Статья

«Загогулины» российской модернизации

ОУ приводит (с сокращениями) статью политологов, профессоров Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимира Гельмана и Дмитрия Травина «„Загогулины“ российской модернизации: смена поколений и траектории реформ».

«Дилемма одновременности» и российский ответ

В 1991 году немецкий социолог Клаус Оффе, рассуждая о проблемах, стоявших перед посткоммунистическими странами, заметил, что масштаб реформ в этих обществах не имел аналогов в мировой истории в силу одновременности различных модернизационных процессов. В самом деле, им было необходимо в относительно краткосрочной перспективе трансформировать (1) имперское национально-государственное устройство — в современные национальные государства, (2) централизованную плановую систему — в свободную рыночную экономику и (3) однопартийный политический режим — в конкурентную демократию. Оффе отмечал, что если страны Западной Европы решали все эти задачи модернизации последовательно (и отнюдь не всегда успешно) на протяжении веков и десятилетий, то посткоммунистическим странам Восточной Европы и бывшего СССР одновременно пришлось столкнуться с «тройным переходом», проводя трудные и болезненные реформы на всех аренах сразу, «здесь и теперь». Соблазн растянуть преобразования во времени, выстроить их последовательность в цепочку (сперва рынок, затем демократия или наоборот) или вовсе отказаться от реформ был слишком велик. По мнению Оффе, «дилемма одновременности» заключалась в том, что, несмотря на все очевидные сложности и вызовы, лишь одновременное проведение демократизации и рыночных реформ могло принести посткоммунистическим странам относительно быстрый успех, в то время как попытки решать эти задачи «шаг за шагом» грозили лишь усугублением кризисов.

Оценивая накопленный опыт по прошествии двух с лишним десятилетий, можно сказать, что «дилемма одновременности» была решена более или менее успешно в восточноевропейских странах, в 1990-е годы создавших демократические политические режимы и рыночную экономику, ставших членами Европейского союза. Что же касается России, то ее траектория экономических и политических преобразований оказалась иной. Скорее она напоминала фигуру, которую, с легкой руки Бориса Ельцина, стоило бы назвать «загогулиной». В самом деле, период 1985–1991 годов в СССР ознаменовался кардинальной либерализацией и демократизацией политического режима, становлением гражданских и политических свобод, конкурентных выборов, парламентаризма и партий. Вместе с тем рыночные преобразования в стране проводились крайне непоследовательно, назревшие радикальные реформы откладывались, и в конечном счете нараставший экономический кризис сыграл ключевую роль в полном коллапсе советской системы. В то же время период 1991–1999 годов с точки зрения последовательности реформ выступал почти полной противоположностью по отношению к предыдущему: начатые правительством либеральные рыночные реформы сопровождались глубоким и длительным спадом, который сменился ростом, лишь начиная с 1999 года. В итоге, хотя российская экономика и стала рыночной и позднее, в 2000-е годы, демонстрировала немалые успехи, сегодня ее едва ли можно охарактеризовать как свободную. Напротив, политическая демократизация, начатая в период перестройки, в 1990-е годы оказалась остановлена, затем свернута, а потом и вовсе сведена на нет.

Что же повлекло за собой такое развитие событий в российском случае? Почему «дилемма одновременности» не была решена в нашей стране? Что вызвало изменения повестки дня российской модернизации за полтора десятилетия: приоритет демократизации над рынком в 1985–1991 годах и рыночные реформы в ущерб демократии в 1991–1999 годах? В нашей статье мы сперва рассмотрим различные объяснения этого феномена, а затем предложим собственную, альтернативную интерпретацию «загогулины» российской модернизации конца ХХ века, связанную с эффектами смены поколений реформаторов. Мы полагаем, что повестка дня реформ периода перестройки (1985–1991) формировалась под влиянием идейных ориентаций поколения «шестидесятников» и в известной мере служила продолжением либеральных интенций хрущевской «оттепели» (не предполагавшей рыночных реформ, да и в целом не уделявшей экономике большого внимания). Напротив, повестка дня периода реформ (1991–1999) выстраивалась поколением «семидесятников», которые были прагматично ориентированы на строительство рынка как средство избавления от пороков советской экономики, но при этом чужды идеям демократии. Кардинальная смена поколений реформаторов, совпавшая с распадом СССР, породила смену повестки дня российской модернизации, оказавшую немалое воздействие на последующую траекторию развития страны. Разрыв между политическими и экономическими преобразованиями не был преодолен в России и в 2000-е годы, и он по-прежнему остается в центре противоречий и в 2010-е.

Демократизация vs. рыночная экономика в России: от поколения к поколению

Дискуссии о причинах и следствиях реформ 1985–1999 годов в СССР и России, наверное, будут длиться еще не одно десятилетие — как в силу масштаба преобразований в стране, так и в силу неоднозначности их оценок. Не стремясь охватить все аспекты этих дискуссий, выделим лишь те суждения, которые касаются объяснений феномена «загогулины» с точки зрения последовательности экономических и политических реформ.

Самое популярное (и самое простое) объяснение состоит в том, что последовательность преобразований носила структурный характер — проще говоря, она была вызвана объективными факторами и не зависела от роли и желания политических акторов. Так, Егор Гайдар, отвечая на упреки критиков, писал, что принятие новой Конституции и проведение выборов новых органов власти после падения коммунистического режима в 1991 году были невозможны на фоне краха советской экономики и могли лишь усугубить проблемы страны. Необходимо было срочно запускать рыночные реформы, отложив на время политические преобразования. Если даже подобного рода аргументы уместны как объяснение тех или иных шагов в конкретные «критические моменты» российских реформ, они едва ли пригодны для анализа последовательности преобразований в целом. Тот же Горбачев и его команда, по крайней мере в первые годы перестройки, имели немалую свободу рук в выборе своих стратегических целей и механизмов осуществления реформ: в 1986–1987 годах никто не вынуждал их идти по пути гласности — это был выбор, сделанный самими лидерами. Напротив, в те же годы советское руководство во многом игнорировало тревожные сигналы о кризисе советской экономики на фоне спада мировых цен на нефть и не просто откладывало принятие непопулярных решений о либерализации розничных цен, но и какое-то время не придавало этой проблеме должного значения, до того момента, когда кризис приобрел неустранимый характер. Как минимум следует предположить, что, выбирая между теми или иными альтернативами, советские и российские политические акторы не только и не столько принимали во внимание объективные возможности и последствия своих действий, сколько ориентировались на субъективное восприятие ими ситуации, которое к тому же было помножено на крайне высокую неопределенность, вызванную и самими процессами быстрых перемен в стране и мире, и слабыми знаниями о происходящем в советском и российском обществе.

