Наш цикл лекций посвящен крушению советской сверхдержавы и становлению на ее обломках новых политических наций. В событиях этого тридцатилетия сплелось сразу несколько больших исторических трендов: упадок континентальных империй, банкротство марксистско-ленинской версии социалистической идеологии, ренессанс национализма.

Кто-то, как Владимир Путин, называет крушение СССР крупнейшей геополитической катастрофой двадцатого века. Кто-то справедливо указывает на высокую цену, которую заплатили сотни миллионов граждан постсоциалистических стран за полное изменение правил игры и самих моральных основ обществ, в которых они живут. Политическая жизнь в наших странах по-прежнему движима эмоциями и травмами 20–30-летней давности.

Переход: от закрытого общества к открытому

Я буду рассматривать эти события как процесс перехода (по-английски transition). Исследователи при описании тех же самых процессов употребляют и два других термина: «модернизация» и «трансформация». Я предпочитаю говорить о переходе, потому что в том движении, которое началось больше тридцати лет назад, был определенный вектор, были начальная и где ясная, где более смутно различимая конечные точки.

Основное содержание политического и социального процесса последних десятилетий на просторах Евразии — это попытка стран социалистического лагеря, стран второго мира, как сказали бы в восьмидесятых, поравняться со странами мира первого, стать его частью. Переход, который начался в середине восьмидесятых, далек от завершения.

Дело даже не в том, что конечная его точка — то положение, то состояние, в котором находятся страны развитого мира — постоянно меняется, постоянно сдвигается вперед. Разошлись траектории самих переходных стран. Страны Центральной Европы, страны Балтии, страны Юго-Восточной Европы стали в прошлом десятилетии членами Европейского союза, и кто быстрее, кто медленнее, но постепенно сближаются по уровню жизни со странами Западной Европы, со странами старого Запада. Их интеграция в Запад зашла довольно далеко и выглядит труднообратимой.

Совсем другое дело — страны постсоветские, бывшие советские республики. Здесь формирование базового консенсуса вокруг ценностей рыночной экономики и демократии далеко от завершения.

Мир Оруэлла

Нулевой год нашего цикла — 1984-й. Я предлагаю всмотреться в него через увеличительное стекло, которое поможет разглядеть гротескно искаженные, но все равно очень узнаваемые черты общества развитого социализма. Эту оптику нам предоставит Джордж Оруэлл, автор романа «1984».

Свою антиутопию Оруэлл написал в конце сороковых. Его главная мишень — сталинизм или тоталитаризм в левой оболочке, но очень многие черты и подробности того общества, которое описывает Оруэлл, благополучно дожили до середины восьмидесятых, а кое-где на постсоветском пространстве их можно наблюдать и сегодня.

Действие романа происходит в Лондоне — мегаполисе тоталитарной сверхдержавы Океании. Великобритания к этому времени утратила свою идентичность и называется попросту Взлетная полоса №1. Власть в Океании принадлежит партии, которая разделяется на внутреннюю (высшая бюрократия) и внешнюю (исполнители). Восемьдесят пять процентов населения Океании — это пролы. С точки зрения господствующего класса — обычная биомасса. Официальная идеология в Океании — ангсоц, некая версия социализма.

Впрочем, содержание идеологии мало кого волнует, главное требование к гражданам — беспрекословное подчинение. А главный вид преступления — это преступление в мысли, мыслепреступление. Тот, кто застал реальный социализм, кто активно участвовал в его функционировании, находил в романе Оруэлла множество узнаваемых подробностей. Сальный металлический поднос в министерской столовой, запах кислой капусты и старых половиков в ветшающих жилых многоэтажках, запах пота, исходящий от сослуживцев. Последняя деталь врезалась в память многих иностранцев, посещавших Советский Союз в семидесятые–восьмидесятые годы.

Главный герой романа Уинстон Смит работает в отделе документации министерства правды. Основная функция этого ведомства — ежедневное производство лжи. Смит, приходя на работу, получает задание исправить задним числом сведения в газетах и журналах, которые, что называется, не выдержали проверку временем.

Министерство изобилия отвечает в Океании за производство и распределение материальных благ. Это министерство предполагало выпустить в четвертом квартале 145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено 62 миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным. В любом случае, 62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов или 145. Исправление, как правило, занижение плана задним числом — это явление, присущее советской плановой экономике на протяжении всей ее пятидесятилетней истории.

