Текст

Григорий Ревзин. «Лямбда-чпок»

В 2010 году, подводя итоги десятилетия, архитектурный критик Григорий Ревзин рассуждает, почему современное российское искусство такое левое и как ему это вредит.


За прошедшее десятилетие степень общественной включенности в европейский контекст, в особенности среди художников и арт-критиков, резко повысилась. Тут заметны даже не отдельные фигуры с выраженными взглядами (их немного, они очень разные — Дмитрий Гутов, Максим Кантор), а общее полевение интеллигенции. Контуры левизны расплывчаты, да и сердцевина аморфная, но для вхождения в художественную элиту теперь желательно объявить себя левым.

Это не значит верить, что обобществление средств производства по модели марксовой экспроприации экспроприаторов будет способствовать гармонизации художественного процесса. Практически речь идет о том, чтобы более или менее глубоко презирать буржуазию, в особенности крупную, художественный рынок и гламуризацию. Чем глубже презираешь, тем пока лучше: собственно, границы презрения сегодня определяются только тем, что какой-нибудь представитель буржуазии обидится на тебя лично и перестанет финансировать твои затеи. Пока все выше личных обид.

Нехудожественное население тем сильно отличается от художественного, что в своих чаяниях уповает на государство.

Если взять выступления лауреатов премии Кандинского или обсуждение церемонии в интернете, прямо диву даешься, как там все радикально. Чисто стилистически в этом повороте художественная общественность являет трогательное единство с интенциями глубоко нехудожественного населения. Последнее тоже гламурных дам полагает выдрами и мерзавками, а Рублевку — гнездом порока, вовсю ненавидит олигархов, считает буржуазию ворами и бандитами, а рынок — темной фантазией покойного Егора Гайдара. Отчасти и власть способствует распространению такой точки зрения, уповая, что благородное чиновничество будет исключено из числа объектов народной неприязни, раз уж само эту неприязнь направляет. Повторю, это весьма распространенная система взглядов; людей, ее исповедующих и в просторечии именуемых отморозками, великое множество. Но то, что она теперь становится модной среди художественной элиты, даже как-то экстравагантно.

Нехудожественное население тем сильно отличается от художественного, что в своих чаяниях уповает на государство.

И не вполне безосновательно — оно платит пенсии и зарплаты бюджетникам, которые потом изымает через тарифы естественных монополий, но это потом. Между тем у нас ведь нет никакой государственной художественной жизни. Не то чтобы институции, созданные hard- и soft-олигархами, как-то конкурировали с государственными худфондами и музеями, закупающими инсталляции и документации перформансов, предоставляющими художникам гранты и стипендии, — вовсе такого нет. Даже журналы и интернет-ресурсы, вовсю хающие гнусные проявления капитализма в искусстве, существуют на сугубо частные средства. Об этом имело бы смысл задуматься и в рассуждении об общих перспективах существования культуры, поскольку внятного ответа на вопрос, зачем они это делают, пока получить не удалось.

Но именно то, что наша буржуазия заинтересовалась искусством, составило суть повестки дня прошлого десятилетия, обусловило то, что это искусство выжило и даже возродилось в сравнительно пристойном виде. Мы не Германия и не Голландия, государство у нас совсем сбросило с себя обязанности по поддержанию художественного процесса. Понятно, когда художественные деятели, опирающиеся на социальные программы государства, отстаивают левые взгляды — они тем самым укрепляют собственные бытийные позиции. Но если следовать банальным представлениям, что идеологии оформляют некоторые реалии жизни людей, то можно сказать, что в художественной сфере у нас вовсе нет никаких оснований для левой идеологии.

Если в Европе правая гуманистическая мысль отсутствует, для нас это лишний аргумент в пользу того, чтобы начать ее производить.

Остается предположить, что художественная интеллигенция порождает левые идеи, полностью наплевав на собственные жизненные реалии, и напрямую пытается выразить народную боль в занимательных и не вполне еще доступных народу формах современного искусства. Время от времени с русской интеллигенцией случаются такие казусы. Однако должен заметить, что собственно тема народной боли и чаяний пока слабо артикулирована в новом левом повороте, если брать его художественное измерение. Как бы живая неприязнь к олигархам чувствуется куда сильнее, чем забота о живых народных силах, загнивающих в Каргополе без идеалов и социальных лифтов. И в связи с этим возникают все же сомнения в том, что идеалы справедливости и солидарности (неоравенства и необратства) произрастают непосредственно из нашей сельской местности. Мне кажется, естественнее их трактовать как следствие нашей всемирной отзывчивости.