Другое, также весьма популярное объяснение последовательности реформ в России конца ХХ века связывает их с индивидуальными интересами различных политических акторов, приписывая им решающую роль в принятии ряда стратегических решений — таких как, например, действия Ельцина в ходе роспуска СССР в 1991 году или разгона парламента в 1993-м. Разумеется, максимизация власти является ключевым мотивом в действиях любых политиков, и было бы нелепым отрицать этот аспект при анализе сделанных ими шагов. Однако, если обратить внимание на непреднамеренные последствия действий российских реформаторов, легко обнаружить, что их эффекты оказались далеки от желаемых. Горбачев, инициировав проведение частично конкурентных выборов на Съезд народных депутатов СССР в марте 1989 года, столкнулся с феноменом «опрокидывающих выборов», которые превратились в референдум по вопросу о недоверии советскому политическому строю и нанесли мощный удар по авторитету самого Горбачева. Ельцин, пообещавший накануне начала либерализации цен, в октябре 1991 года, что ситуация в экономике начнет улучшаться через год, не мог даже представить себе, что спад будет продолжаться семь лет и завершится дефолтом 1998 года. Ни Горбачев, ни Ельцин, ни Гайдар, ни другие российские реформаторы конца ХХ века, по большому счету, так и не извлекли политических выгод из осуществленных ими преобразований как в политике, так и в экономике: плоды реформ достались отнюдь не им. Напротив, тот же Горбачев мог бы вполне безбедно дожить в должности генсека ЦК КПСС вплоть до наших дней, ничего не меняя в политическом устройстве Советского Союза. В данном случае поправки на субъективное восприятие ситуации и на эффекты неопределенности выглядят тем более необходимыми.

На наш взгляд, при анализе логики российских преобразований стоит согласиться с теми специалистами, которые уделяют особое внимание ключевой роли идей и идеологий (мы будем употреблять эти термины как синонимы) в процессе формирования повестки дня посткоммунистической модернизации конца ХХ века и принятии ряда ключевых решений в ее ходе. Так, Стивен Хэнсон и Генри Хейл независимо друг от друга делают выводы о том, что низкая значимость идеологий в постсоветской России повлияла и на слабость партийной системы, и на не слишком серьезное отношение российских избирателей к идеологическим ориентациям политиков и партий. Мы, однако, склонны рассматривать идеологии не столько в философско-теоретическом плане (как набор теоретических доктрин, таких как социализм или либерализм), сколько в экономически-прикладном ключе. Вслед за Дугласом Нортом мы считаем, что идеология представляет собой способ восприятия проблем, выполняющий позитивные и нормативные функции. Она позволяет минимизировать количество необходимой для принятия решений информации (что особенно важно на фоне высокой неопределенности), вынести суждение о соответствии существующего положения дел идеалам и наметить пути возможного приближения действительного к желаемому. Иначе говоря, идеология представляет собой «разделяемую ментальную модель», которая помогает акторам формировать приоритеты повестки дня и в целом предпринимать те или иные действия на основе имеющейся информации. Нет необходимости подчеркивать, что «ментальные модели» в советском обществе довольно сильно отклонялись от официально признанной доктрины — коммунистической идеологии.

Наш подход к анализу роли идеологий в процессе российских реформ конца ХХ века отличается не только различием в определении идеологии, но и иным взглядом на объект нашего анализа. Многие авторы, говоря об идеях и мировоззрении тех или иных акторов, уделяют основное внимание политическим лидерам и их представлениям. Об этом много пишут биографы Горбачева (такие, как Арчи Браун) и Ельцина (например, Тимоти Колтон) и другие политические аналитики от Лилии Шевцовой до Дэниела Трейсмана. Столь узкий фокус на фигурах «первых лиц» (при всей их значимости) не только обедняет понимание логики преобразований, но и неверен фактически. Ни перестройка, ни реформы 1990-х годов (точно так же, как и любые другие крупномасштабные модернизационные проекты) не были, да и не могли быть продуктом действий одних лишь лидеров страны, а попытки объяснить противоречия процессов личными характеристиками конкретных деятелей (вплоть до проблем со здоровьем Ельцина) ведут к неоправданному преувеличению «роли личности в истории». В то же время многочисленные мемуарные источники и другие документальные свидетельства дают нам основания утверждать, что «команды» лидеров страны, состоявшие как из официальных членов руководства, занимавших высокие посты, так и из помощников, советников и иных приближенных лиц, играли ничуть не меньшую роль в выработке и реализации политического курса на всех стадиях. Точно так же, как «прорабы перестройки» во главе с Александром Яковлевым стали творцами гласности и либерализации ничуть не в меньшей, а то и в большей мере, нежели Горбачев, так и Егор Гайдар и Анатолий Чубайс сыграли в реформах 1990-х годов, пожалуй, большую роль, нежели занимавший в те годы пост главы государства Ельцин. Поэтому в центре нашего внимания находятся не столько персоналии лидеров страны, сколько их «команды» и та социальная среда, с которой те были связаны.