Схожую природу имеют приписки или попытка завысить объем производства. В мире, где нет рыночных цен, в мире, где задания диктует не рынок, а партия, это самый короткий и надежный способ отдать меньше, а получить больше.

Вот что вспоминает Евгений Ясин, в будущем — один из участников сначала горбачевских, а потом и ельцинских реформ: «1958 год. Я мастер на строительстве моста. Приходит время первый раз „закрывать наряды“, то есть подсчитывать заработки. Беру ЕНиР (единые нормы и расценки), объемы выполненных работ. Результаты подсчетов ужасны: получаются смешные суммы, в 5–6 раз меньше того, что рабочие получали до сих пор. Бегу к прорабу. Он смотрит на меня снисходительно: „Чему вас только в институте учат. Объемы, — учит прораб, — надо писать такие, которые нельзя перемерить. Например, перевозку мусора по стройплощадке“».

Как и Советский Союз, мир Оруэлла — это мир дефицита, но, перефразируя Воланда, это было бы еще полбеды — это мир внезапного дефицита. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой: то пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки.

Оруэлл не вдается в описание экономических основ жизни при ангсоце, но, как мы понимаем, дефицит в его мире имеет ту же самую природу, что и в реальном социализме: нет рыночных цен, нет частной собственности, распределение ресурсов происходит не с помощью рынка, не с помощью спроса и предложения, а с помощью команд. Собственно, абсурд и неэффективность социалистической или командной экономики были более или менее понятны наблюдателям с самого начала. Людвиг фон Мизес описал изначальные пороки социалистической системы еще в начале двадцатых.

Ключевая техника адаптации индивида к строю, который сложился в Океании, — это двоемыслие: «Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих». В конце восьмидесятых в общежитии МГУ один восточный немец познакомил меня с другим описанием того же самого явления: «Наша главная проблема, — сказал он, — Doppelmoralität (двойная мораль)».

Члены Внешней партии постоянно находятся под надзором полиции мыслей. В их квартирах установлены телеэкраны, которые не только передают одни и те же передачи одного и того же единственного государственного телеканала, но и позволяют следить за тем, как партийцы проводят свое время. Это важно, потому что мир оруэлловских партийцев — это мир строжайшей, жесточайшей аскезы. Например, им запрещено заниматься сексом.

В Советском Союзе пуританизм проник в социальную ткань гораздо глубже, чем в Океании. Оруэлловские пролы совершенно свободны заниматься тем, что в Советском Союзе назвали бы моральным разложением. Как раз для номенклатуры в СССР похождения на стороне в порядке вещей, а вот средним и низшим классам это грозит клеймом морально неустойчивого, что влечет за собой в мире реального социализма вполне осязаемые негативные последствия — например, запрет на выезд за границу даже в социалистические страны.

Океания Оруэлла постоянно воюет. Она воюет с другими тоталитарными сверхдержавами — то с Евразией, то с Остазией; впрочем, войны в этом мире ведутся не для окончательной победы над противником, не ради захвата новых территорий, а для того, чтобы поддерживать существующий политический строй, существующую социальную иерархию.

Иногда пугающе точное предвидение Оруэлла позволяет заглянуть куда дальше, чем в 1984 год. Вот описание, которое, наверное, многое скажет жителям России, внезапно в 2014 году испытавшим прилив милитаристского имперского экстаза: «Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом без подписи. Огромный в 3х4 метра евразийский солдат с непроницаемым монголоидным лицом и в гигантских сапогах шел на зрителя с автоматом, целясь от бедра. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дуло автомата смотрело на тебя. У пролов, войной обычно не интересовавшихся, сделался, как это периодически с ними бывало, припадок патриотизма».

Как и Океания, советская сверхдержава постоянно вовлечена во всевозможные вооруженные конфликты по всему земному шару: в Латинской Америке, в Африке, в Азии. В 1984 году главный театр боевых действий — это Афганистан. В чем же отличие Океании от Советского Союза?

Советский Союз и Океания: различия

Советский Союз и его сателлиты в 1984 году — это уже не тоталитарные державы. Тоталитаризм, который застал Оруэлл, оказался биологически несостоятелен — по крайней мере, на том витке развития технологий. Сначала ротация, а потом смена поколений в правящем классе привели к отказу от массового террора, к расширению пространства для неортодоксальных мнений. А потом и вывели на первый план задачу построения государства всеобщего благосостояния в социалистическом, естественно, его изводе. К середине восьмидесятых и СССР, и другие страны социалистического лагеря переживают упадок, и этот упадок отчетливо осознается и элитами, и обычными гражданами этих стран. После почти трех десятилетий оттепелей и контроттепелей, откручивания и закручивания гаек в социалистическом лагере намылся, так сказать, новый культурный слой — слой людей, способных оппонировать официальной идеологии, создавать новые смыслы.

