какое будет дальше – никто еще угадать не мог. Хотя, с другой стороны, экономические потрясения несколько уменьшились, и оказалось, что людям этого почти достаточно для того, чтобы успокоиться. Люди стали успокаиваться, стали позитивнее смотреть и на себя, и на мир.
В последний раз мы провели опрос в конце прошлого лета. И оказалось, что мы видим какой-то взлет массового оптимизма. Новое начальство, новое время, чуть лучше живется, чуть больше зарплаты, чуть меньше задержки зарплат, которые людей изводили; не победоносная, но застрявшая война. Всё как будто бы без перемен, и этого уже достаточно для прилива оптимизма. И по нашему опросу, и по другим, и по официальным данным вторая половина года идет с нарастанием позитивных оценок и себя, и происходящего вокруг. И люди чувствуют себя более довольными, более свободными, более счастливыми. Это сначала скептичных и опытных исследователей привело к недоумению.
Что случилось-то? Добрались мы до додефолтовского уровня жизни, или почти добрались, или кое-где на пяток процентов даже его перескочили, ну и что? Это подкрепляет соображения, которые у нас уже к тому времени устоялись, в отношении того, что людям, если мы под людьми имеем в виду статистическое большинство, на самом деле очень немного надо. Их легко развлечь, увлечь, и не то чтобы легко „надуть“ – они, скорее, сами просят: „Надуйте нас, пожалуйста“; „Нарисуйте нам хорошую картинку, и мы обрадуемся“. Ну а поскольку у нас „рисующие“ сейчас – люди активные, достаточно сообразительные, то эту картинку нам всем и стали рисовать; более того, мы сами в этом рисовании, хотим или не хотим этого, участвуем. Каждый раз, когда я говорю „они“, „люди“, я не могу исключать себя. Мы же не в зоопарке живем – живем на той же улице, в той же, грубо говоря, общей коммуналке, что и все, только что пытаемся это оценивать и над этим размышлять».