Такая смена оптики анализа обусловлена спецификой взаимодействий различных агентов процесса модернизации — и не только в современной России. Выработка политического курса и реализация политики в современных обществах редко становится результатом усилий лишь одних лидеров; да и ключевые правительственные чиновники, министры, ответственные за политику в той или иной сфере, определяют приоритеты и стратегии своих действий не сами по себе, а под воздействием своего окружения, своих ценностей и установок, сформированных, как правило, задолго до попадания на высокие посты. Если же говорить о «командах» лидеров, то речь идет не только об индивидуальных идеях и предпочтениях отдельных деятелей, но и коллективных ценностях и приоритетах, которые разделяются значительной частью представителей этих групп на определенном этапе их карьер. Примерами такого рода могут служить «команда Гайдара», отличавшаяся в начале 1990-х годов довольно близкими взглядами и установками, или сегодняшние «силовики» из окружения Владимира Путина, чье вполне последовательное и целостное мировоззрение сильно отличает их от значительной части российской элиты. Разумеется, со временем эти взгляды могут меняться достаточно сильно, что находит свое отражение в кардинальных различиях оценок недавнего прошлого со стороны самих ключевых участников событий. И тем не менее не будет слишком сильным преувеличением рассматривать коллективные «ментальные модели» ключевых участников процессов российских реформ конца ХХ века как один из факторов, в немалой степени повлиявших на ход процессов модернизации страны, а в известной мере — и на его результаты.

С этой точки зрения два этапа российской модернизации конца ХХ века — перестройка 1985–1991 годов и реформы 1991–1999 годов — представляют собой едва ли не уникальный пример почти полной одномоментной смены управленческих «команд» в руководстве страны (отдельные исключения, когда одни и те же персоны занимали ключевые посты на обоих этапах — например Виктор Геращенко, — лишь подтверждают правило). Отчасти эта перегруппировка была вызвана спецификой политической борьбы и персональным противостоянием между Горбачевым и Ельциным, не доверявшим членам горбачевской «команды» и не склонным без крайней на то необходимости опираться на их опыт и идеи (опыт Евгения Примакова на посту премьер-министра России в 1998–1999 годах оказался, пожалуй, единственным примером такого рода). Но отчасти смена управленческих «команд» в России после 1991 года стала побочным продуктом другого процесса, который был вызван скорее объективными причинами, — процесса смены поколений. В данном случае, говоря о поколениях, мы отходим от признанной традиционной социологической интерпретации этого явления. Для целей нашего анализа ключевыми являются не столько рамки возрастных характеристик, сколько общность сочетания политического контекста и коллективного опыта представителей поколений, существенным образом повлиявшего на формирование и эволюцию их «ментальных моделей» и последующее их воплощение в те или иные политические действия. Следует также оговориться, что речь идет не столько о поколениях в целом (состоящих из представителей разных социальных групп и слоев), сколько о той их части, которая может быть причислена к представителям элит, то есть тех, кто участвовал в подготовке и принятии важнейших политических и управленческих решений на различных уровнях. Именно эта (наиболее влиятельная и наиболее активная) часть российского общества в конечном счете определяла курс модернизации страны, в то время как большинство жителей страны в этих процессах были если не зрителями, то всего лишь статистами.

«Шестидесятники» и «семидесятники»: «люди вина» vs. «люди уксуса»?

Действительно, перестройка 1985–1991 годов реализовывалась прежде всего поколением политиков, управленцев и общественных деятелей, которых в России принято называть «шестидесятниками». К этому поколению мы относим тех персонажей, становление политических воззрений и развитие профессиональных и общественно-политических карьер которых пришлось на период между ХХ съездом КПСС в 1956 году и подавлением Пражской весны в 1968-м. С одной стороны, хрущевская оттепель и связанные с ней большие надежды на успешное развитие страны сформировали (и/или существенно изменили) мировоззрение самых разных героев перестроечной поры, включая самого Горбачева, его ближайших соратников и ряда деятелей оппозиции (таких как Юрий Афанасьев или Гавриил Попов). С другой стороны, застой, охвативший страну в период правления Брежнева, не только надолго задержал восхождение многих представителей этого поколения по карьерной лестнице, но и сделал неактуальными многие их идеи, сформированные в период оттепели: поколение «шестидесятников» пережило своего рода «замораживание». Когда постаревшие на два десятилетия «дети ХХ съезда» оказались в период перестройки на авансцене общественной и политической жизни страны, то их «ментальные модели» во многом отражали систему координат, заданную коллективным опытом периода 1956–1968 годов со всеми присущими ей достоинствами и недостатками. Суммируя, можно утверждать, что эта система координат ориентировалась на частичные изменения сложившихся в СССР политических и экономических отношений (при приоритете первых над вторыми), а не на их полный пересмотр и замену. Помимо ограниченности и односторонности опыта оттепели как такового, эта система координат также не могла учитывать и изменений, произошедших со времен оттепели в стране и мире: «шестидесятники» пошли в перестройку как в последний бой своей (уже прошедшей) войны, вооруженные не только весьма догматическими, но и устаревшими «ментальными моделями». Неудивительно, что этот бой в конечном счете был ими проигран. Примечательно, что, за отдельными исключениями (как, например, Евгений Ясин, занимавший видные посты в российском правительстве в 1990-х), «шестидесятники» после 1991 года оказались практически невостребованы в управлении страной, и не только в силу возрастных ограничений, но и из-за того, что провозглашавшиеся ими идеи сами по себе были дискредитированы.