Еще одно важное отличие заключается в том, что Океания полностью автаркична, а страны советского блока на протяжении шестидесятых–восьмидесятых годов все глубже и глубже интегрируются в мировую торговлю. Граждане СССР и стран Восточного блока все больше и чаще контактируют с иностранцами — и это даже если не говорить о поляках и югославах, которые могут относительно свободно выезжать на заработки на Запад и столь же свободно возвращаться назад.

Каждый год сотни тысяч советских специалистов уезжают на Запад, чтобы вести там переговоры, торговать, преподавать. В обратную сторону путешествуют интуристы, голливудские и французские фильмы, которые позволяют советским людям понять, что по ту сторону железного занавеса живут такие же, в общем, люди, как и они, при этом живут куда благополучнее и свободнее.

Оруэлл описывает Океанию как вечную диктатуру, как страну вечного тоталитаризма. Объясняет он это тем, что правящий класс ликвидировал основные механизмы, которые ведут к политическим переворотам и к изменениям общественного строя.

Две из причин, которые ликвидировали основатели ангсоца в Океании, в полной мере присутствуют на территории социалистического лагеря. Первая причина — это образование достаточно сильного слоя недовольных. Другая причина — это потеря уверенности в себе среди представителей правящего класса. В советском среднем классе, который включает в себя и партийных функционеров, и представителей технической и гуманитарной интеллигенции, и руководителей предприятий, и цеховиков, оказались востребованы самые обычные буржуазные ценности, пусть и в специфической советской оболочке.

До поры до времени эти люди облекают свое недовольство жизнью, советской действительностью в лояльные, приемлемые с точки зрения идеологической чистоты формы. Отсюда требование о восстановлении ленинских норм чего бы то ни было: ленинских норм национальной политики, ленинских норм законности, ленинских норм экономической политики. Но при всем своем лоялизме советский средний класс представляет внушительную силу.

Не в лучшей форме находится и партийно-государственная верхушка. На начало 1984 года средний возраст политбюро ЦК КПСС, высшего органа власти в Советском Союзе, — 68 лет. В феврале умирает 69-летний генеральный секретарь Юрий Андропов. Ему на смену приходит бесцветный аппаратчик, смертельно больной 72-летний Константин Устинович Черненко. Западные советологи описывают сложившийся в СССР властный режим как геронтократию, а у советских людей портреты пожилых, мягко говоря, руководителей, развешиваемые на улицах и площадях в дни социалистических праздников, вызывают в лучшем случае апатию, в худшем — насмешку.

Восемьдесят четвертый год — это последний год, когда сохраняется видимый консенсус между союзниками по социалистическому лагерю.

Вот характерная сценка в международном отделе ЦК КПСС, которую описывает в своих дневниках будущий соратник Михаила Горбачева Анатолий Черненко: «Стукалин начал говорить, как плохо с венграми в идеологической координации: „Мало того что они ничего не пишут плохого о Китае и о США, они вроде собираются издать «1984» Оруэлла“. Борис Пономарев, зав. международным отделом ЦК КПСС: „Что-что?“ Стукалин: „Оруэлла. Такая книга мерзопакостная. Большей антисоветчины трудно себе представить“. „Как же они себе позволяют печатать антисоветскую книжку?“ — удивленно настаивает Пономарев, показывая, что он совсем не представляет себе, что это такое, и даже не слыхал».

Пройдет всего три года, и антиутопия Оруэлла будет опубликована в СССР в журнале «Новый мир». В предисловии к первому книжному изданию «1984» в СССР филолог Алексей Зверев напишет: «Речь в романе шла, понятно, не о Советском Союзе как таковом, а о сталинской системе». Стремление гуманитария смягчить удар совершенно понятно. Зверев на своем веку повидал немало идеологических кампаний и на всякий случай стремился подстелить соломку. Впрочем, мы понимаем, что речь в антиутопии Оруэлла идет не только и не столько о сталинской системе, а о реальном социализме, о Советском Союзе как таковом. В следующей лекции мы с вами поговорим о последней попытке вдохнуть динамизм в советскую империю или, на языке тех лет, обновить социализм.