Может быть, по необразованности, но я не знаю на Западе современных правых мыслителей в сфере культуры. Как-то они перевелись, и это рождает известную неловкость. Как бы приезжаешь, хочешь включиться в местный интеллектуальный контекст, а там все троцкисты с маоистами, фрейдомарксисты с феминистами, и если ты не левый, то чувствуешь себя каким-то лохом. Это и вообще неприятно, и грозит осложнениями в смысле социализации в арт-тусовке. Тут хочешь не хочешь, а всемирно отзовешься. Последние правые мыслители — это ведь послевоенное время; поразительным образом новый консерватизм и Рейгана, и Тэтчер обошелся без всякой интеллектуальной поддержки, создав своего рода поп-консерватизм, основанный на образах массовой культуры и мифологии. А уж о том, что было после них, и говорить нечего.

Если в Европе правая гуманистическая мысль отсутствует, для нас это лишний аргумент в пользу того, чтобы начать ее производить.

То есть там вообще-то случилась гуманитарная катастрофа. Послевоенные австрийцы — Людвиг фон Мизес, Фридрих фон Хайек, Оскар Моргенштерн — на 20 лет как-то убедили Европу, что свобода напрямую связана с частной собственностью, и социализм в силу специфики экономического устройства — это дорога к рабству. Интеллектуальная поддержка капитализма тем самым оказывалась поддержкой свободы, а это как-то созвучно художественному дискурсу — и деятели эпохи позднего сюрреализма и поп-арта еще могли быть вполне правыми по взглядам.

Однако начиная с середины 70-х установилась другая позиция по этому вопросу: работы чикагской школы доказали нам, что развитие капитализма не так примитивно связано со свободой, как считали австрийцы; связь эта сложная, опосредованная, в практических делах ею лучше пренебречь, и вообще лучше всего свободная экономика развивается при Пиночете. Начиная с этого момента праволиберальная традиция разошлась с гуманистическими ценностями, и с тех пор они пока не встречались. Это неприятное открытие оказало самое пагубное воздействие на гуманитарные умы. Утверждение свободы — главный и едва ли не единственно ценный общественный ресурс современного искусства — оказалось не связано с ценностями капитализма. Если добавить к этому, что командные высоты в интеллектуальном пространстве Европы заняли дети 1968 года, то, естественно, окажется, что места для правой мысли не остается в принципе.

Я не знаю ответа на этот вопрос, но должен заметить, что в любом случае отказ от осмысления собственного прошлого делает левую мысль в России как-то обидно неглубокой.

Но у нас-то оно остается. У нас все же историческая прививка против левых идей достаточно сильна. Конечно, с 90-х годов, когда было совершенно очевидно, что человек, проповедующий любой извод коммунистической идеологии, либо очень глуп и не в состоянии сделать очевидных выводов из 70 лет бессмысленного насилия, либо подонок, оправдывающий палачей, прошло уже много времени, и острота этой дилеммы как-то снялась. Но все же это было так недавно, и последствия очарования левыми идеями столь ужасающи, что, казалось бы, мы могли бы что-то такое извлечь из этого опыта. Я бы даже сказал, что стоит переместиться в русло правой экономической мысли, и именно это могло бы рассматриваться как наше конкурентное преимущество. Мы как раз являемся редкой европейской страной, где правая позиция оправдана морально, и, если в Европе правая гуманистическая мысль отсутствует, для нас это лишний аргумент в пользу того, чтобы начать ее производить.

Не тут-то было. Наша мысль движется в сторону солидарности с европейскими левыми. И вот тут возникает вопрос: что это — следствие нашей провинциальности, выражающейся в неспособности осмыслить собственную ситуацию, заменяя самоосознание всемирной отзывчивостью, или следствие нашей европейскости, выражающейся в решительном нежелании мыслить в противофазе с Европой, даже если собственные обстоятельства к тому подталкивают.

Я не знаю ответа на этот вопрос, но должен заметить, что в любом случае отказ от осмысления собственного прошлого делает левую мысль в России как-то обидно неглубокой.

В детстве у меня был друг, некто Леня Герф. Он учился в 57-й школе, что тогда было и даже теперь еще остается престижным. Когда он туда поступил (а было это классе в восьмом), он с упоением рассказывал, что настоящие ребята там делают так. Они засовывают палец в рот, вот так им чпокают и говорят: «Лямбда. Мы — социалисты». Почему надо чпокать и в каком смысле «лямбда», он тогда не знал, но было ясно, что принадлежать к элите — значит делать «лямбду-чпок» и придерживаться социалистических взглядов. У меня такое ощущение, что вопрос с тех пор как-то не сдвинулся с этой точки. Настоящая художественная элита должна придерживаться социалистических взглядов, что значит умело производить «лямбду-чпок».

Фотография на обложке: Движение «Против всех»: «Внеправительственная контрольная комиссия» и Анатолий Осмоловский.1999 г. / osmopolis.ru