Напротив, реформы 1991–1999 годов по большей части разрабатывались и воплощались в жизнь представителями поколения «семидесятников», чье взросление и вхождение в активную профессиональную деятельность пришлось на период между событиями 1968 года и началом перестройки («длинные 1970-е», как принято их называть в России). В противоположность «шестидесятникам», представители этого поколения сформировали свои воззрения в обстановке общественного упадка, нарастающего цинизма и всеобщей неудовлетворенности положением дел в стране. Не только официально признанные идеи советской эпохи были дискредитированы, но и сама по себе преданность идеологиям (вне связи с их конкретным содержанием) была подвергнута пересмотру: «детям застоя» было изначально не во что верить и не на что особенно надеяться. Материальные стимулы и устремления на фоне стагнации и последующего кризиса советской экономики в такой ситуации попросту не могли не преобладать над всеми иными соображениями, и потому не приходится удивляться тому, что экономическая повестка дня для «семидесятников» оказалась безусловно приоритетной. Что же до политического устройства общества, то оно в лучшем случае рассматривалось ими инструментально, как средство для реализации экономического курса, если не как помеха на пути рыночного благополучия как страны, так и своего собственного. Присущие им прагматизм и ориентация на персональный успех помогли части «семидесятников» воспользоваться жизненными шансами, открывшимися в период перестройки и в последующие годы. Если для одних представителей этого поколения эти шансы были (успешно или нет) реализованы в сфере бизнеса, то для других продвижение наверх по карьерной лестнице обусловили шаги на поприще политики и управления. Если многим представителям «шестидесятников» приходилось ждать своего часа на протяжении двух десятилетий «застоя» вплоть до тех пор, пока поколение, находившееся у власти во времена Брежнева, не ушло на покой или в мир иной, то для ряда «семидесятников», напротив, был характерен довольно быстрый карьерный взлет, не всегда обусловленный предшествующим опытом. Тезис о вчерашних «завлабах», которые в силу стечения обстоятельств в период «лихих» 1990-х почти случайно оказались более влиятельными фигурами, нежели возрастные «генералы» индустрии, академики или опытные бюрократы, не слишком далек от реальности. Однако такого рода перемены не столь уж редки в ходе радикальных преобразований в различных обществах, и наиболее талантливые и/или удачливые представители «семидесятников» (хотя отнюдь не многие) смогли в этой ситуации извлечь максимальные выгоды для себя. Более того, следует иметь в виду, что именно представители поколения «семидесятников» и по сей день возглавляют нашу страну, занимая ключевые позиции в политике и в бизнесе, и нет оснований ожидать, что в ближайшие годы они уступят свое доминирующее положение представителям более молодых поколений.

В своем романе «Смерть Вазир-Мухтара» Юрий Тынянов провел межпоколенческое различие «людей вина», сформировавшихся в атмосфере общественного подъема после Отечественной войны 1812 года, и «людей уксуса», чьи карьеры развивались вскоре после подавления восстания декабристов в 1825 году. Смена политического климата в России после 1825 года не только нанесла непоправимый удар по поколению «людей вина», но и отложила модернизацию страны на три десятилетия, пока не подошло к концу время «людей уксуса». Предложенная Тыняновым дихотомия во многом адекватна и для поколений ХХ века — «шестидесятников» и «семидесятников», каждое из которых в конечном счете получило свой шанс на воплощение в жизнь собственных идей. Сходным образом водоразделом между поколениями второй половины ХХ века послужило, с одной стороны, подавление Пражской весны 1968 года в Чехословакии, имевшее кардинальные последствия не только для советской внешней политики, но и для смены внутриполитического климата в стране, а с другой стороны, распад СССР в 1991 году. Это событие не только обозначило конец прежней политической и экономической системы, но и положило конец попыткам «шестидесятников» ее реформировать, одновременно дав «семидесятникам» возможности для построения новой системы на руинах старой. Но почему и как «шестидесятники» потерпели полное поражение, в то время как сменившие их «семидесятники» добились лишь частичной реализации своей программы, так что результат их усилий едва ли можно было охарактеризовать как «историю успеха»? Для ответа на этот вопрос кратко обозначим основные положения идей обоих поколений и основные вехи и механизмы их реализации в периоды перестройки второй половины 1980-х и реформ 1990-х.

«Шестидесятники» и перестройка: последние «истинно верующие»

У «шестидесятников» в период становления их мировоззрения еще не было возможности по-настоящему разочароваться в социализме. После кончины Иосифа Сталина (1953) и развенчания культа личности советского вождя на ХХ съезде КПСС (1956) многим представлялось, что проблемы страны связаны лишь с жестокостью и беззаконностью репрессий, а не с сутью социального строя как такового. Весьма популярным тогда было обращение к идеям Владимира Ленина без тех искажений, которые в них внесли теоретики сталинизма. Подобный идейный поворот был связан, в частности, с тем, что из ГУЛАГа возвращались чудом выжившие «бойцы ленинской гвардии». Юным «шестидесятникам» они часто виделись героями и образцами для подражания. А в мировоззрении «бойцов», естественно, не было места ни капитализму, ни буржуазной демократии, с которыми они сражались в ходе революции 1917 года и последовавшей за ней Гражданской войны.

На протяжении периода оттепели (фактически он продолжался до 1968 года) шел поиск различных форм организации общества без отказа от социализма. Обоснованность таких поисков подтверждалась, казалось бы, и тем, что принадлежавшие к социалистическому лагерю страны Центральной и Восточной Европы также не стремились вернуться к капитализму. В этих странах опробовались разного рода идеи: усиление самостоятельности предприятий, рабочее самоуправление, рост производства предметов потребления, расширение внутрипартийной демократии и даже умеренный национализм, который явно не соответствовал марксистскому пролетарскому интернационализму. Однако нигде всерьез не рассматривались ни идеи приватизации с тотальным возвращением к частной собственности, ни идеи жесткой конкуренции вплоть до банкротств отдельных предприятий, ни идеи реальной многопартийности, чреватой для коммунистов потерей власти, завоеванной в ходе революций.

Даже наиболее далеко зашедшие реформаторы в этих странах были своими корнями связаны именно с социализмом, а не с капитализмом. Например, при трансформации югославской экономики в направлении рыночного социализма и самоуправления Иосип Броз Тито, Милован Джилас, Эдвард Кардель, Борис Кидрич ориентировались так или иначе на идеи Маркса. А чешский реформатор эпохи Пражской весны Ота Шик прямо отмечал, что никто из реформаторов тогда не думал о возврате к капитализму. Шик по сути дела лишь в ходе реформ впервые побывал на Западе (во Франции) и посмотрел, как там живут люди.

В Советском Союзе немногое знали о тех экспериментах с социализмом, которые осуществлялись в Югославии, Чехословакии, Венгрии или Польше. Общество скорее ждало возвращения к ленинизму, нежели присматривалось к происходящему за рубежом. Однако в элитах — среди интеллектуалов и в некоторой части партийного аппарата — интерес к опыту «братских компартий», бесспорно, имелся. И этот опыт не мог показать чего-то иного, нежели попытки выстроить так называемый «социализм с человеческим лицом». Более того, следует принять во внимание, что во времена советской «оттепели» на Западе также доминировали представления о необходимости постепенного увеличения доли государства в экономике. Росли социальные расходы. В некоторых странах приобрели большую силу коммунистические партии. В экономической науке доминировало кейнсианство, которое среди советских экономистов хоть и считалось буржуазной (а значит, неправильной) теорией, однако свидетельствовало об интересе к государственному регулированию хозяйства. Таким образом, даже наиболее образованные советские «шестидесятники», следившие за событиями Пражской весны, читавшие Кейнса и симпатизировавшие идеям еврокоммунизма, могли размышлять скорее о том, как совершенствовать роль государства в экономике, сохраняя достижения социализма, чем об уменьшении роли государства, возвращении к рынку и частной собственности.

Наконец, время оттепели для Советского Союза совпало с большим интересом к кибернетике, которую раньше сталинисты трактовали как буржуазную лженауку. Естественно, реабилитация этой науки, наметившаяся в середине 1950-х годов, поначалу должна была придать «запретному плоду» особую сладость. Молодежь, увлекавшаяся кибернетикой, связывала с ней чересчур большие надежды, в том числе и в экономике. Энтузиастам казалось, что с помощью совершенных компьютеров можно оптимизировать государственное управление так, что не понадобится уже никакой рынок. Иными словами, социализм, вооруженный совершенными вычислительными машинами, рассматривался как передовой социальный строй, тогда как капитализм с рынком, частной собственностью, безработицей и кризисами — как «вчерашний день», к которому не следует возвращаться, даже несмотря на эксцессы трагической сталинской эпохи.

Подобное мировоззрение многие «шестидесятники» сохраняли вплоть до начала эпохи перестройки, провозглашенной Михаилом Горбачевым, а то и позднее. И сам Горбачев в первую очередь позиционировал себя в качестве социалиста. «Ленину я доверял, доверяю и сейчас», — отмечал он даже в 2006 году, то есть уже после того, как Россия двинулась по пути, далекому от ленинизма. Идеи, воспринятые в молодости, не так-то легко впоследствии трансформировать.

Естественно, этот вывод не стоит воспринимать упрощенно. Немало людей, сформировавшихся в годы оттепели, ко времени перестройки существенно расширили свой интеллектуальный багаж и представляли собой цвет советской интеллигенции. Но в целом положение дел в стране с 1968-го по 1985 год способствовало не расширению знаний и трансформации сложившегося ранее мировоззрения, а скорее их консервации. Поскольку ни экономика, ни политическая система не развивались, то советские интеллектуалы не получали новых данных и новых стимулов для анализа. Реальность не демонстрировала проблем, характерных для социализма с человеческим лицом. Он по-прежнему представлялся светлым будущим, которое должно прийти на смену обществу, несущему в себе явные рудименты сталинизма. И ключевыми для «шестидесятников» были дискуссии со сторонниками социализма старого, то есть не допускавшего ни самостоятельности предприятий, ни внутрипартийной демократии. Острие полемики было обращено в прошлое, и тех проблем, которые ставила перед человечеством вторая половина ХХ века, «шестидесятники» по-настоящему ощутить не могли. Более того, любые дискуссии, кроме так называемых «кухонных разговоров», должны были приспосабливаться к советской идеологической цензуре. В них многое недоговаривалось или упоминалось намеками, чтобы исключить наказание за нелояльность властям или за отклонение от «единственно верной» марксистской науки. Понятно, что качество дискуссии в подобных условиях не могло быть высоким.

Кроме того, эволюции идей «шестидесятников» препятствовало отсутствие возможности для воплощения слова в дела. Дискуссии о преобразованиях в СССР, которые велись с середины 1950-х до середины 1980-х годов, практическим ничем не заканчивались. Соответственно, для участников этих дискуссий четкое формулирование своей позиции, изложение взглядов (хотя бы в узком кругу) и, наконец, публикация текста превращались в самоцель. Распространение идей, альтернативных «генеральной линии» партии, было важнее их воплощения в жизнь: о практическом применении своих идей, о том, чтобы стать настоящими реформаторами, «шестидесятники» вряд ли всерьез думали, поскольку времена будущих реформ казались им невероятно далекими. Поэтому все силы, весь талант, вся страсть «шестидесятников» обращались на то, чтобы перехитрить советский режим и высказаться. Их не могло интересовать, как высказанные идеи станут работать на практике. Им вряд ли часто приходила в голову мысль о том, что порой в практической деятельности для получения результата нужно отказываться от большей части своих идей и идти на многочисленные компромиссы. То есть осуществлять не то, что годами формировалось в виде теории, а то, что практически возможно сделать в данный момент.

В силу этого идейного наследия с началом перестройки Советский Союз как будто вернулся вдруг на некоторое время в эпоху оттепели. «Шестидесятники» заняли ключевые позиции во властных структурах. Они доминировали в журналистике. Они предлагали ключевые научные концепции развития общества. Они стали основными «властителями дум», поскольку именно к этому поколению принадлежали наиболее популярные писатели, режиссеры, артисты, эссеисты, регулярно высказывавшиеся в прессе по вопросу о том, как следует дальше жить стране.

Поэтому в первые годы перестройки одним из ключевых лозунгов был «больше демократии, больше социализма», подразумевавший возвращение к ленинским нормам демократии — с внутрипартийными дискуссиями, но одновременно и с пресечением всего того, что не соответствовало марксизму. Ленин был главным кумиром эпохи. Его человечность принято было противопоставлять сталинской бесчеловечности. Его ораторские способности — брежневскому неумению выступать без бумажки. Его образованность — тупости и безграмотности, свойственной правителям, вышедшим из рабочих и крестьян (например, такому, как Никита Хрущев).

В экономике перестройка обратилась к такой популярной идее времен оттепели, как рабочее самоуправление. Югославские коммунисты практиковали его еще с 1950-х годов, и теперь советские реформаторы решили, что появилась наконец возможность осуществить эту модель на практике и в СССР. При этом некоторые важные проблемы, выявившиеся за годы существования югославской системы рабочего самоуправления, фактически так и не стали предметом серьезных дискуссий среди советских экономистов и государственных деятелей. То, что было хорошо известно зарубежным ученым, серьезно изучавшим социализм в 1960–1980-е годы, вряд ли хоть как-то осмысливалось советской наукой.

Не виной, а бедой «шестидесятников» оказалось то, что они по своим знаниям и по своему мировоззрению были недостаточно готовы использовать те возможности трансформации общества, которые предоставила им перестройка. Это проявилось не только в политике, но особенно ярко — в бизнесе. Поколение «шестидесятников» приняло участие в первоначальном накоплении капитала и в номенклатурной (спонтанной) приватизации, при которой государственное имущество фактически разворовывалось. Именно «шестидесятникам» проще всего было обогатиться в годы перестройки, поскольку они занимали ключевые посты в партии, государственном управлении и на предприятиях. Однако среди ключевых фигур российского бизнеса представителей этого поколения оказалось чрезвычайно мало. В силу различных причин они не смогли добиться практического результата. Одни не были столь циничны и прагматичны, чтобы впрямую заняться расхищением собственности. Другие в принципе готовы были это делать, но на всю жизнь впитали страх перед милицией, прокуратурой, госбезопасностью. Третьи активно участвовали в номенклатурной приватизации, но ограничились малым, поскольку даже не могли себе представить возможных масштабов личного обогащения. Четвертые попытались стать миллионерами и миллиардерами, но проиграли в борьбе за власть и собственность своим более молодым и прагматичным конкурентам — иногда тем, которых сами же взрастили.

А эти молодые — так называемые семидесятники — во многом смотрели на вещи по-другому. В силу объективных обстоятельств они оказались гораздо более приспособлены к тому, чтобы не просто рассуждать о социализме, реформах и бизнесе, а добиваться хотя бы небольшого практического результата. Однако идеи и ценности «детей» оказались далекими от ориентиров «отцов».

«Семидесятники» и реформы: политика без иллюзий

«Семидесятники» формировались в совершенно иных условиях, нежели «шестидесятники». Если в эпоху оттепели молодым людям казалось, что позитивные преобразования социализма возможны в самой ближайшей перспективе, то в 1970-х подобных надежд уже не было, а потому подрастающее поколение должно было учиться жить сегодняшним днем, без мечты о светлом будущем. Или, точнее, каждый должен был сам для себя сформировать мечту, то есть конкретную цель, а затем постараться достигнуть ее в рамках советского строя, при тех правилах игры, которые задавали коммунистические лидеры страны.

Подобные жизненные условия объективно способствовали развитию прагматизма, а во многих случаях и цинизма. Добиться своей цели можно было, лишь молчаливо соглашаясь с нормами советской системы и выполняя все предписанные ритуалы: сидеть в офисах под портретами вождей, ходить на демонстрации с красными флагами, отдавать детей в молодежные коммунистические организации (октябрята, пионеры, комсомол). В ряде случаев для карьерного успеха надо было обязательно вступать в коммунистическую партию. Естественно, среди «семидесятников» были маргиналы, старавшиеся остаться внутренне свободными и уклониться от следования коммунистическим ритуалам. Эти люди становились дворниками, сторожами, кочегарами котельных. Однако это не отражает сути событий, происходивших в 1970-е. Основная масса молодых людей, естественно, приспосабливалась к задаваемым политическим режимом условиям, не желая влачить нищенское существование без возможности прокормить семью и детей.

Яркий «семидесятник» Илья Южанов (российский министр по антимонопольной политике в 1999–2004 годах) в беседе с одним из авторов статьи образно сформулировал суть мировоззрения своего поколения. Он отметил, что в юности жизнь представлялась ему чем-то вроде эскалатора в метро. Длинная лестница медленно везет тебя вверх. Резкие карьерные взлеты невозможны. С возрастом успешный человек постепенно переходит на более высокие должности. Но при этом он обязан соблюдать правила поведения, чтобы не свалиться вниз. Другой представитель этого поколения, генерал-полковник ФСБ Виктор Черкесов (глава Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков в 2003–2008 годах), отмечал в такой же личной беседе, что советская идеология была для него чем-то вроде сигнальной лампочки, постоянно горящей в помещении: ты к ней со временем привыкаешь и просто не обращаешь на свет никакого внимания. Зачем нужна эта лампа — неизвестно. Но кто-то вышестоящий, наверное, знает, почему она должна гореть днем и ночью.

«Семидесятники», формировавшиеся в крупных городах, росшие в элитарной среде и воспитывавшиеся в хороших школах с углубленным изучением математики или иностранных языков, обычно формировали свое прагматичное отношение к жизни сравнительно рано. Они хорошо знали, как устроена реальная жизнь в СССР, и не обращали внимания на идеологию. «Семидесятники», формировавшиеся в провинции, в военных городках или в пролетарской среде мегаполисов, могли до какого-то времени всерьез воспринимать советскую идеологию и размышлять о совершенствовании социализма. Однако, оказавшись в иной среде (особенно в университетской), они постепенно трансформировали свои взгляды под воздействием более информированных сверстников. О такой эволюции своих взглядов, например, рассказывал одному из авторов Алексей Кудрин (министр финансов России в 2000–2011 годах).

Помимо этого, некоторые различия в мировоззрении «семидесятников» могли определяться еще и временем их появления на свет. Те, кто родился в первой половине 1950-х, представляли собой поначалу «поздних шестидесятников». Однако их постепенно формирующимся взглядам на совершенствование социализма трудно было закрепиться после провала оттепели. Под воздействием жизненных реалий они, как правило, отходили от «шестидесятничества», трансформировали свои представления о жизни и становились «семидесятниками». Например, Александр Беляев (глава Санкт-Петербургского городского совета в 1991–1993 годах) рассказывал одному из авторов, что в молодости серьезно интересовался еврокоммунизмом и был сторонником социализма с человеческим лицом. Однако впоследствии как политик Беляев отличался прагматизмом и стоял на либеральных позициях. А «семидесятники», родившиеся во второй половине 1950-х и в 1960-х, вообще не знали оттепели и не участвовали в дискуссиях о социализме. Эти люди с раннего детства видели только брежневский Советский Союз, не суливший светлых перспектив в обозримом будущем. Поэтому они, как правило, сразу становились прагматиками, не испытывая никакого соблазна «шестидесятничества».

Прагматизм «семидесятников» мог принимать различные формы: от абсолютно циничного приспособления к существующей политической системе ради успешной карьеры и высокой зарплаты до стремления стать квалифицированным специалистом в конкретной области. Как то, так и другое хорошо сочеталось с равнодушием к коммунистической идеологии. Надо было не мечтать о совершенствовании или тем более трансформации советской системы, не строить «воздушные замки», а добиваться конкретных результатов «здесь и теперь». Для одних «семидесятников» эти результаты выражались в возможности лучше обустроить свою жизнь в материальном смысле, для других — в том, чтобы получить признание коллег и уважать самого себя за достигнутые успехи. Оба этих направления часто пересекались: высокая квалификация, достойная зарплата, успешная карьера и безразличие к коммунистической идеологии вполне успешно сочетались между собой.

Однако безразличие «семидесятников» к официальной идеологии отнюдь не означало их полной нечувствительности к любым идеям. Просто сами эти идеи ими воспринимались через призму прагматических интересов, то есть не как цели развития всего общества, а как средства достижения их собственных целей — не более того, но и не менее. «Семидесятники» поддерживали идеи рыночных реформ как средства избавления от неэффективности советской экономики и повышения жизненного уровня. А вот идеи демократии, вышедшие на передний план в конце 1980-х, были восприняты ими как минимум неоднозначно. Если политическая либерализация как средство снятия наиболее бессмысленных и раздражавших запретов (ограничения доступа к информации, возможностей поездок за рубеж и так далее) сама по себе ими одобрялась, то представления о демократии как о власти народа, разделении властей, защите прав меньшинств вызывали у них (в отличие от романтически настроенных «шестидесятников») смешанную реакцию. Тем более что на фоне усугублявшегося кризиса прежней системы в период перестройки длинные и подчас бесплодные дискуссии на общеполитические темы все чаще воспринимались как бесполезная «говорильня». Неудивительно, что, в противоположность «дилемме одновременности» Оффе, частью «семидесятников» были подхвачены широко обсуждавшиеся в период перестройки тезисы о необходимости рыночных реформ в условиях жесткого авторитарного режима (на практике так и не реализованные после коллапса СССР).

Если бы в СССР с приходом к власти Горбачева не начались радикальные перемены, «семидесятники», возможно, так и остались бы лишь успешными специалистами в своих узких областях. Однако перестройка создала для использования их прагматизма и профессионализма лучшие условия, чем для использования качеств, отличавших «шестидесятников». Хороший экономист-«семидесятник» в изменившихся обстоятельствах быстро осваивал рыночные правила игры, формировал собственный бизнес. Хороший инженер-производственник четко видел ту рыночную нишу, которую могло занять его предприятие, а потому стремился принять активное участие в приватизации завода. Похожим образом обстояло дело и с теми «семидесятниками», которым довелось принимать самое непосредственное участие в реформировании советской политической и хозяйственной системы.

В России эту небольшую группу принято называть командой Егора Гайдара. Она пришли к власти в ходе смены системы и распада СССР в 1991 году благодаря Борису Ельцину и взяла на себя реформирование экономики. «Семидесятники», в отличие от «шестидесятников», имели устойчивые профессиональные контакты с зарубежными экономистами и основательно изучали опыт осуществления преобразований в странах Центральной и Восточной Европы, а также Латинской Америки. «Семидесятники» не стремились совершенствовать социализм, а изначально взяли ориентир на формирование либерального рыночного хозяйства с частной собственностью, конкуренцией и открытостью экономики. Они имели свои сложившиеся взгляды на то, как следует осуществлять преобразования и какую экономику надо построить в результате реформ. Однако — и это также отличало их от «шестидесятников» — были готовы легко адаптироваться к меняющимся обстоятельствам, при необходимости легко шли на компромиссы для того, чтобы добиться возможного, и ориентировались на краткосрочные задачи, а не на заоблачное «светлое будущее».

Отчасти этим обстоятельством можно объяснить отмечавшийся специалистами феномен российских реформ 1990-х годов: по ряду важных вопросов реформирования экономики команда Гайдара чересчур легко сдавала свои позиции, надеясь на тактический выигрыш от компромиссов и стремясь получить желаемый результат в иных сферах. Она, например, под давлением сильных лоббистов согласилась отступить от антиинфляционного курса, мотивируя это, в частности, необходимостью сохранить свои позиции при проведении приватизации предприятий. В то же время сам курс приватизации также подвергся значительным компромиссам. Чрезвычайно большие преимущества в сравнении с первоначальными намерениями получили инсайдеры — трудовые коллективы предприятий и возглавляющие их директора. Но в итоге массовая приватизация действительно была осуществлена полностью, став в ходе экономических реформ одной из очень немногих кампаний, которые действительно были доведены до логического завершения: собственностью приватизированных предприятий стали распоряжаться акционеры, а не государственные чиновники. Однако политические издержки такого варианта проведения реформ оказались довольно велики (не только для самих реформаторов, но и для страны в целом), а после смены курса правительства в 2000-е годы на смену приватизации предприятий пришла их частичная национализация, и результаты реформ во многом оказались пересмотрены. Что же касается идейных ориентиров самих реформаторов, то они также претерпели значительные изменения. Сегодня среди «семидесятников», включая участников бывшей команды Гайдара, можно найти сторонников самых различных политических течений и экономических взглядов.

Не вдаваясь в обширную полемику о том, возможны ли были иные варианты проведения экономических и политических реформ в России в 1990-е годы и можно ли было осуществить их более успешно, нежели это сделали реформаторы-«семидесятники», отметим, что черты поколения наложили немалый отпечаток на траекторию преобразований. В то время как продолжительные дискуссии уступили место конкретным мерам, выбор приоритетов и средств достижения целей осуществлялся ими исходя из прагматической повестки дня: представления не о желаемом, а о возможном, краткосрочный горизонт планирования, гибкость и склонность к компромиссам сочетались с их готовностью и умением добиваться поставленных целей. Кроме того, неудачный опыт предшественников-«шестидесятников», упустивших свой (оказавшийся последним) шанс на преобразование прежней системы в эпоху перестройки, давал реформаторам-«семидесятникам» ясный сигнал, как поступать не следует. В такой ситуации подходы «отцов» и «детей» почти неизбежно оказывались зеркально перевернутыми, в том числе и в отношении выбора последовательности преобразований экономической и политической систем. Если для «шестидесятников» идеи демократизации были приоритетными, то «семидесятники» ставили их на задний план, отодвигая «на потом» (хотя и не отказывались полностью), в то время как рыночные реформы оказались в центре повестки дня. «Семидесятники» извлекли уроки из прежнего опыта и смогли ценой немалых издержек достичь своих целей, но их успех оказался как минимум неполным и частичным.

Политическая и экономическая модернизация: смена поколений и смена идеологий

Несколько огрубляя, можно утверждать, что две стадии российской модернизации конца ХХ века — политические реформы периода перестройки и экономические реформы 1990-х годов — стали проектами, реализованными сменившими друг друга поколениями реформаторов — «шестидесятников» и «семидесятников». Смена этих поколений с присущими им идеями, на наш взгляд, стала одним из важнейших факторов, оказавших непосредственное влияние на повестку дня модернизационных преобразований конца ХХ века и механизмы их реализации. Разумеется, этот фактор был далеко не единственным: помимо структурных ограничений, немалую роль в формировании повестки дня и стратегии реформ играла и их зависимость от предшествующего пути. Тем же реформаторам-«семидесятникам» в 1990-е годы достались в наследие руины прежней системы, рухнувшей в том числе и под воздействием непродуманных преобразований, начатых их предшественниками-«шестидесятниками». В целом межпоколенческие различия идеологии и стратегии модернизации страны представлены в следующей таблице.

Табл. 1. «Шестидесятники» и «семидесятники»: идеи, стиль, приоритеты и стратегии реформ 1980-х и 1990-х годов в России


Итоги обоих этапов российской модернизации конца ХХ века оказались в результате далеки от тех идеалов, которые разделяли представители обоих поколений реформаторов. Хотя «шестидесятникам» в эпоху перестройки удалось сделать рывок на пути демократизации политического режима, но идеи социализма с человеческим лицом оказались недостижимы, прежняя экономическая система, а вслед за ней и вся страна в целом пережили полный коллапс, а само поколение было дискредитировано и вскоре сошло с политической сцены. Хотя «семидесятники» смогли построить в России рыночную экономику, но идеи либерального конкурентного капитализма так и не были воплощены в жизнь, политическая система вскоре эволюционировала во все более авторитарном направлении, страна от реформ сдвинулась к поддержанию «стабильности», которая в некоторых своих проявлениях напоминает застой, а само поколение, представители которого находятся сейчас у власти в стране, вряд ли способно к осуществлению дальнейших преобразований. Таким образом, проекты обоих этапов реформ были воплощены в жизнь лишь отчасти, а в достигнутых результатах сами реформаторы далеко не всегда способны были узнать свои замыслы. Поэтому не приходится удивляться и критическому отношению немалой части самих реформаторов обоих поколений к результатам собственной деятельности и тому, что сегодняшнее переосмысление ими прежнего опыта в значительной мере ориентировано ретроспективно. Те, кто пишет о российских реформах 1980-х и 1990-х годов, подчас ищут скорее ответ на вопрос «кто виноват?», нежели «что делать?».

Так или иначе период радикальной экономической и политической модернизации России, начатый в 1985 году, был завершен с концом ХХ века. События 2000-х и начала 2010-х годов не слишком изменили (по крайней мере пока) контуры экономического и политического строя, сформировавшегося в ходе трансформаций 1980-х и 1990-х годов, и в этом отношении утверждение о том, что процессы российской модернизации в 2000–2010-е остановились почти что там же, где их завершили «семидесятники» в конце 1990-х, не выглядит преувеличением. Однако история не стоит на месте, и новый виток реформ зачастую происходит под воздействием новой смены поколений. В скором времени «семидесятники» начнут испытывать все возрастающее со временем давление со стороны уже своих «детей», сформировавшихся в 1990-е и 2000-е годы и все активнее предъявляющих спрос на отказ от нынешнего status quo и на перемены в экономике, политике и обществе. И не приходится сомневаться в том, что различия идей и приоритетов поколений вновь, как и в 1980-е, и в 1990-е годы, могут оказать немалое влияние на характер и направленность перемен в России.

Фотография на обложке: Двуглавый орел на воротах Александровского сада, 2010 / Константин Кокошкин, Коммерсантъ